Пожалуйста, не сгорай

Нам принесли два бокала глинтвейна, и один из них Вишневский пододвигает ко мне. Перед нами в мило оформленном блюдечке лежит пара плиток черного шоколада и горсть обычных орехов, при виде которых сразу вспоминается дом бабушки и дедушки, большое ореховое дерево, что распускало ветви возле огорода, и осень — глубокая, когда опалая листва оставляет потрескавшиеся шарики орехов беззащитно висеть на деревьях, когда лишь воробьи остаются в наших краях, оседая голые деревья и с неприкрытым интересом зыркая на людей. Я обхватываю двумя руками стакан горячего напитка с палочкой ванили и влюбляюсь. Влюбляюсь в этот запах, который нельзя описать существующими словами. В нотках кардамона и бадьяна живет Индия, с её восточными традициями, культурой, в гвоздике какая-то страстная румба, африканских стран, в анисе жила теплота, которая греет зимой у камина шведов, а в нотках апельсина, яблока — присутствовал Индийский океан, что омывает берега Мадагаскара. Закутанная в плед, с горячим напитком в руке, с запахом моря и специй, что витают вокруг меня, с тихой музыкой, которая смешивается с плеском волн и редкими взвизгами каких-то людей, я ощущаю себя на своем месте. Как будто я путешественник, который нашёл своё пристанище в мире, который среди бури нашёл покой. Место, в котором я немного счастлива. Место, в котором сломанные крылья, залечиваются солёной водой. Я закрываю глаза, когда ветер, что проникает в кафе, развевает выбившиеся волосы. А когда открываю их, наблюдаю спокойный вид учителя. Нет, не так, не спокойный, скорее умиротворённый — таким я вижу его впервые. Знаете, так, словно атмосфера моря немного поселилась в нём, и словно он поселился в ней. Дмитрий Александрович поднимает бокал. — За то, что мы не испортили этот вечер своим печальным прошлым, — он улыбается, и я повторяю за ним, чокаясь. Вы правы, учитель. Пусть этот вечер будет моим, а не моим прошлым, пусть этот вечер будет вашим, а не вашими историями ушедших дней. И тут нас несёт на какие-то истории, глупые, смешные, школьные. Вдруг ты понимаешь насколько большой и в то же время насколько тесный этот мир. Как, вот так вот случайно, можно встретить человека, которого ты никогда не знал и понять, что с ним сейчас тебе удобней, чем с теми людьми, с которыми проучился одиннадцать лет, чем с отцом. Встретить человека, с которым тебя не связывает прошлое, о котором ничего не знаешь и который совершенно ничего не знает о тебе. Пребывая в тёплом объятии пледа, и выпив немного глинтвейна, я согрелась. Море накатывало на берег волнами, в небе ещё кричали некоторые чайки, улетая домой. А где их дом, интересно? Одинокие силуэты людей, что сидели на берегах понемногу исчезали, сменяясь другими — вечный круговорот. Люди идут к морю, оно их принимает, слушает, успокаивает своим шепотом, обнимает ветром и отпускает, желая до скорой встречи. И люди возвращаются вновь и вновь, потому что, однажды побывав у моря, невозможно к нему не вернуться. Допитый бокал с нагретым вином был забран всё той же неравнодушной официанткой, а мятный чай заметил его, уже достаточно заварившийся и даже немного остывший. — Я когда в первый раз пришёл, на меня наорал ваш физик: «Виталик, какого хера проводка до сих пор горит, сейчас всё сгорит нахер!» — я удивленно смотрю на него и заливаюсь смехом. — Так и сказал? — Честно, сам в шоке был. Приходишь, ищешь кабинет директора, а тут влетает какой-то ненормальный и визжит что-то про электрику, так за ним ещё ваш охранник бегал. Кто бы мог подумать такое про нашего физика? — И как вообще работа учителем? Он задумчиво трёт воображаемую щетину. — Не самое худшее, куда меня заносило. Но прошло меньше месяца, а мне, кажется, я полгода проработал в этом дурдоме. Ты даже представить не можешь, какую фигню творят завучи и учителя на совещаниях, смотришь и немного не понимаешь, где именно дети: те двадцать оболтусов, что в классе сидят или те, два дядьки, которые не могут поделить, куда повесят портрет Ньютона. Отхлёбывает чай. А я смотрю, как мой учитель, немного нахмурив лоб, словно маленький мальчик жалуется мне, на моих же учителей. Вы слышите всю комичность истории? — А когда с музыкой связался? Говорил же, что экономический заканчивал, — задумчивое лицо сменяется улыбкой. — Да, давно. Жизнь занесла как-то. Мать с детства учила на фортепиано играть, потом узнав, что слух у меня есть, отправила на гитару, вокал. Мелким был ещё не понимал, что к чему, лет шесть прозанимался и бросил, иногда играл на школьных концертах, сдружился с некоторыми ребятами, потом институт, как-то занесло выступать, это всё очень длинные истории, в которых мало чего интересного. Бросал — возвращался, опять бросал. Ну, а ты, я так понимаю, в художке занималась? Я киваю. — Одиннадцать лет, — он присвистнул. — А чего бросила? Складываю руки в замок на груди, немного отводя взгляд. — Я и не бросила. Просто сейчас не очень …получается, — отхлёбываю чай, чтобы сбить это молчание и напор глаз, что смотрят на меня, словно пытаются заглянуть в закрытую запретную книгу. Ветер залетает в кафе. Огонь на свечи подлетает к нему. — Поступала бы на что-то с художкой связанное. Если нравится, зачем экономикой мучить себя. Могу с уверенностью сказать, что учить то, к чему душа не лежит, полная ересь. — Если бы всё так было легко, — я мотаю головой. И вновь о чём-то задумываюсь. Дмитрий Александрович поднимается с места и тыкает мне пальцем в голову, как мальчишка, правда. — Меньше думай, чем больше мыслей в голове, тем больше хочется повеситься, — улыбка — крошечная, пробегает лишь по контурах рта. Я улыбаюсь в ответ. Из колонок вдруг заиграла до боли знакомая музыка, и я начинаю набивать ритм пальцами, тихо подпевая, как-то не думая, что за мной следит пара зеленых глаз. Вдруг он встаёт, становится напротив меня и в подобии поклона подает руку. Я насмешливо смотрю на него: «Серьёзно, учитель?» Но он не рассмеялся, лишь смотрел с какой-то крошечной ухмылкой. Я подаю руку, приседаю в подобии реверанса и неохотно следую за ним. Дмитрий Александрович идёт спиной, и вдруг останавливается немного в углу, под тенями. Я делаю поворот. Одну руку кладет мне на талию, второй берёт мою руку, танцем это нельзя назвать, покачивание в музыку. Но в этом тоже что-то есть. — Что же Вы делаете, Дмитрий Александрович? Сперва спаиваете, теперь танцуете с ученицей, а вдруг кто увидит, — и почему-то нам двоим становится смешно. Психи. Нет страха, что кто-то что-то узнает, наверное, потому что между нами ничего нет, наверное, потому что нас связывают только вот такие странные случайные встречи, закономерность которых даже Вселенная, кажется, не знает. Он наклоняется и шепчет мне в ухо: — Скажу, что меня ученица соблазнила, — и мы вновь смеёмся. Две большие ошибки, недоразумения. Вот только это бесстрашие или это глупость? — Яковская, только не влюбись в меня, — это звучит насмешливо, а смотрит он серьёзно. Даже не собиралась, Дмитрий Александрович. Вы лишь замена, случайно ворвавшаяся в жизнь, вы не тот оригинал в которого я когда-то влюбилась, другой. — Вы тоже, Дмитрий Александрович, не влюбитесь. А песня сменяется другой, в окружении фонариков, что бегут по стенам, силуэты предметов переливаются в странном сияние, люди иногда кидают на нас заинтересованные взгляды и, поглазев немного, отводят — то ли смутившись, то ли наскучив. Только какую это играет для нас роль, если мы потеряли страх. Мы самые бесстыдные люди на всей планете, самые сумасшедшие — люди, которым нечего терять. Я тяжело вздыхаю, он зачем-то распускает мои волосы, не спрашиваю. Делаю ещё один поворот под его рукой, Дмитрий Александрович подтягивает меня ближе в себе, и закидывает мои руки себе за шею, беря меня за талию. — Однажды я пойму, что я делаю, тогда, прошу, беги от меня, — шепчет, глядя в мои глаза, я в — его. И мысленно отмечаю, что его глаза глубже океана и зеленее леса, более уставши за глаза человека изнеможенного годовой болезнями, — пообещ… — я приложила палец к его губам. -Тш-ш… Давай не будем портить этот вечер пустыми обещаниями. Будь что будет, «когда-то» — всегда далеко. Он усмехается, возвращает мою руку с его губ себе за шею. Сменяется песня, акустика что-то такое знакомое: Нынче ветрено и волны с перехлестом. Скоро осень, все изменится в округе. Смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги. Он шепчет мне это на ухо, щекоча своей щекой мою, заправляя, распущенные им волосы за ухо. Его голос настолько тихий, будто охрипший, будто в полудреме. Нужно было хорошо вслушиваться, чтобы разобрать слова, но не было нужды, я и так их знала, ведь это Бродский. Закрываю глаза. Потому что кажется, что так можно больше почувствовать, больше услышать, больше понять. Дева тешит до известного предела — дальше локтя не пойдешь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятья невозможны, ни измена!* И когда по моей щеке вдруг скатывается слеза, он ловите её большим пальцем: — Хей, мы обещали не портить этот вечер, — я улыбаюсь, шмыгая носом. Упираюсь лбом ему в плечо, пряча заплаканные глаза, уже давно не накрашенные, так как море забрало все краски. Я чувствую, как его подбородок ложится на мою макушку. Когда очередная песня сменила предыдущую, мы вернулись на свое место, и выпив ещё один заказанный чай, вышли навстречу темноте ночи. Месяц, что летал над морем был почти в полнолунии, прикрытый туманом и кидающий магические лучи на водную гладь. Свет от кафе освещали некоторые участки берега. Я разуваюсь и вновь иду к воде, с удовольствием ощущая кожей тепло, что льнет к ногам, и холод, когда волны уходят. Вишневский шёл где-то сзади, засунув руки в карманы. Я немного приседаю, набираю воды в руки, пытаясь запомнить эти ощущения, прикрывая глаза. Именно сейчас я готова остаться здесь навсегда. — Простудишься, — говорит он где-то у меня за спиной. Разворачиваюсь и брызгаю на него водой, совсем немного, но от его ошарашенного лица заливаюсь смехом. Вдруг его такой серьезный вид сменяется на подобие обиженности и веселья. Он брызгает на меня водой, и я вскрикиваю, когда капли обрызгивают меня со всех сторон. Я вновь наклоняюсь к воде, но он перехватывает мою руку и тянет к себе. И мои губы снова встречаются с его. В этот раз на них привкус мятного чая, а в воздухе местные духи — море. Его рука кутается в моих волосах, другая блуждает вдоль спины. И где-то там, в далёком отголоске, слышится музыка из кафе, разговоры людей, ещё дальше — проезжающие машины. А месяц наконец-то в полной мере вышел из укрытия туч. Мне срочно нужен карандаш, и, кажется, его губы. Вернулась я в отель, когда на часах было пол одиннадцатого. И открыв дверь, с удивлением замечаю, что все три мои одноклассницы сидят в номере. — Чего это вы здесь? Они хмуро посмотрели на меня: — Классуха вообще грымза, каждые полчаса ходит по номерам и проверяет, чтобы все на месте было. Да тут половине через пару месяцев восемнадцать будет, а она обхаживает нас как детей! С некоторой стороны мне жалко было одноклассников, потому этот вечерний поход много кто ждал больше чем выпускной, с другой стороны я понимала Екатерину Алексеевну, и её тоже мне тоже было жаль, так как вместо спокойного вечера она вынуждена бегать по номерам присматривая за своим нерадивым 11 классом, но более всего, как бы это эгоистично не звучало, мне было жалко себя. Мои мечты о тихом вечере канули в лету, сменившись расстроенным, и даже злыми разговорами девушек. — А ты где была? — спрашивают они меня, подозрительно оглядывая мой внешний вид. Аж самой стало немного интересно, как я выгляжу. — У тётки, она недалеко здесь живет, — и чтобы не слышать миллионы обиженных фраз: «Почему её выпускают, а нас нет?» Я закрылась в ванной комнате, зеркало которой встретило ужасного создания, с наспех сделанным пучком из до конца не высохших волос, кофта которой была в некоторых местах мокроватой: — Повезло, что ещё не видно, что без лифчика, а то поползли бы слухи, — и я улыбнулась от этой забавной мысли. Ближайшие пятнадцать минут я смывала из себя солёность моря, но так отчаянно пытаясь не смыть с себя воспоминаний, потому что в них впервые за такое длинное время, я была немножечко счастливой. Спасибо, Дмитрий Александрович.