Пожалуйста, не сгорай

Тело больно откликнулось на одно крошечное движение, в голове стоял непонятный шум, а перед глазами весело танцевали черные пятна. Моему уставшему сознанию понадобилось нескончаемо много долгих минут, чтобы наконец-то понять, где я нахожусь. Те же стены, окна, тот же диван, камин, который всё так же стоит совершенно отстранено, то же фортепиано, под которым валяется пара нотных листов. И закат. Почти тот же. Разве что темнее на пару тонов, свидетельствующий, что солнце почти спряталось за горизонт. В этот раз музыка не разливалась по дому, а ее владелец сидел немного сутулым за столом, и что-то черкал в тетрадях. С большим трудом, моё тело смогло принять сидячие положение, при этом издав лёгкий стон. В голове вихрем заплясали обрывки. Он был там? Вернулся? Человек, до этого сидящий ко мне спиной, развернулся, наверное, на мой мучительный стон. — Новый способ покончить собой? — если бы его улыбка не была настолько грустной, я бы восприняла это за шутку, — Как себя чувствуешь? На миг показалось, что кто-то включил обратный ход времени, и все, что происходит со мной сейчас — уже когда-то было. — Более менее сносно. — Часто такое бывает… от переутомления? Зачем загибать так себя учебой? — Впервые, — почти впервые, — тем более это не из-за учебы. — еще как не из-за неё. Его глаза блуждают по моему лицу, он хочет что-то увидеть, ухватиться за то, что могло бы хоть что-то рассказать обо мне. Но он этого не находит. Сейчас не было важно, почему я нахожусь у него дома, сколько времени, где мой телефон, где, наверняка, виднеются звонки от подруги и отца. Сейчас было важно совсем другое: — Там на лестнице был человек… — я запнулась, то ли боясь назвать его имя, то ли на долю секунды забыла его. Хотя нет. Я не могла забыть его имени, — парень, вы с ним примерно одинакового роста, у него на подбородке был приблизительно 2 сантиметровый шрам, — я знала этот шрам вдоль и поперек, мои пальцы часто изучали его, мои губы часто об него спотыкались, прежде чем доходили до его губ, — тёмные волосы. — Когда я пришёл, там были только младшеклассники. Но пришёл я сразу, как услышал крики, так что… — там никого не было. Там не было Андрея. В глубине души ты это понимаешь. Тебе опять все привиделось. Его нет, он не придет, — ты знаешь. Я устремила свой взгляд за окно, слёзы потекли, не спрашивая разрешения — как всегда. Лицо опустилось в ладони, прикрывая мокрые дорожки. Истерика вновь тихо вошла в мою квартиру, как вор, раскидывая всё внутри. Я не знаю, сколько ещё выдержу, как долго смогу сопротивляться прошлому, прежде чем оно сведет меня с ума. Резкие вдохи, судорожные выдохи, громкие всхлипы — Дмитрий Александрович, вы не должны были этого видеть, нет. Вы вновь оказались не там, где надо, не тогда, когда надо. Вы вновь смотрите на меня слабую, и где-то внутри маленькой мне стыдно. Наверное, выгляжу я жуткой плаксой. Я извинюсь, обещаю, когда-то. Когда он оказался опять так рядом? Когда он успел подхватить меня и вновь усадить себе на колени? Мои ноги находились по две стороны от его бедер, он заставлял меня смотреть ему в глаза. Зелёные, глубокие — в них тоже что-то пряталось. Я отводила взгляд, но его руки вернули мое лицо, схватив в свои две большие ладони. Дима провел большими пальцами под моими глазами, стирая слёзы и остатки туши. Он накрыл мои плечи пледом и приобнял, но наши глаза по-прежнему смотрели друг на друга. Тогда я ещё не понимала, что в нём ищу Андрея, лишь в голове проскользнула мысль, что объятия Димы так похожи на Его. В них кажется, что можно раствориться, что тебя укроют от мира, кажется, что это самое прекрасное место на Земле. — Почему бывает так больно? Почему это все не уходит? — срывается с моих губ. Между нами двадцать сантиметров, я слышу, как он дышит, я вижу, как его глаза на миг закрываются. И он отвечает на вопрос, который не должен был быть задан, и ответ, на который не должен был быть услышан: — Потому что мы всё ещё живы, — это было тихо, сказано практически шёпотом, словно он боялся, что его кто-то услышит. — Зачем тогда жить? — он молчит. Минуту, две и я уже не жду ответа. Он отворачивается. Чтобы спрятать кусочек боли, что скользит по чертам его лица. — Просто так надо. Чувствовать боль всё равно лучше, чем ничего не чувствовать. — Ты сам в это веришь? — Нет. Но кто-то когда-то сказал, что нас никто не спрашивал, хотим ли мы рождаться. В это ли время? В этой ли стране? Нас просто сбросили с небоскреба — и сказали лететь. И мы должны лететь, как можем. Как красиво сказано. Жаль, что это лишь на бумаге, а в жизни: — Без крыльев? Без хвоста? — маленькая тень улыбки. — И куда мы прилетим? — Не знаю, Ань, не знаю, — если бы я хоть немного умела читать человека по голосу, наверное, назвала бы эту хриплость — «отчаянием за прошлым», погоней, чтобы его вернуть. Если бы умела. Как получилось так, что между нами осталось непозволительные пять сантиметров? Я не знаю, да и не нужно было знать. Мы смотрели друг другу в глаза, его зелёные, и мои немного неясного цвета. Хамелеоны — как называла их мама, и болото — как называла их я. Ну, что мы пытались найти в них? Ответы? Подсказки? Наши глаза то и дело опускались на губы друг друга, очерчивая взглядом их контуры. Его — сухие, немного потрескавшиеся, мои — покусанные и распухшие от слез. Я исследую его лицо, блуждаю по каждой линии, изгибу, изъяну. Замечаю маленькую, совсем крошечную родинку, что прячется на краю подбородка. Мы сократили пространство на еще пару сантиметров. Теперь его дыхание щекотало мою щеку. Он тяжело вздыхает, пристально вглядываясь в мои глаза, которые я под звуки его вздоха на секунду закрыла: — Мы совершаем ошибку. — Наверное, — так же отвечает он, и мы преодолеваем те пару сантиметров, что ещё остались между нами. Впиваемся друг в друга жадным поцелуем. Волна, которая накатила на нас была сумасшедшей — дикой, жадной, страстной. Я обвила двумя руками его шею, за спиной сжимая Димину футболку, буквально прижимая его своим телом к дивану, но парню было мало… Он притягивал меня ещё больше к себе, одной рукой придерживая за плечи, другой опускаясь чуть ли не до ягодиц. И в этом не было ничего пошлого. Его губы страстно терзали мои, без попытки вырваться. Но и вырываться не хотелось. Что мы хотели сделать этим поцелуем? Что я хотела? На минуту забыть Андрея, или наоборот найти его в Диме? Наверное — второе. Но искала первое. Я искала его губы, его тело. И в тоже время я хотела, чтобы это отпустило. Чтобы то, что осталось от нашей любви, те крохи, что сердце ещё хранит, те воспоминания, что терзают душу. Чтобы отпустило наконец-то. А что нужно было Диме? Что он искал, или кого забывал? В том, что здесь что-то было, я не сомневалась. Но для нас вдруг исчезли границы. Да и были ли они? Да, где-то в глубине, до столкновения наших жадных губ, мы понимали, что это неправильно, что все те случайности были неправильными, что мы сейчас такие разные — так близко, непозволительно близко. Учитель и ученица — в одной квартире, на одном квадратном метре. Но это было до того, как наши губы завладели другими. Это всё унеслось. В коротких перерывах мы жадно глотали воздух, кто-то из нас прокусил губу и во рту стоял дикий металлический привкус. Я слышала, как он тяжело дышит, как необузданно пылают его глаза, и, наверное, в моих сейчас было то же самое. Но нам двоим нужно было забыться. Спустя долгие минуты, ему хватило сил остановится. Проскользнуть поцелуем по моей щеке и подкравшись к уху прошептать: — Нам нужно остановиться, — мы вдвоём разочаровано и в то же время облегченно выдохнули. Я опустила голову ему на плечи, уткнувшись носом в его шею, вдыхая аромат стирального порошка, и лишь маленькие далекие нотки табака. Видимо он давно курил. Когда я выдыхаю, щекоча дыханием его шею, по рукам Дмитрия Александровича пробегает маленький табун мурашек. Он достал плед, который во время поцелуя улетел вниз и укрыл меня. Положил голову мне на макушку. Мы сидели молча. Не поднимая глаза друг на друга, но и не убегая. Было достаточно того, что были вдвоем. Но могу поспорить, что он не думал, так же как и я не думала о том, что только что было. Сейчас этот поцелуй не был неправильным. Сейчас — нет. Он был нужным. Нам двоим. И если ошибка и была — то только для общества. Не для нас. Позже я взяла его ладонь в свою руку, и долго водила пальцем по длинным зигзаговатым линиям. Когда-то я так же делала с Андреем. Линии на наших с Димой руках были такими разными: длинные, короткие, прямые, те, что сходятся вместе и в ужасе расходятся. Он переплетает наши пальцы, прижимая мою ладошку к своей. «Соединяем руки наперекор судьбам» — кажется строчка из какой-то песни. Уместная и ненужная одновременно. Я не знаю, сколько мы так просидели, вероятней всего часы успели пройти целый круг. За окном было уже темно. А мы так и сидели, не включая свет, в тишине. Впервые я ни о чем не думала. Мне было так хорошо, спокойно — словно время остановило ход и мир замер. Но именно эту блаженную тишину разорвал громкий звук моего желудка. — Ого, похоже кто-то хочет кушать, — сквозь неловкость я вместе с ним засмеялась. До того это было забавно, разбавляющее эту тишину, отвлекающее от наших ненужных мыслей. Я, не снимая плед с плеч, направилась за ним на кухню. Открытое окно пропускало воздух с запахом, который, кажется, бывает только здесь — привкус леса, мускус его ели, в добавок с приправами берёз, дубов и реки, что несла свои воды где-то там, далеко внизу. Даже она оставляла след своего присутствия в воздухе. Чайник шипел, двери холодильника хлопали, а потом пищали, будучи незакрытыми до конца. Тишина в этом доме не казалась навязчивой. Будто он был создан для тишины, и совершенно не приемлет громких вечеринок. Большая кружка чая приземлилась передо мной. — Из еды у меня практически ничего не осталось. Так что придется довольствоваться бутербродами. Пальцы сами скользили по чашке, вырисовывая невидимые узоры. — Не умеешь готовить? — маленький укол в его сторону. — Не люблю. Меня подкармливает Саша, — наверное кому-то стало бы интересно, кто такая Саша, мне — нет. Пока он стоял спиной, в голове возник и, так же быстро выскользнул с моих губ, вопрос: — Почему я здесь? — Ты потеряла сознание. — И все же, ты не отвез меня в больницу или домой. — Потому что мне показалось, ты не хотела бы там находиться. Он был прав. Нотации отца и забота Вики мне сейчас совершенно не нужны были. Но всё же его действия были какими-то неправильными. — А что на это сказал завуч? — Я все уладил, так что не переживай. Я и не собиралась. Почему-то было спокойно на душе. — Так почему учителем? Дима бросил еще чайный пакетик в чашку, заливая кипятком: — Это было давнее обещание. Маленький спор и желание. — А как же музыка? — Музыка? Она остаётся. Я и дальше пишу песни и дальше кладу слова на музыку. Знаешь ли, на зарплату учителя долго не протянешь. Он разворачивается, ставит бутерброды на стол, приземляясь напротив меня. — А что насчет тебя? На кого пойдешь учиться? Я верчу кружку, заправляя волосы за ухо. — Отец хочет, что бы я поступала на экономическое и продолжила его дело, потому что… — Лёша не смог. Ушел. Исчез. А я всего лишь замена. — Но ты этого не хочешь. Так чего же хочешь ты? Не дави, пожалуйста, еще немного и я расскажу слишком много. Не впутывайся в дебри моей жизни. Я сама не могу из них выбраться. — Мне порой кажется, что я ничего не хочу. Просто сижу на стуле возле окна и понимаю, что не хочу никуда идти, никуда бежать, ничего делать. Люди за окном всё время куда-то спешат, что-то ищут, куда-то стремятся, а мне кажется, что я бесконечно устала, словно мне под восемьдесят. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — взгляд, до этого блуждающий по кухне, наконец-то остановился на мне. Ты даже не знаешь на сколько, но я так устала. — Нет. Он встал, спрятал свою тень за стеной, а когда появился, уже держал в руках какую-то бумажку. Положил её на стол. Сквозь кривые злостные зачеркивания виднелся портрет человека. А я надеялась, что выбросила его, что он потерялся. — Это было в твоей тетради. Если я спрошу, кто это, ты не ответишь, правильно? Отрицательное мотание головой послужило ему немым ответом. — Красиво рисуешь. На художество не хочешь поступать? — Раньше это было моей мечтой. — А сейчас? — Возможность убежать от себя. — Береги эту возможность, — потому что у тебя тоже такая есть? — Сыграй мне что-нибудь…пожалуйста. Он кивнул, словно думал о чем-то другом. Мы переместились обратно в студию. Я уселась на диване, единственный свет падал из большого окна, но его хватало лишь на фигуру учителя и часть фортепиано, остальное пребывало в тенях. Когда пальцы коснулись клавиш, он расслабился, словно почувствовал что-то родное. Я его понимала, ведь когда я беру кисточки в руки, мне тоже кажется, что больше ничего не существует. Звуки сплетались под его пальцами. Я не знала почему, но среди них он пытался что-то спрятать, убежать в музыку — мне так казалось. Пальцы без устали бегали по бело-чёрным клавишам, и чем больше проходило времени, тем большее я понимала, что он уже не здесь, и что в этой комнате есть ещё кто-то, кого он тоже не помнит. Это не было классикой, скорей импровизацией. Тогда я ещё не понимала, что в этот вечер открыла маленький кусочек неизвестной стороны этого человека, не та, которая улыбается и сыплет цветами сарказмами, а та, которая сидит немного сутулая за фортепиано, прикрыв глаза и прячется за музыкой. Та сторона, которая больна, которая искалечена и беззащитна. Под его звуки меня тоже куда-то унесло, наверное, в ту весну, которая была хоть немного счастливой. Чай давно выпит и чашка пуста. Дима резко ударил по клавишам, последние звуки эхом разошлись по дому. Я тихо подошла, забрала руки с его головы и села Дмитрию Александровичу на колени. Он прикрыл глаза и жадно впился в мои губы. Я немного опешила. Но потом позволила ему. Он нуждался в этом, в чьих-то губах. Пусть это будут мои. Мы ведь спасаем друг друга, да? Или всё-таки губим. Через некоторое время, мы единогласно решили, что нам нужно ещё немного чая. И пока Дима его делал, я поднялась на второй этаж, исследуя жилье учителя. Минуя ванну, в которой прошлый раз мне не посчастливилось побывать, виднелось множество спортивного снаряжения. Складывалось впечатление, что раньше здесь была комната, но потом стену снесли и теперь здесь торжественно восседали гантели, беговая дорожка, велотренажёр, турник и ещё парочка тренажёров, о названии которых я и не представляю, а если бы взяла описывать, вышло бы сильно…не эстетично, скажем так. А дальше виднелась дверь, которая вела в единственную комнату на этом этаже. Большая кровать, застелена мягким покрывалом, тёмный шкаф, стол опять-таки заваленный тетрадями, где-то между груды этой макулатуры прячется ноут, боязливо сверкая светлой крышкой, на стульчике сидит гитара, поманивая к себе струнами. Ещё одна дверь открывает маленькую комнату, судя по плану архитекторов — гардеробную, и судя по желанию Димы — кладовку. Там среди коробок, какой-то одежды, сверкает белыми надеждами выйти из этого темного места синтезатор. Закрываю дверь. Занавески то и дело поднимаются под светлыми шторами, а за ними виднеется балкон. Ручка двери поддалась пропуская меня наружу, навстречу ночной прохладе. Балкон оказался просто огромным. Вот стоит маленький столик, подпершись у стены, немного выгоревший, старый, на нем пепельница с когда-то тлеющей сигаретой. А ещё здесь огромное …не знаю, как это называется, диван-качалка что ли? Хотя это так не назовёшь. Вопреки тому, что я всегда видела в магазинах, здесь не было навеса и привязано оно было к столбу и железным перилам. Я присела на это изобретение, и диван помалу покачался. Через несколько минут появился Дима. В этой темноте я увидела только его силуэт и пар от чашки с чаем. — Извини… — …что вошла сюда. Хотела было сказать, но он махнул лишь рукой. Поставил чай на стол. И сам прикурил. Искра на миг блеснула и исчезла в ночной тьме. Лес тихо шуршал, без заминки ведя свою ночную жизнь. Звезды только появляются на небе, пугливо заглядывают через занавес. Наверное, отец убьёт меня, когда я приду домой, но что же пусть, потом. Я закинула ноги на так названый диван. Наблюдая, как Дмитрий Александрович, стоит облокотившись на перила. Занавески из комнаты то и дело залетали на балкон, пропуская маленькую струю света. Её не хватало, чтобы видеть лицо учителя. Только крошечный огонёк сигареты метался ко рту Димы и вновь отдалялся. Поднимая голову к небу и выдыхая дым. Художник во мне вздрогнул. Разве некрасивая метаморфоза? Человек поглощает яд, а выдыхает маленькую струю дыма, которая в эту же минуту исчезает, испаряется в непостижимо огромном мире. — Почему людей тянет к искусству? — почему так много вопросов в этот день выскальзывают сами собой? — Для одних — это слава, для других возможность доказать, что они лучше кого-то, для третьих — это деньги. У каждого свои причины. — Но тебе ведь это всё не нужно, — мне ведь тоже это всё не нужно. Задавая вопрос, мне не нужен был ответ. Почему тогда? — Музыка просто мне …нужна. Это что-то вроде наркотика, подсел и не отпускает. Я не знаю, как это объяснить, руки сами тянуться. Это, наверное, странно звучит. — Вовсе нет, — я сейчас чувствую то же. Прямо сейчас хочется схватить карандаш и просто рисовать. Искусство, оно уносит куда-то, где нет мыслей, где нет людей, нет обязательств и нет рамок. — А ещё это единственный способ оставить след о себе, — это было похоже на тихий шёпот, спутавшийся с листвой. Я съёжилась от его слов. Дима затушил бычок и исчез за дверями комнаты. Спустя минуту он принёс всё тот же плед и накрыл меня. Нет, мне было не холодно, просто его слова навеяли холод внутри меня. Он забрал свою чашку со стола и тоже присел рядом. — А как же человеческая память? Память наших родных, друзей, всех, кого мы коснулись своей жизнью. Грустная улыбка скользнула по его лицу. — Ты задаёшь слишком серьёзные вопросы как для семнадцатилетней. Чаще их задают старики, которые решили на конец века отыскать смысл жизни. Хотелось вставить, что он в свои двадцать пять тоже не должен отвечать так, словно прожил долгую сложную жизнь. — Метаморфоза, всего лишь иллюзия. О нас помнят, пока мы живы, и в лучшем случае год — два после нашей смерти. А потом мы всего лишь размытые образы прошлого. Человеческая память слишком коротка, так же, как и жизнь. Мне кажется, я веду диалог сама с собой. Ответы, которые дает он, все больше походят на те, которые я просто боялась сказать. — Мне кажется, некоторых людей невозможно забыть. Они оставляют свою часть в нас. — Это глупо, — он делает крошечную паузу, усаживаясь на плетёное кресло возле столика, — привязываться к людям, потому что когда они уходят, а это обязательно рано или поздно случится, будет слишком хреново без них. — Зато боль будет напоминать о человеке, который ушёл. — Думаешь те, кто по настоящему нас любят, этого хотели бы? Я делаю глоток чая, надеясь, что жидкость растопит холод внутри. Мы просидели ещё несколько очень долгих минут, в которых повисли незаданные вопросы и непрозвучавшие ответы. Лес по-прежнему танцевал своими старческими ветвями, ветер носил только опавшие листья — всё это рисовала моя фантазия, ведь темнота, что окутывала страну, не позволяла что-то увидеть. И только звезды улыбались с далекой Вселенной, складывались в замысловатые линии и среди этого люди отыскивали созвездия, какие-то знаки, символы. Значит ли они вообще что-то? Говорит ли что-то нам Вселенная? Или мы опять ищем веру там, где её нет? — Идём, здесь холодно. Если бы это была сказка, то следующей строчкой было бы — этот день полностью изменил мою жизнь, день, который заставил лететь мою душу в небеса, день, когда я влюбилась в Него. Так было бы в книгах, в сказках, но не в реальной жизни. И если после этого моя жизнь куда-то и полетит, то, скорее всего, к черту. Если бы я влюбилась в него — я бы была счастлива. Если бы он влюбился в меня — он бы тоже был счастлив. Мы вдвоем храним верность прошлому, прошлому, которое не отпускает. И в этой истории: я — не принцесса, он — не принц, его дом — не замок, и жизнь — не сказка. И целая ночь разговоров о том, что только придет в голову, о всякой ерунде, лишь бы не о нас, те крошечные улыбки, которые мы не видели во тьме, но ощущали, тот тихий смех, что проносился в темноте комнаты — всё это ничего не поменяло. На утро, мы проснулись такими же чужими людьми, я одна из тысяч учениц, он — один из тысяч учителей. Тот вечер разрешил нам немного побыть самими собой, но тот вечер уже ушёл.