***
Следующим вечером я сижу в кресле возле камина и пью виски. Огонь почти погас, но мне лень за ним следить. К тому же меня греет алкоголь. Сегодняшний день был для меня одним сплошным кошмаром наяву. Почему-то попытки новой власти вытащить меня на всеобщее обозрение возмутили меня до глубины души. Зачем это? Зачем я нужна Панему? Зачем вообще этот праздник? Лично мне праздновать нечего. Конечно, я рада, что режим Сноу рухнул, но эта война разрушила всё, что было для меня ценно. Умом я понимала, что, если бы не было Революции, моя жизнь и жизнь моих близких могла бы сложится ещё хуже, но упрямая боль в сердце заглушала все доводы рассудка. У меня не осталось ничего, ради чего стоило бы жить. К тому же, если бы я предстала перед населением дистриктов и Капитолия, то сгорела бы от стыда. Как ни пыталась, мне не удалось избавиться от чувства вины перед всеми ними. Меня до сих пор не оставляет мысль, что моя смерть на арене от морника могла предотвратить все эти события. Я знаю, что почти каждая семья в Панеме потеряла кого-то в этой войне, а иногда погибали и целые семьи. Как только я начинала об этом думать, мои мысли заполняли воспоминания, самые неприятные. Все ужасы Голодных игр, Революция, проблемы с Питом и Гейлом, смерть Прим. Целый день я сидела, прокручивая эти моменты в своей памяти вновь и вновь, пока мне не начали мерещиться какие-то звуки в комнате. Хеймитч говорил, что в таких случаях я должна звонить своему врачу, которого мне назначили в Капитолии, но сейчас я ни с кем не могла говорить. Не придумав ничего лучше, я вытащила из шкафчика бутылку виски. Может, если выпить очень много, то смогу заснуть. Раздаётся скрип задней двери, и в комнату входит Хеймитч. Если честно, я совсем не ожидала его увидеть. Он садится в соседнем кресле, забирает у меня бутылку и отпивает виски: — Ты же знаешь, мне это тоже не по душе. Но мне звонила твоя мама. Она просила, чтобы я привёз тебя туда и позаботился о тебе. — Она — последний человек, желания которого меня интересуют, — слова о матери пробуждают во мне волну ненависти. — Она бросила меня. Снова. Ей нет дела, как я живу и чем занимаюсь. — Это не так. — Тебе-то откуда знать? И вообще, ты как-то быстро сменил образ жизни. То рычишь на всех и не высовываешь нос из дома, а теперь намылился в Капитолий. — Говорю же, меня просит об этом твоя мама. — Мне плевать. Зачем мне туда ехать? — Она хочет, чтобы ты вылезла из своей скорлупы. — Тогда почему она бросила меня? Почему не приехала со мной в Двенадцатый? — Потому что она чувствует свой долг перед людьми, хочет помочь им. И там у неё больше возможностей принести пользу. — Какие речи, а ещё вчера ты и лыка не вязал. Хеймитч молча пьёт виски. Его взгляд ещё более тусклый, чем обычно. Что-то за день случилось такое, что заставило Хеймитча протрезветь и заговорить о долге. Интересно, что именно? — Твоя мама хочет, чтобы ты избавилась от чувства вины, увидела, что люди благодарны тебе, любят тебя. Чтобы ты поняла, что жизнь продолжается. — Нет. — Ладно, больше не буду тебя беспокоить. Хеймитч собирается уходить, прихватив с собой бутылку. — Оставь виски! — Нет уж, солнышко, хватит с тебя на сегодня. Ты и так полбутылки выпила. Его обращение ко мне режет ухо. Это «солнышко» частенько меня бесило, но оно значило, что я для Хеймитча не пустое место. Сейчас мне это не понравилось. — Я не солнышко. И ни сойка. Я теперь никто. — Ты всегда будешь солнышком, — Хеймитч слегка гладит меня по голове. — Просто сейчас оно спряталось из-за бури. Но всё когда-нибудь проходит. Я не знаю, что сказать. Слишком поражена изменениями в поведении Хеймитча. Совсем недавно он вёл себя как отшельник, гнал из своего дома, а теперь проявляет подобие заботы. — Тебе лучше поспать. Завтра подумай ещё немного и дай ответ. Я собираюсь снова сказать, что никуда не поеду, но Хеймитч вытаскивает меня из кресла и толкает к лестнице. Алкоголь наконец ударяет мне в голову. Глаза слипаются. Когда я ложусь в кровать, вся комната начинает кружиться, как карусель, а потом всё заволакивает темнота.***
Когда я просыпаюсь, то не могу даже открыть глаза из-за дикой головной боли. Внезапно чувствую, что кто-то гладит меня по руке. Инстинктивно отдёргиваю ладонь и с трудом открываю глаза. Увиденное более нереально, чем мои кошмары. На краю моей кровати сидит мама. Я почти не видела её после смерти Прим, но замечаю, что она стала ещё более бледной и худой, а синяки под глазами проступили сильнее. Лежу, не зная, как себя вести. Я никогда не смогу простить её. Она слишком часто оставляла меня, когда мне нужна была помощь. Я научилась жить без неё, без её поддержки и помощи, но в глубине души ощущала, как мне всё это нужно. И сейчас я разрываюсь между желанием тотчас убежать из комнаты и порывом обнять маму. — Привет, Китнисс, — шепчет мама. Я ничего ей не отвечаю, и тогда она говорит чуть громче. — Прости меня. Я так хотела услышать эти слова, а теперь не знаю, что делать дальше. Могу ли я её простить? — Представляю, как тебе тяжело, — мама смотрит мне в глаза, и я замечаю, что она плачет. — Я поступила неправильно, отгородившись от тебя, убежав от проблем. Но я слишком слабая. Не такая, как ты. И мне очень стыдно за это. Ты никогда не сможешь простить меня, а я никогда не буду достойна такой дочери. Но я не могу позволить, чтобы ты сошла тут с ума от безысходности и чувства вины. Ты должна жить полной жизнью. Прим бы этого хотела. Внутри у меня словно лопается натянутая струна. Из глаз катятся слёзы. Я пытаюсь сморгнуть их, но мама уже заметила. Она обнимает меня, а у меня нет сил её оттолкнуть, и я позволяю себе разреветься. Мама гладит меня по голове, бормочет какие-то утешения. Я знаю, что не смогу простить ей всего, но сейчас не хочу об этом думать. Сейчас мне нужна мама. Когда в окна проникает солнечный свет, мы с мамой всё ещё сидим в обнимку. Она уговаривает меня съездить в Капитолий. Говорит, там я пойму, как помогла стране. Сомневаюсь, что после всех моих выкрутасов меня есть за что благодарить. Но мама твердит, что, не покинув Двенадцатый дистрикт хоть ненадолго, я не смогу вернуться к жизни. Решающим аргументом становятся слова о том, что Прим хотела бы, чтобы я продолжила жить и не корила себя. Я понимаю, что моя сестрёнка и правда хотела бы этого, но сил на «полноценную» жизнь у меня нет. Раньше было, ради чего жить. Была Прим. Теперь я одна. Но мама не отстаёт от меня и предлагает компромисс: я еду на праздник и, если это ничего не изменит, мама больше ни о чём меня просить не будет, а я продолжу жить в Двенадцатом, как захочу. Через несколько часов приходит Хеймитч. Мама тут же уводит его в другую комнату и разговаривает с ним там. Не дождавшись её возвращения, я засыпаю. Открыв глаза, вижу, что солнце уже заходит. Я проспала целый день. Улавливаю ароматный запах яблочного пирога. Спускаюсь в кухню. Там возле плиты хлопочет мама. Так странно видеть её здесь снова, как будто вернулась в прошлое, после первых игр. Я молча усаживаюсь за стол. Теперь, когда волна эмоций схлынула, я не знаю, как вести себя с мамой. Положение спасает внезапно появившийся Хеймитч: — Послезавтра за нами прилетят из Капитолия. Вещи можешь не брать, всем необходимым нас обеспечат. — И сколько продлится этот "праздник"? — Планируется две недели: по одному дню в каждом дистрикте, а последний день — в Капитолии. — Меня снова будут возить по стране и показывать, как куклу? — Ну не могут же они привезти всё население Панема в Капитолий. Ничего, покатаешься, развеешься. Я смотрю на Хеймитча, но словно не вижу его. Перед глазами проплывают воспоминания о Туре победителей. Похоже, история повторяется.