Жестокая кукла

Шел дождливый и зябкий ноябрь. Температура упала до минуса и сулила вскоре еще большие морозы. Ничего привлекательного в осени не было: голые деревья, стоявшие, как одинокие люди, беспрерывные дожди и конечно же меланхолия. Пора меланхолической депрессии – поздняя осень. Когда особенно чувствуется одиночество. По округе матово, угрюмо, а улыбки спрятаны где-то... Не приветливое небо смотрит на тебя чуждо, холодно, как на странника, что заблудился в этом поднебесном мире, пытаясь передать частичку собственной боли, пролить свои слезы. Оно тоже одинокое. По-своему сиротливое, как и каждый из нас. Ему отведена участливая роль наблюдателя, что является сложной, тягостной задачей. Наблюдать втоптанную землю не менее грязную за этих алчных людей. Безупречные роли, безукоризненный сюжет, по которому и следует жизнь, все однотонно, похоже на осень. Но как раз эта осень сыграла в моей жизни главную роль и внесла в нее смысл с приходом одного человека. Непродуманный сюжет, совершенно непредсказуемая развязка и наконец, порция безутешных страданий, но как противоречиво не звучит, но счастья она тоже внесла сполна. Черно-белое пятно разлито на нашей судьбе: там порция восторга, а там боль и разочарования, и все вперемешку и все сразу. И все похоже на маленькое выступление: короткое и лживое, все надевают маски, прячутся от чужих глаз, прячутся от самих себя, короткий антракт, как перерыв, что требует душевной одышки вне игры и громкие аплодисменты в окончании прелестной игры, что не стоят ничегошеньки – это типичная благодарность за испачканную, втоптанную жизнь для других. Но пока я этого не понял, это время я буду верить, что улыбка того ради кого я принял жизнь стоит этой самой жизни. И в действительности не понял и того насколько осень была гадкой, как в моем воображении я проживал мнимую, теплую весну, пока брел по полагаемой тропинке по которой вел меня именно же тот, человек что в конце концов который увел меня от колкой реальности. Я не понимал, что падал, как эти листья медленно срываются с ветвей деревьев и летят вниз, пока считал, что лечу в небо. Дождь будто совсем не плакал, а просто жалел землю, наполняя ее влагой, но это опять-таки был обман моего воображения. Я видел то, чего не видели другие, считал, что я наделен особенной силой, которую открыл для меня Мана. А он был всем этим, определенно таким цветущим, как весенняя сакура, но быстро вянущим. Гипноз, говорят, он производит определенное действие на человека, когда тот принимает другую реальность. Может, я нахожусь под его действием? Пешеходы шли быстрыми шагами спеша кто куда, не видя ничего перед собой, каждый со своими мыслями, каждый погружен в свои тягостные раздумья. А вверху нахмурилось серое небо, внедряющее ничего, кроме броской тоски, что помалу губила крошечные остатки радости. Везде словно в тумане однотонно неприветливо: лишь пожелтевшие, опавшие листья, словно танцуют, взлетают под ногами, подошвами случайных прохожих, под колесами разноцветных машин, что совершенно не вливаются в этот осенний пейзаж. Ветер, как музыка, под которую исполняется осенний вальс желто-красноватых листьев. Только они – остатки умирающей природы, что с каждым днем все больше гаснет. Даже воздух наполнен досадным, морозно-сырым запахом. Вся эта атмосфера преисполнена апатией. Нагоняет скуку, но с тем же спокойствие чего так не хватает смятенными днями. Изредка на небосводе выглядывает солнце, радуя не, сколько теплом, как просто светом, своими яркими лучами, пробивая тусклое небо, но быстро прячется, как бы сбегая. Но все по-другому было в душе моей , мечтательно-красочно, непонятно-спокойно. Оконная рама окна в помещении звукозаписывающей студии была прожжена моим взглядом. Глаза мелькнули опять за окно, бросая взгляд на умирающую природу, сквозь тонкое оконное стекло. Мысли кружились, прокручивая одно и то же, как пленку в магнитоле. На тысячу вопросов не находилось не одного ответа. Нудная запись песен, проходящая в шумной студии, длилась уже около шести часов беспрерывной работы. Я замечтался, что в последнее время стало для меня будничной нормой, такой, как есть , например, и совершенно не заметил даже разговора, что становился все громче. На записи присутствовал не весь состав: соизволили явиться только я, Мана и Юки. Остальные же отсутствовали по веским причинам, в которые я не внедрялся. Личные дела согрупников не должны обсуждаться и выставляться напоказ. Мана с непривычной для него живостью, дискутировал с звукорежиссером, размахивая руками и делая слегка злое выражение лица. Я слышал только отдельные фразы, так, что суть спора так и не понял. Тон который присутствовал в словах звукорежиссера мне был противен и я оставляя всю сентиментальность на потом поспешил встать с дивана и направился к этим двум. Разговор прервался, когда я подошел к ним и Мана окинул меня с ног до головы синтезирующим взглядом, который заставил тело покрыться дрожью, и я невольно сглотнул. Безупречный макияж подчеркивал твои орлиные глаза, что зорко смотрели в мои глаза, будто шепча ними что-то понятное одному мне. Мужчина в черном сюртуке нахмурился и хотел было открыть рот, как Мана перебил его и, обращаясь ко мне сказал: — И работа требует отдыха. И желудок требует еды, — хмурясь, поведал Мана и обернулся посмотреть на бас-гитариста. Юки не отвлекало ничего от его святейшей работы. Он смотрел на бас-гитару и готовился записывать партию, изучая струны глазами, так словно гипнотизировал ее или же любовался, протирая на ней пламенные дыры. По всей вероятности именно его запись будет длиться до вечера и мне мух ловить здесь нечего, но именно работа в последнее время стала моей жизнью. Если быть точнее, то завлекал не сам процесс работы, а коллектив с кем протекает эта же работа. Главное не куда, а с кем, не так ли? — Клаха, пойдешь со мной? – скорее не вопросительно, а утвердительно сказал Мана и опять просинтезировал взглядом. — Идите. Я пока с гитаристом поработаю, — лицо мужчины посетила миндальная улыбка. Юки совершенно не противился тому факту, что мы оставляем его с этим устрашающим звукорежиссером, которого, честно говоря, недолюбливала вся группа. Его деловитый характер и задиристость убивала все положительное отношение к нему. И уходя со студии, я подмигнул согрупнику, на что в ответ получил улыбку, что оставляла за собой приятное чувство. К огромному сожалению, без секьюрити мы не обошлись и один здоровый мужчина, как медведь ходил за нами по пятам. Пришлось даже усадить его за соседний столик в уютном кафе, которое порекомендовал именно я из-за того, что столики были разделаны ширмой. Иногда, быть известным утомительно, толпы фанатов, которые, совершенно не зная тебя, готовы вешаться на шеи, говорить признания в любви и все прочее. К кафе мы добрались благополучно, почти не привлекая внимания окружающих, не смотря на то, что были одеты подобающе образу: заметно и ярко. — Что будете заказывать, господа, — обратилась к нам улыбающаяся официантка, выдержанной формы голоса, высокая шатенка с большими глазами. Мои же глаза изучив меню наткнулись на обыкновенную собу, что я в итоге и заказал. Записав мой заказ в блокнот, дружелюбная официантка подняла свои глаза на Ману и вопросительно взглянула на него, теребя блокнотную ручку в руках. — Вы, что-то будете заказывать? – не спуская глаз, обратилась к нему девушка, заинтересованно гладя на его апатичное выражение лица. — Тоже, что и ему, пожалуйста, — равнодушно выдал Мана и посмотрел в окно. Когда длинноногая официантка удалилась от нашего столика в крайнем углу кафе, я тот час поспешил завязать разговор с Маной. — Ты же не любишь собу, почему ты решился заказать именно ее? — Мне все равно, что есть, — ответил ты, вздыхая, и уже решительней добавил, — честно, и есть вообще я особо не хочу. — Да... Так почему потащил меня на обеденный перерыв, если не голоден? – настойчиво спросил я. В последнее время мы очень сблизились и все чаще говорили начистоту друг другу и разговаривать с Маной мне было легко, так, будто мы были близкими друзьями. Наши отношения не заходили за грань дружеских, несмотря на то, что я испытывал совершенно не дружеские чувства к нему. Что было самым удивительным, то, что он открыл себя только мне. Ведь на людях Мана оставался прежним холодным, не признающим глубокие чувства, угрюмым типом с всегда одним и тем же не меняющимся выражением лица. Но стоит мне появиться на горизонте, как Мана будто надевает маску или, же наоборот снимает, что оставалось непонятым. — Я не хотел больше находиться в студии, но сказать, что больше не хочу видеть этой противной рожи, не мог и придумал предлог, что бы уйти, — отозвался ты о звукорежиссере и скорчил злое выражения лица, что смотрелось комично и я чуть улыбнулся. — Чего вы спорили? — Мы не сошлись во мнениях. Он настаивал, чтобы песню записывали партиями, а я бы этого не хотел. Упростить работу себе – вот чего он добивался. Не люблю задир, — хмыкнул Мана и переместил взгляд в сторону окна, пытаясь скрыть явную злость. Внутри меня поднимался смех, вызванный несвойственному тебе поведению. Улыбка скользнула на моих губах и расползалась все шире. — Видимо, он тебя сильно взбесил, — улыбка так и сверкала на лице. Негодование Маны высказалось в его буром взгляде от чего стало еще веселее и не тяготясь сдерживать смех я выпустил его наружу и засмеялся. — Взрослый мужчина, а ведешь себя, как мальчишка, — уже более обиженным, нежели злым казался ты. — Чем это сказывается? Говоришь, как мальчишка... – задумчиво произнес я. — Именно мальчишка. Только дети смеются, когда идет серьезный разговор, и совсем нет повода для смеха. — У меня был повод смеяться. Дети смеются, потому, что они не понимают сути и им непонятное, кажется веселым... Наш разговор прервала официантка, ставя на стол, заказанный нами обед и прожигая подозрительным взглядом. Было бы странно, если она не узнала у нас публичных людей, ведь если мы прохаживаемся в такой одежде посреди белого дня по городу, можно было прийти к двум умозаключением: мы сошли сума или же обычные трансвеститы. Но ее взгляд так и сверкал и выдавал ее познания в современной музыке. По городу валом развешаны наши стенды. — Приятного аппетита, Вам, — добросердечно сказала девушка и покинула нас уходя к другому столику все, оборачиваясь и улыбаясь широченной улыбкой, ступая по паркету своими шпильками. В тарелке томилась почти не тронутая соба. Палочки млели в моих руках, но поднести ее ко рту я не решался, высказывая это отсутствием аппетита. Настроение куда-то пропало, исчезло, и хороший подъем духом заменился на напряженное томление. — Когда я был маленьким, мама часто готовила собу. Я пробовал собу разного приготовления, но именно та, что готовила мама, была самой вкусной... Но я совершенно не помню, какая она на вкус. Дело не в ловкости приготовления, а сколько любви ты вложишь в это, — вспоминания о детстве давили грудь и наводили грусть. Эта тема была не из самых приятных. — А я похоронил все воспоминания в себе. Это лишнее в жизни – ностальгия. Прошлое не имеет, ни какого значения. Ты не вернешься назад, ничего не изменишь, а только будешь глупо прокручивать в голове отдельные моменты чего-нибудь, на что ты уже не сможешь повлиять... – палочки неуверенно ерзали по тарелке. Аппетит куда-то внезапно пропал, не смотря на пустой с самого утра желудок. — Воспоминания — это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны, — грустнее и грустнее казались мои слова. Мана уже не ел, оставшуюся собу в тарелке, а только смотрел в окно, скрестив руки на столе. Казалось, он совсем не слышит моих слов, а находится мысленно где-то далеко отсюда. Его бледные руки, тонкие пальцы с множеством колец, аккуратные, накрашенные ногти, совсем, как у девушки привлекли мое внимание. — У кого-то рай, а у кого-то только ад, — тихо сказал Мана и окинул меня своим взглядом, который доводил меня до умопомрачения. Твое прошлое всегда было для меня загадкой, которую ты не позволял разгадывать. Эти интервью про детство, юность – всего лишь маленькая часть к неразгаданному прошлому, отдельные, малозначащие моменты о сфере деятельности, общие черты, характеристики увлечений, но личная жизнь, всегда была закрытой темой. А я хотел знать все о тебе, все мелочи, нюансы, все до последнего вздоха; иметь маленький кусочек общих воспоминаний, отдельный эпизод среди многочисленных слайдов этой быстротечной жизни...