Пожалуйста, не сгорай

В какой-то момент всё начинает сливаться в странную пучину непонятных дней, которые повторяются друг за другом по сатаническому кругу. И среди этой бушующей непонятности тебе приходится жить дальше — существовать, дышать, двигаться, разговаривать и делать вид исправно функционирующего человека. И вот, в один момент падает последняя капля. И ты рассыпаешься. Вот прямо здесь превращаешься в кучку неподвижного песка. А потом раздуваешься вот так по миру, песчинками разбрасываешься по людям, что держали тебя на плаву и думаешь, что может им удастся стать целым благодаря тебе. Эти недели я провела на изнеможении — почти без сна, отрицая голод и лишь заливаясь кофе, потому что ночью приходила бессонница, а с ней и мысли. Нет, не случилось ровным счетом ничего, я отрицала чувства, потому что казалось будто они приносили мне каждый раз ещё больше одиночества — любые люди в моей жизни, рано или поздно исчезали, так может было бы легче просто не пускать их ближе к себе? Я не боялась новой боли, так как казалось, уже нечему болеть, тот орган уже давно разорвали на странные кусочки, растоптали и выкинули в урну. Я боялась не боли, а пустоты, которую оставлял каждый ушедший. Школа гудела огромным ульем, вечные крики и беготня, очереди за едой в столовой и мерзкий запах моего нелюбимого горохового супа. Я сидела на подоконнике возле кабинета биологии, нервно дергая ногой, наверное, из-за недосыпа, и делая вид, что листаю учебник. За окном во всю расцветала осень — такая, о которой писал Хемингуэй в своих книгах. Вдруг очень захотелось стать героиней его выдуманных историй — влюблённой, молодой, бедной, но безгранично везучей и счастливой. И пусть на улицах виднелся не Париж, осень сегодня всё равно была по-парижски чудесна — спокойная и безгранично грустная. Кто-то заскакивает ко мне на подоконник. Светящаяся улыбкой физиономия Паши меркнет, когда он всматривается в моё лицо. Самой становится интересно, как я выгляжу со стороны. Похожа ли я ещё на человека или уже превратилась в подобие с огромными черными кругами под глазами и закусанными до крови губами? Я перевожу взгляд на учебник, как будто очень интересуясь строением печени. — Выглядишь неважно, — шепчет он. Что, правда? Перелистываю страницу, оставляя его без ответа. Вижу, как лицо Паши ещё больше сморщилось, а брови сошлись озадаченной линией: — Слушай, если вдруг тебе нужна., — договорить он не успевает, я встаю, захлопываю громко книгу и залетаю в кабинет. Достали со своей жалостью, со своим «я всегда рядом», которое на самом деле не означает ровным счётом ничего. Ты всегда один. Так было и так будет. Последними клетками мозга я осознаю, насколько стервозно я сейчас поступаю, но мне не хватает сил объяснить что-то ему или хотя бы себе. Урок тянулся вечность. Меня вызвали отвечать, и я держалась из последних сил, чтобы не рухнуть на пол и просто не разрыдаться. Женька, сидящая рядом лишь, поглядывала на меня беспокойным взглядом и пыталась не затрагивать тему того, что было в клубе, хотя я видела, насколько её любознательность распирала её. После урока, прохожу мимо Паши и тихо шепчу: — Прости. Отлично зная, что он услышит. Следующим 45-минутным адом стоял английский, и я бы с удовольствием его прогуляла, но в последнее время я делала это слишком часто, а всё-таки пора браться за ум и готовиться к выпускному экзамену. Да и я для себя окрестила тему с Дмитрием Александровичем закрытой. Учитель и ученица, нас не связывает ничего большего. Хватит уже взаимопомощи и спасения на грани разрушения. Но, заходя в кабинет, всё равно было великим усилием видеть его, вальяжно сидевшего за столом, его, провожающего меня удивленным взглядом, его, такого вдруг нужного, как воздух. Женька влетает с кофе в руках и садится ко мне на последнюю парту. Я вижу её тревожный взгляд, метающийся от меня к учителю. Он тоже смотрит на меня, я чувствую. Подымаю книгу и ставлю как преграду между мной и его взглядом. Хватит. Устала. И я даже почти нормально переживаю эти 45 минут — Дмитрий Александрович не закидывает меня непонятными вопросами, да и в принципе не трогает меня, предпочитая насмехаться над другими моими одноклассниками и попрекая их в полной пустоголовости. И в какой-то момент меня немного отпускает, пусть остаётся так, как есть сейчас. Мы справимся с нашими историями. По отдельности. Повторять времена, читать тексты и слушать его умелые и не совсем педагогичные высмеивания Кирилла, которому кажется такое обращение лишь льстит, и тихо радоваться тому, что даже вот так, просто на уроке рядом с ним, мне становится легче. И верить, что всё будет хорошо. Вдруг на очередное замечание Дмитрия Александровича Кирилл задает вопрос, который заставляет стену учителя вздрогнуть. — А правда, что вы выпускник нашей школы? Я уверен, что видел в вас в выпускном альбоме старшего брата. — Да, было такое, — и почему-то мимолётно бросил взгляд на меня, так мимолетно, что не смотри я пристально на него, не заметила бы, — но я ещё с той старой гвардии, которая на переменах устраивала стрелки за гаражами и играла в теннис в соседнем дворе, а не сидела в телефонах. Пробегающие цепочкой смешки. — А я ещё видел, что вы в школе на гитаре играли? Класс заинтересованно загудел разговорами. И опять взгляд на меня, теперь его можно было измерить весами. — Да, но я не играю с того времени, — Дмитрий Александрович сел на своё рабочее место, давая понять, что разговор закончен. — Почему? Мы бы так хотели услышать что-то в вашем исполнении, — вдруг вырвавшиеся вопрос, к удивлению, принадлежал моей к краю свихнувшийся особе. Не знаю, что стало причиной его безразличия: то ли желание показать свою хладнокровность, то ли отсутствие желания взглянуть на меня, но головы от школьного журнала учитель не оторвал: — Так, кто-то задает слишком много вопросов, Яковская. — Ну, пожалуйста, может как предновогодний подарок? В конце семестра, — и весь класс одобрительно загудел, поддакивая и обещая хорошо закончить это полугодие. Дмитрий Александрович обводит весь класс взглядом, всех, кроме меня. — Я подумаю, — на выдохе. Оставшиеся пятнадцать минут урока прошли нормально по меркам нормального ученика 11 класса и на иголках для меня конкретно. — Яковская, задержись, — а так хотелось по-тихому прошмыгнуть. К моему великому счастью — а для меня поверьте это явление редкое — к учителю подошла Кирилова и начала расспрашивать что-то о репетиторстве. И пока он отвлёкся, я сделала единственное, что было правильное в тот момент — опять исчезла. Если бы я только знала, чем это станет чревато. Физкультура пролетела очень быстро, несмотря на мое хилое состояние мне даже удалось сдать на отлично некоторые нормативы. И к концу дня моё настроение даже с уверенностью можно было назвать хорошим, предвкушая как я прогуляюсь перед дополнительными по математике, поедая круассан с шоколадом из местной пекарни. А потом меня будет ждать Вера Васильевна с тёплым чаем и лимитами. И пусть лимиты радовали меня немного меньше, но вечер всё равно обещал быть отличным. Уже переодевшись и открыв дверь из раздевалки, я почти что влетела в стоявшего возле окна англичанина. Тот подпирал подоконник в своей королевской манере со скрещенными ногами и руками, и вполне подготовлено схватил меня за локоть, как будто догадываясь о моей хронической неуклюжести. И я бы возможно даже сказала бы спасибо, но до того, как я успела что-то осознать, он потащил меня в направлении к кабинету английского. Хорошо, что в коридорах никого не было, или во всяком случае я думала, что никого не было. Поднимаясь уже по лестнице и держа меня за локоть, Дмитрий Александрович словно говорил мне: «Теперь не убежишь». — Эм, Дмитрий Александрович, мне надо домой, у меня курсы. Он кинул на меня взгляд, не обещающий ничего хорошего, и как будто еще раз убедился, что все мои побеги не были случайностью. И вот я стою посреди класса, ещё в попытках отдышаться от забега по ступеньках за парнем 190 с моими-то ногам от роста 165 и в попытках унять колотящееся сердцу и испуганные глаза. — Что, чёрт побери, происходит? — становится напротив меня, опираясь на учительский стол, — Я просил тебя остаться дважды, почему ты убегаешь, что за детский сад?! Его чёртовы глаза впились в меня с такой силой, что воздух из легких вдруг опять исчез и дышать стало так трудно. Я не знала ответа, точнее, у меня было несколько предположений, но озвучить их я бы никогда не осмелилась даже самой себе, не то, что ему. Молчание. На шаг ближе. Два. Близко. Слишком близко. Сердце опять бьёт тревогу, а я опять не могу никак ему помочь. — К чему эти игры? — еще один шаг. Я чувствую его тепло, между нами лишь сантиметры. Он ставит руки по обе стороны от меня, ограждая путь к побегу, так близко, что невыносимо. — Ну? — шепчет он. Я чувствую его дыхание у себя на шее, — Это пора заканчивать. — Что именно? — Всё, Яковская, всё то, что между нами было. — А между нами что-то было? Он замирает, кажется, опешив от моего равнодушия. — Нет, Яковская. — Тогда почему? Отстраняется. — Потому что ты начинаешь воображать, что между нами что-то есть. Между нами ничего нет и никогда не будет. Мы заигрались. Я была сама готова к этому разговору, и сама окрестила эту тему закрытой, но какая-то невидимая злость подымалась внутри меня, переча всему здравому смыслу. — Может быть это вы запутались, заигрались. И вы боитесь того, куда это нас приведет? — Нет никаких нас, Яковская, — Щелчок. Дым в окно. Ох, плохая это идея, Дмитрий Александрович. — Я сам виноват, что подпустил тебя слишком близко. И тут мне снесло крышу. И было дело не в его отношении ко мне и не в том, что могло бы быть между нами, а в том, что он не может жить дальше, в том, что, я уверена, он отталкивает всех людей. В том, что он так похож на меня. — Может это ты просто ещё не готов её отпустить? Отпустить Веру и в тебе постоянно говорит эгоизм, который, чёрт подери, отталкивает всех людей?! Люди умирают, это происходит каждый день, так отпусти уже и живи, чёрт подери, дальше, — даже не заметив, как перешла на ты. Мои слова, казалось бы, эхом разнеслись по всему классу, оставляя отголосок где-то внутри. Не знала, что людей настолько могут разрушать слова. В этих четырёх стенах, рассчитанных на человек сорок, не меньше, нам вдруг стало очень тесно. На улице разбивался об асфальт дождь, внутри кричал пропаленный подоконник. А потом действия оказались автоматическими: забрать быстрее курок, пока он не пропалил ещё большую дыру, мимолетно подумать, как замазать уже образовавшуюся, взглянуть в его лицо и осознать, насколько сильно я наступила на ноющую рану самого больного человека — человека, который любил. Нет, он не был зол. Было хуже. Люди с таким взглядом выходят в окна. — Прости, господи, я не это хотела сказать, — тошно от самой себя, пытаюсь подойти, пытаюсь протянуть руки к нему, чтобы обнять, чтобы заглушить боль, которую так неосознанно вызвала сама. Впервые он её отвергает. Делает шаг назад. Закуривает ещё одну сигарету. — Уходи. Глаза, готовые наполниться слезами. Я всё испортила. Та непонятная нить, на которой держалось наша крохотная близость, эти все «нужно», которые мы взращивали между нами, вдруг всё разрушились. И я сама стала тому причиной. — Прости, я… — Уходи, Яковская. Я не решаюсь оставить его одного, пока он не разворачивает свои глаза ко мне и не упирается в меня. Столько боли, столько усталости и надежды в его глазах, что я не в силах этого выдержать, я не знаю, как он выдерживает. Если я сейчас не уйду — то вряд ли решусь после. А потом всё опять исчезнет. И будет пусто. И я убегаю, лечу со всех ног к выходу из школы и не слышу, как за спиной у меня рушится кабинет английского, как рушится человек. И впервые я не могу ему помочь.

****

Оказавшись на пороге дома, звоню в дверь: — Господи, девочка моя, что случилось?