Пожалуйста, не сгорай

Ближе к трём часам ночи все ребята разъехались, и все бы было в порядке, если бы Саша перед уходом в который раз не бросила цепкий взгляд в мою сторону, а после прошептала что-то на ухо моему учителю. Я тактично сделала вид, что не заметила. Меня всё сильнее интересовал вопрос: кто такая Вера и что произошло между ней и Дмитрием Александровичем? По неволе я пыталась найти её следы в этой квартире — возможно где-то была бы фотография, магнит на холодильнике, что-то что могло подсказать мне больше. Но нет, не было абсолютно ничего. Был лишь мой учитель, убиравший всё со стола, и чтобы как-то убрать мою неуместность здесь, я взялась за мытье посуды. Дмитрий Александрович подходит сзади, ставит тарелки и случайно касается меня рукой. Я вздрагиваю. Он открывает полочку над моей головой и выбирает чай, почти что наваливаясь торсом на меня. Я замираю. Он наклоняется и шепчет мне на ухо, что ему нужны кружки. Я почти не дышу. Это все не могло быть случайностью, сколько бы Дмитрий Александрович это не утверждал. Не знаю, как ещё не разбила все тарелки, пока он сидит сейчас вальяжно за столом и пристально смотрит на меня — я чувствую это затылком. Мне не нравится, что я начинаю нервничать в его присутствии. Заканчиваю мытьё посуды, разворачиваюсь, чтобы что-то сказать по поводу дырки в моём затылке, но замираю, когда он встает, вручает чашку чая мне и следует в гостиную. Что-то внутри обрывается от этого зелёного чая с медом, приготовленного его руками, обрывается, когда он разжигает огонь в камине, когда берёт гитару в руки. Обрывается, когда я смотрю на часы, а на них полчетвертого утра и когда его пальцы создают первые аккорды. Мы не сказали друг другу ни слова, но дом не казался пустым от нашего молчания. Я грею руки о приготовленный чай с медом, и мне кажется, что я могу слушать его игру вечно — погружаться в свои мысли ещё глубже, ловить его взгляды — задумчивые и как всегда грустные. А потом он запел. И песни сменяли одна другую, а я только слушала, изредка нашептывая слова тех песен, что знала, и пыталась усиленно запомнить слова тех, что никогда не слышала. Пыталась сдержать слезы, когда он пел «Ночных снайперов» и их «катастрофически», пыталась слегла улыбаться под нахлынувшею ностальгию от «Время не властно», но совершенно не сдержалась, когда он запел Земфиру с её «Интересно». Интересно как ты там Буду думать, что в порядке Интересно как ты там Здесь По-прежнему обратная луна И ночью поезд едет по мосту И свет Из самых дальних окон Хриплый голос разнесся по всей квартире, голос, который, мне кажется, проник в сами стены этого дома, проник глубоко в моё сердце. Я смотрела на него отчаянно, и впервые мне так хотелось, чтобы он увидел меня, а не старого призрака какой-то Веры. Но он сидел здесь, на диване, в 4:45 утра, когда за окном уже скоро рассвет, с закрытыми глазами перебирая струны песен, которые, я уверена, играл уже тысячу раз, и был совершено не со мной. А потом гитара смягчила аккорды и заиграла песня Postum. Та песня, которая играла в ресторанчике на берегу Чёрного моря, та песня под которую мы танцевали. Дима открыл глаза, посмотрел на меня и кажется что-то в моём взгляде напугало его. Он остановился. А я, не желая опять появляться слабой перед ним, пошла за новой порцией чая на кухню. Шипел чайник. Я сжимала столешницу. Он стоял сзади всего в паре десятков сантиметров, развернись — и я уткнулась бы ему прямо в грудь. Он молчал. К моменту, когда он поднял руки, чтобы то ли развернуть меня, то ли обнять, я прошептала: — Я, пожалуй, пойду. Развернувшись в подходящий момент, я бы увидела его вдруг опустившиеся руки, увидела бы глаза цвета леса, смотрящие бессильно, но я развернулась слишком поздно. Взглянув на него я не увидела ничего, что заставило бы меня остаться.

***

— Ань, у тебя точно все хорошо? — остановившись на полпути к съедению булочки, Женя подозрительно взглянула на меня. Тяжелее всего во всей этой сложившийся ситуации было мое молчание, и не потому что наивная семнадцатилетняя девочка во мне нетерпеливо жаждала рассказать о своих странных связях с учителем подруге, а потому что со вчерашнего дня, когда я в размытых, но все же немного очерченных образах, вдруг осознала, что я делаю, моя голова начала раскалывалась от мыслей — таких, от которых мне самой становилось стыдно. Мне нужно было выговориться, мне нужно было довериться. И я бы это сделала в любой другой ситуации, но точно не сейчас. Женька, как никто знала всю меня, от начала до конца, потому что она знала всё моё прошлое, знала ту часть, куда другим вход был закрыт, она знала Андрея, Лёшу, маму. — Всё хорошо, Женька, всё думаю о контрольной по физике. Я окончательно потерялась в попытках понять последнюю тему. В хмыкающим тоне не было ни намека на доверие, но было то, что называется человеческой солидарностью и обещанием не лезть в душу, пока душа сама не захочет заговорить. — Идем, сейчас английский, я видела, что Александрыч сегодня в хорошем настроении, и я, как примерная ученица, на идеально выполнила все задания. Настала моя пора удивляться такому рвению подруги, ведь английский всегда был её почти что самым нелюбимым уроком, и она частенько забивала на него, довольствуясь чистым списыванием. Переступать порог класса для меня было заданием повышенной сложности, но еще сложнее было поднять голову и заглянуть в глаза человека, сидящего вальяжно за столом и попивающего кофе из бумажного стаканчика. Он улыбнулся мне уголками рта. И, кажется, последние извилины моего мозга забили тревогу — это не сон. Начало урока я пропустила удачно мимо ушей и, наверняка так же бы пропустила вторую, беспристрастно накидывая рисунок в тетради, пока Женя не толкнула меня в ребро локтем: — Яковская, оставь своего вечно рисующего ребёнка на вечер, я только что интересовался, чем ты занималась на выходных, — в зелёных глазах самодовольного и, судя по вопросу, подлого человека играли чёртики, в то время, как мои паникующие мысли пытались собрать нормальный и убедительный для всего класса ответ, и ещё перевести его на английский: — Я провела выходные в компании новых друзей, мы играли в настольные игры и рассказывали старые истории, — поднятая бровь. Это не к добру, Аня. Мой учитель, друг, потенциальный родственник или как мне вас назвать, Дмитрий Александрович, не намерен был оставить меня в покое, выпрашивая дальше. Неужели мой уход чем-то задел его? — И о чём же конкретно были ваши истории? Ань, перестать смотреть на его губы и мысленно прокручивать все его поцелуи. Остановись. Он вздрагивает так же, замечая мой взгляд. Вы тоже это помните? Вы сами затеяли эту игру, Дмитрий Александрович, а я слишком устала от своих демонов, чтобы разбираться с ещё чьими-то: — Ничего особенно, например… Мы говорили о общих знакомых, о Вере, — его лицо на какую-то долю секунды преобразилось настолько, что я успела заметить стеклянные глаза и опустившуюся непроизвольно руку. Я дала понять ему лишь одним словом, что я что-то знаю. То, что оказалось бессмысленным для ушей моих одноклассников, было предназначено только ему. — Что ж, весьма увлекательно, Яковская, к сожалению, у нас нет времени выслушать в чём же состоял ваш разговор, поэтому открывайте все учебники на странице 34 и выполняйте задание 3, пока я пишу задание на дом. И да, Шевчук, вытащи руки на парту и не нарывайся на всем нам известный комментарий. Буря хохота взорвалась и так же утихла под стук учителя. Скрыть замешательство для него оказалось проще, чем я думала. И лишь Женя не смеялась. На мою часть парты приземлился листок: «Что за новые знакомые?» — С курса по рисованию, потом расскажу, — отмахнулась я. — Ну-ну. Звонок с урока застал меня разбитой в моральном и физическом плане: ужасно болела голова, в горле першило. Учитель быстро раздал нам наши сочинения, но только я и пара человек не получили их назад. — Кто не получил свои каракули назад, подойдите ко мне. Я и ещё пара человек загородили рабочий стол учителя. На меня же он кинул задумчивый взгляд и сказал: — Яковская, разберём ещё пару моментов в твоей работе, останься. Простите, Дмитрий Александрович или Дима, или как мне тебя называть, но моя голова слишком раскалывается, мысли слишком копошатся роем, и у меня нет ни капли сил объяснять вам мои слова на уроке. Поэтому, я, не дождавшись пока все разберут свои работы, незаметно проскользнула вон из класса. Внутри уверяя себя, что не убегаю. А потом был урок литературы, были постмодернисты — отход от внешнего и концентрация на внутреннем. Звучал тихий голос моей любимой учительницы, поскрипывание мела о доску, шуршание тетрадей и осень за окном. А ещё была тетрадь, случайные, сбившиеся в нераспутываемый ком мысли и так же случайно написанные строки, когда-то прочтённого стиха: «Чтоб сердце не стало калекой Не мучай печалями душу, Нет смысла болеть человеком, Который тобой не простужен.» Следующие несколько уроков проходят мимо меня, вот, кажется, ты сидишь, слушаешь и упорно делаешь вид, что всё понимаешь. Но если бы кто-то решился заглянуть в мои глаза, что бы он там увидел? Пустоту и непонимание. Это было что-то сродни чувству сжимающегося сердца и подкатывающей тошноты. Я знала это чувство, чувство зарождающейся привязанности, которое мой организм заранее окрестил болью: и дело было не только во мне — сейчас я перегибала палку, я начала заходить на территорию другого человека, человека, который тоже не вынесет еще одной боли. Женька догнала меня уже возле ворот школы. Она радостно запрыгала, в сотый раз рассказывая истории из Италии, и я даже почти слушала её, как хорошая подруга. — А еще, мне кажется, я влюбилась, — я почти так же угукнула на эту фразу, но мой всё-таки затуманенный мозг успел скооперироваться с ещё светлыми клетками и остановиться: — Что? В кого? Женьке явно было неудобно об этом говорить, она постоянно мялась и неловко поглядывала на меня, будто взвешивая готова ли я услышать её. — Давай поговорим об этом в другой раз, — быстро сказала она и, обняв меня, побежала к подъезжающему автобусу. В мире происходят глобальные катаклизмы, или он просто так решил рухнуть мне на голову? В ту же минуту я написала огромное яростное сообщение Жене на тему «Так никто не поступает, и мне сейчас же надо знать, кто это». На что она ответила коротким: «Я расскажу тебе, обещаю, но не сейчас». Наверное, я бы взбухнула ещё одной волной возмущения, наверное, я бы обозвала Женю всеми ужасными словами и сразу бы поехала к ней домой с требованиями объяснений и детальной историей. Но во мне проснулся стыд, стыд за то, что я сама не могла быть до конца честной с ней. Потому что я и наш англичанин… А что с нами-то по сути? День дальше был наполнен заботами и постоянной беготнёй: курсы, художка, домашнее задание и провал в сон, но на самом деле этот режим — это то, что мне было нужно: отключиться от всех мыслей и от себя самой. А ночью, я вновь и вновь возвращалась к пальцам, играющим такие знакомые аккорды, песню одну на двоих и наши голоса — переплетённые, хриплые, тихие. А вечер я провела в обнимку с унитазом — кажется, вчерашний перекус в кафе перед художкой был не сильно одобрен моим желудком. И несмотря на это, в любой другой раз я бы обязательно пошла в школу, но не в этот, особенно потому что сегодня вторым уроком стоял английский. Вику отговаривать даже не пришлось: она с радостью позвонила классной руководительнице и сказала, что я себя плохо чувствую. Иногда мне кажется, что я и в правду слишком жестока в своих суждениях о мачехе. Следующие несколько дней я так и не появилась в школе. Женька кидала мне домашние задания и поднимала настроение шуточками над одноклассниками и учителями. А ещё она вскользь упомянула, что наш англичанин очень интересовался у неё моим отсутствием, и шутка о том, что я что-то от неё скрываю, была огромным уколом совести в мою сторону. И вопрос Женьки: «И почему ты только его так не любишь?», я благополучно оставила без ответа. Пашка забежал занести мне тетради по английскому и литературе, так как, по его мнению, Александрыч заживо съест меня, если я не выполню его домашнее задание. И как-то даже дома, где я так отчаянно пыталась игнорировать личность по имени Дмитрий Александрович, всегда всплывал каким-то немыслимым образом. И открыв переданную Пашей тетрадь, я увидела выведенное карандашом «Выздоравливай» и забавный смайлик с термометром. И в сердце опять что-то предательски ёкнуло. А потом наступил понедельник, и моё без того затянувшееся пребывание дома больше нельзя было спихивать на болезнь. Я проснулась без будильника в 5 утра и, прошмыгнув на кухню, заварила себе крепкий кофе — кофе, в котором чувствуется нотка кислоты: такая, знаете, подростковость с привкусом взрослости. Я присела у своего огромного окна и смотрела на то, как город начинает просыпаться: удивительно понимать, что ты имеешь возможность видеть эти первые пролетающие машины и проходящих людей, тоже с кофе и, возможно, с ещё большей кислинкой и взрослостью, чем у меня. Я накидала маленькие эскизы случайно зашедших в голову образов, постаралась пролистать тетрадь по английскому и, закрыв её, пошла готовиться к новому дню. Он пролетел по праву быстро, и лишь одно заставило всё вздрогнуть. На часах было полпятого, когда я забежала взять кофе перед очередным курсом по бизнес этике. И вот я уже стою следующая в очереди, в голове все ещё прокручивая взять ли лучше латте или капучино — ох, эта нерешительность — как покупатель передо мной разворачивается, и наши глаза встречаются. — Девушка, вы следующая… — Латте с карамелью, — быстро лепечу перед тем, как развернуться к Тому.