Пожалуйста, не сгорай

Открыться. Наконец-то вывалить всё то, что так держалось внутри на маленьком непонятном стержне. Открыться и верить лишь, что человек напротив поймет. Заваренный чай. Горячий. Греющий руки. Пирог. Пахнущий домом. И тихий разговор с Верой Васильевной. Греющий душу. Как оказалось легко открыться человеку. Внук, бегающий где-то по квартире и изредка заглядывающий к нам. Телевизор в спальне с включенными мультиками. Если старость выглядит так — то когда-то я встречу её с распростёртыми объятиями. Рука, что накрывает мою, пока я лепечу непонятные слова в истерике. Как же много значат прикосновения в нашей жизни. Говорю все в непонятном полудреме, сама не в силах связать все это в подобие какой-то истории. Рассказываю об Андрее. О его отъезде. О Диме. О его появлении и о том, как он отчаянно нуждается в ком-то. Рассказываю о море. Не говорю ни слова о поцелуях. Но вижу, что женщина сама понимает подтекст. Упоминаю о том, как они похожи и насколько кардинально разные. Тихо шепчу о том, как я ранила Вишневского. Как разрушила всё, что так хрупко связывало нас. Она слушает. Внимательно. Хмурится при моём упоминании Андрея, когда говорю, насколько Дима меня старше. Улыбается, когда я рассказываю о море и случайной встрече на берегу. Не перебивает, лишь сжимает мою руку чуток сильнее, когда истерика вновь заходит в мой дом. — Он мне нужен, — шепчу с красными глазами и текущим носом. И это признание будто звучит не для неё, а для меня самой. Женщина откидывается на спинку стульчика, как будто сделала полное заключение для больной. Встает. Заваривает ещё чаю. — Людей лечат люди, Анют, — ставит еще одну дымящуюся чашку чая передо мной, — я уже 75 лет на этом свете, и один из самых важных выводов, которые я сделала —это то, что самые случайные встречи — самые неслучайные на свете. Ты можешь верить в судьбу или полностью её отрицать, но каким-то образом время сводит нас именно с этими, определёнными, людьми в какой-то из периодов нашей жизни, и это не то, что мы в силах контролировать. Некоторые приходят и уходят, а некоторые остаются навсегда. Время — самый лучший наш враг и друг, девочка моя. Оно уносит так много людей с собой, некоторых навсегда, как твою маму и моего мужа, но оно так же дарит нам новых, — она посмотрела на забегающего внука, который тянет ручонки к тарелке со сладостями. Улыбается, отодвигает вазочку с конфетами и протягивает кусочек яблока, — Это не значит, что они заменят нам предыдущих людей. Но в них мы находим другую часть себя. Улыбается. — Любовь, Анют, это постоянная битва, битва со своим прошлым и прошлым другого человека, и она часто не заканчивается после смерти кого-то или расставаний. Но мы живем дальше, вылечиваем свою любовь временем и другими людьми. Чтобы ни произошло у него в прошлом, рано или поздно он все равно отпустит, поверь, так устроена память человека, что со временем прошедшее потихоньку стирается, вылечивая наше сердце и открывая дверь чему-то новому. Нужен лишь «тот самый» нужный человек рядом. Твой Дима — он ещё молод, пусть и успел пережить на свой век больше, чем выпадает некоторым за жизнь. Но ты так же молода и так же пережила больше, чем тебе назначалось. В молодости всегда чувства намного острее — боль ощущается сильнее, но и любовь тоже. Сильные люди они, знаешь ли, видны издалека, — она на секунду замолкает, призадумавшись, — у них другие глаза. Встретить человека, который полностью тебе принимает, Анют, — это большая редкость и роскошь, и многие из нас проходят мимо, воображая, что таких будет ещё сотня на нашем пути. Дай времени исцелить вас, не отталкивай такого человека. Но оказалось, что в то время я ещё не понимала степень обиды Вишневского, пока наши отношения не превратились в подобие сибирской зимы. Тогда на уроках он начал демонстрировать это очень наглядно, оставаясь ко мне максимально равнодушным и строя огромные стены между нами, в которых не было места чему-то большему, чем отношения на уровне учитель-ученица. У него очень здорово получалось тактично не замечать моё существование, при этом и дальше оставаясь царственно спокойным: сыпать шутками направо и налево, делать колкие замечание Наташе по поводу коротких юбок и холодов. Я пыталась с ним заговорить, но все время учитель уверенно убегал и после очередного: — Яковская, я занят, у меня собрание учителей, — я опустила руки, потому что казалось, нечего гонятся за человеком, который при любом сближении откидывает тебя на километр назад. Но иногда и эта железная стена равнодушия потрескивала. Я видела это во время уроков, когда он, задумавшись на долгую минуту, останавливал болезненный взгляд на мне, потом осекался и прятался снова за журналом. Я видела это во время перерывов, когда наши дороги случайно пересекались и мимолетно ловила зелёные глаза, блуждающие по моему лицу. И все бы это могло сперва показаться мне выдумкой, эти взгляды, возможно, просто придуманные моей нерадивой подростковой головой. Но, когда Екатерина Владимировна — учительница по мировой литературе — попросила принести журнал от Дмитрия Александровича, мы оба вздрогнули, слыша звук открывающейся двери. Он — от моего появления, я — от его разбитого вида. Седьмой класс, приникнув, обвёл меня заинтересованным взглядом и продолжил дальше усиленно писать что-то в тетрадях: — Чего тебе, Яковская? — устало. Так как будто на нем держится полмира, не меньше. Мне стало больно от одного его вида, от кругов под глазами, от третьей кружки кофе на столе, от глаз, в которых, казалось бы, не было уже недели сна. — Журнал, — боюсь сделать ещё шаг в его сторону, будто само моё присутствие делает мужчине больно. Он смотрит в глаза, выдерживает паузу. Наклоняется и достает из второй тумбочки зеленый журнал с надписью «11-А» крупным шрифтом. Я тянусь за ним, пока наши руки случайно не сталкиваются, а учитель, нащупывая мои пальцы лишь на секунду, даже не взглянул на меня. — Поспеши на урок, Яковская. И я спешу. Пока в груди выпрыгивает сердце и накатываются слёзы. Влетаю в класс, кладу быстро журнал, не поднимая глаз. Встречаюсь с беспокойным взглядом Жени. А в голове лишь: «Побыстрее бы конец урока», а он тянется как специально максимально долго. В голове — конвой, в руках — российские дороги, а в глазах — пустыня, огромная и непроходимая. Подруга сжимает мою руку, пока не прозвенел звонок и я не подорвалась с места, будто меня коснулись расплавленным свинцом. — Куда ты? — хватает за локоть. — В художку. — Но у тебя же сейчас курсы. — Плевать, — и вылетаю. Узнай об этом отец, я бы на месяц осталась без тех крох, что делали меня ещё живой. Будь мама рядом, она бы обязательно поняла, она всегда понимала. И я мчала в место, которые прежде всего ассоциировалось с ней. Тогда ещё, в далёком детстве, когда я в пять лет пришла с ней за ручку в эту школу, когда она целый год сидела со мной рядом на стульчике и проводила линии кисточкой, помогая мне нарисовать золотую рыбку. Ту самую, над которой я сама собрала аквариум солёных слёз за все эти долгие годы. Счастливую ли? Не знаю, но храню её всегда под кроватью и, когда боль становится особенно невыносимой, загадываю ей свои самые важные желания. И кажется, будто мама помогает им сбыться. Я спешила, будто там была спрятана часть моей души, своего рода крестраж. Раскрываю огромные деревянные двери, всё ещё поскрипывающие стариной как в детстве, и меня встречают улыбки. Некоторые обнимают в знак приветствия, некоторые кивают головой, не отрываясь от работы. Ника ставит чайник, спрашивает, хочу ли я чего-то. И я киваю, протягивая пакетик какао в дрожащих руках. Место моей силы, место, где можно забыться, место в моём сердце, в которое не может войти ни отец, ни Андрей, ни Дмитрий Александрович. Где я могу пугливо спрятаться в свой удобный мирок. Мольберт. Краски. Собранные в безалаберный пучок волосы. Запах растворителя. Летающая в воздухе пыль. И деревянные старые окна, выходящие в осень. Ещё один глоток какао, и мои руки почти не дрожат, когда я беру карандаш. Делаю первый набросок, оставив ранее недорисованную картину где-то в шкафу. А в голове лишь Сплин кричит:

«Прочь из моей головы».

На следующий день я проснулась с эхом слов Веры Васильевной. И сейчас, когда я совершенно не понимала, что именно делать дальше, я решила отдаться времени и надеяться, что оно само расставит все на свои полки. Но пока я пыталась вылечить Дмитрия Александровича временем, я не заметила, как оно же стало потихоньку убивать меня. Я отчаянно пыталась занять каждую свободную минуту школой. Учителя моё рвение видели и очень ценили, намекая о написании наступающих на пятки олимпиад в обязательном порядке. И я принимала предложения с радостью, потому что это давало мне возможность ещё больше забить мой график, а вместе с тем и голову. Но всё ещё оставались ночи, и с приходом каждой мне становилось всё хуже, а страх накатывал ещё до того, как голова касалась подушки. И всё чаще я видела маму, лежащую на больничной койке, всё чаще я кричала и звала её. И этот крик ночами разносился по всей нашей квартире. Каждую из последующих ночей ко мне в комнату вбегала Вика, поднимала меня — всю в поту — с постели, обнимала, а я в который раз её отталкивала и просила уйти. Но она оставалась, пока я снова не усну. А потом утром я садилась за стол, на которым теперь каждое утро стоял не чай, а кофе, и пыталась спрятать свои глаза, чтобы вина, которая раздирала меня изнутри, не выплеснулась наружу. Было стыдно. Я знала, что Вика пытается лишь помочь. Искренняя ли была её помощь? Не знаю, но то, что она не заслуживала такого отношения от меня, было точно. И мне было жаль, но я не могла пересилить себя, как бы ни пыталась. Этот чужой человек в нашей квартире, этот голос, что пытается меня успокоить, и эти руки, что пытаются обнять меня, когда я снова кричу — всё это чужое. И навсегда останется таким. В который раз она обеспокоенно смотрит на меня по утрам и шепчет: — Ты же знаешь, что если тебе нужно поговорить, то я всегда рядом, — едва проглатываю кофе, что так и стал поперёк горла тяжёлым комом. — Спасибо, — выдавливаю я, совершенно точно зная, что этого никогда не произойдет. А потом я нашла мимолетное решение, которое стало приносить мне немного спокойствия: пить энергетики и пытаться как можно дольше оставаться в создании, заваливая и дальше всё время учебой. Тогда, когда я без сил в часа три ночи падала спать, кошмары приходили реже и если я всё-таки просыпалась с ужасом к 5, то сразу же хваталась за карандаш и рисовала, пока руки не переставали дрожать и сердце не приходило в норму. Отец зачастил с командировками, и мы всё чаще оставались одни с Викой, что было хуже, чем остаться одной, но лучше, чем с ним. Жаль только, что когда он приезжал, то весь мой хорошо поставленный план рушился, потому что он выключал в моей комнате свет и без вопросов говорил ложиться спать. Пару раз я заставала Вику за тихим разговором с моим отцом, где она говорила что-то о кошмарах и моих криках, но отец лишь отмахивался, говоря о подростковой впечатлительности. И впервые я была благодарна ему, что он не обострял на этом внимание. Олимпиада по мировой литературе стояла первой, и все дни я продолжала таскать большие книги с собой, читая анализы произведений на перерывах и прячась между этими красиво написанными строками каждого из изученных поэтов. Казалось бы, как сложно передать любовь в словах, а они это смогли. И вот проходит сто-двести лет, а другие люди, с другими ценностями, мыслями, с совершенно другой жизнью 21-го столетия, так же любят. И так же страдают. И я бы жила так дальше в своем «идеально» поставленном плане. Но моё состояние стало очень волновать Женьку, и пусть я и отмахивалась, говоря что-то о недосыпе, с каждым новым днём её взгляд на мои синяки становился все суровей. Это было бы ещё полбеды, но, кажется, подруга была не единственным человеком, который заметил моё состояние. Выходя из школы, меня за рукав схватил Паша: — Нужно поговорить. Я удивилась серьёзному виду, с которым он это произносил, особенно учитывая его лёгкий нрав и полный жизни голос. — Конечно. Запах кофе витает в воздухе, громко шипит кофемашина, взбивая молоко, молоденькая девушка только что принесла и выложила на витрину вкусные булочки, и их запах наполняет заведение самым врезающимся в память ощущением уюта. Особенно сейчас, когда на улице разбушевался ветер, гоняя по серым дорогам мусор и жёлтую листву. Я хватаю принесённый капучино, грея руки об него. Паша смотрит на этот жест, улыбается чему-то своему, а потом совершенно серьёзно всматривается в моё лицо. — Ань, — тихая пауза, за время которой я успеваю поднять глаза на него и прокрутить в голове, что именно он может сейчас сказать, — что с тобой происходит? Выдыхаю. — Ничего, ты о чём? — шепчу я, прикидываясь дурочкой, и надеюсь просто, что дальнейшие расспросы не продолжаться. Ну конечно. Паша откинулся на стульчике, недовольно складывая руки в замок. — Ты мне не доверяешь? — шепчет он. Осознание того, что люди, которым на меня не всё равно, моё молчание расценивают как недоверие к ним, поставило меня в ступор. Что угодно, но не недоверие. Я не знала как найти те слова, чтобы объяснить Паше, что происходит со мной. Потому что сама до конца не понимала, как моя жизни превратилась в какой-то непонятный ком. Потому что… — Мы беспокоимся — я и Женя. Мы ведь видим, что с тобой что-то происходит, и, хотя, мне кажется, Женя знает больше, чем я, она тоже упрямо молчит, — я смотрю на него пристально, вижу, как он касается моей руки, вижу, как смотрит с беспокойством. Но внутри меня закрадываются странные предположения, которых и в помине не должно быть. — Почему ты беспокоишься обо мне? — Паша ошарашено и как-то излишне быстро забирает руку, нервно отворачивается куда-то. — Ну, я же твой друг, — облегченность. Мне искренне жаль, что я закрылась от всех, жаль, что друзья воспринимают это на свой счёт, но я не могла ничего рассказать. И если раньше я не могла это из-за того, что боль бы полностью поглотила меня, начни я это говорить, то сейчас, потому что в крайности запуталась, потому что не могу сама расставить эти странные мысли по полочках и мой рассказ был бы только каким-то непонятными урывками. Я не знала как рассказать о том, что на крошечный миг я решила спрыгнуть с моста в быструю реку, там, возле дома моего будущего учителя, лишь потому что это подарило бы странный адреналин, который должен был затмить все мысли. Я не знала, как объяснить, что пыталась прятаться за эмоциями, чтобы наложить хотя бы что-то на это чертову дыру внутри. Я не знала, как можно объяснить нашу встречу с Вишневским, то, что между нами происходит, так, чтобы меня не отправили сразу же в психушку. Да и смогут ли другие люди понять какого это — жить дальше со всем этим? — Просто много всего навалилось, — шепчу. Парень в отчаянии откидывается на спинку, наверняка зная, что это лишь часть правды. Хватаю его за руку. — Я ценю, что ты здесь, правда. — Ты должна разобраться с тем, что с тобой происходит, если ты не хочешь делиться со мной, — смотрит на меня, наверняка на мои синяки под глазами, пусть они и замазаны тонной тоналки, — Это становится ненормальным. — Я знаю, — сжимаю крепче кофе. После разговора с Пашей, который потом перешёл в более благоприятное русло, мне и правда показалось, что надо решить это всё с Вишневским. Я знаю, что поступлю эгоистично, но он был мне нужен, без него я вновь рассыпалась. И когда после уроков я, приложив, казалось бы, все оставшиеся силы, с огромной отдышкой поднялась на третий этаж к кабинету английского, вдруг мир перед ногами снова затанцевал, я схватилась за стену, усиленно дыша. Женька, что подымалась следом, вовремя схватила мою сумку, пока книжки из неё не разлетелись по всему коридору: — Аня, что с тобой?! — вглядывается в лицо. — Всё в порядке, — шепчу, — нужно только чуток отдышаться. — Ничего не в порядке! — и от её громкого голоса становится только хуже. — Мне нужно с ним поговорить. — С кем? — С Вишневским, — взгляд. В нем и удивление, и недопонимая, и обида. — Я надеюсь, ты понимаешь, что творишь, — подхватывает мою сумку и провожает до кабинета, пока моё дыхание не возвращается в норму. Всего лишь усталость, ещё два вдоха и всё будет в порядке. Мне становится немного легче, когда я вижу выгравированные буквы его имени на табличке двери, становится легче, когда Женя стучит и открывает дверь, а он сидит внутри, проверяет тетради — тоже уставший, с кофе на столе, провожает ошарашенным взглядом мою еле стоящую на ногах персону. Хочется верить, что ему тоже меня не хватало. — Какого чёрта.? — начинает было он. Женя смеряет меня тяжелым взглядом будто ещё раз проверяя уверена ли я в своей затее. — Мне кажется, ей нужны Вы. Я подожду снаружи. Дверь. Щелчок. И мы одни. Тишина, в которой бьются два сердца. В унисон ли? Дмитрий Александрович подходит ко мне, берёт за руку и садит в учительское кресло. Смотрит пристальными зелёными глазами, цвета самого глубокого леса. Как такие вообще существуют? Включает чайник. Взгляд. Его. Мой. Звук кипящей воды. — Простите, — шепчу, даже не знаю услышал ли он. Но он кивает. Разворачивается, заваривая зелёный чай в его идеально полосатой кружке, садится на корточки передо мной и даёт мне в руки это скопление тепла, и я хватаюсь за это. Когда Дмитрий Александрович хочет встать, я хватаю его за руку. Холодная. Пробегает табун мурашек. Шепчу то, на что, казалось, собрала все последние силы и свою валяющуюся на дне гордость. — Вы мне нужны. Его удивлённый взгляд, оторвавшись от наших рук, скользнул к моему лицо, отыскивая что-то. Что же? — Расскажешь? — первые его слова, что эхом разнеслись по классу. На удивление самой себе я киваю, прячась за чашкой чая.