Долгий путь домой

Никто не говорил, что будет легко. И всё, конечно же, удаётся не с первого раза. В их быте почти ничего не меняется, разве что теперь кровати сдвинуты, а Баки всё чаще таскает Стива на руках. Стив бесится. «Бак, ну я не ребёнок, я вполне могу всё сделать сам, я ведь с детства умею». Но Баки не слушает, он только прижимает его ближе к себе, утыкаясь носом в макушку, вдыхает запах волос и счастливым шёпотом щекочет ухо: «Заткнись и наслаждайся». Стив замолкает. И наслаждается. Заниматься любовью странно. То, что это далеко не секс, не бездушная доставка удовольствия, Стив осознаёт сразу — по тому, как Баки целует его, как касается руками торчащих рёбер, как лижет горячим, чуть шершавым языком тазовые косточки, других выводов сделать нельзя. Стиву и не нужно. Он только старается успеть за Баки, отдать ему столько, сколько отдаёт тот, но всё равно не может, теряется в удовольствии, в чувствах, тонет в любви и нежности. У Стива внутри бушует океан, выходя из берегов, тянет его за собой в безумие, выплёскивается наружу, когда тот достигает пика наслаждения. У Баки внутри — раскалённая лава, обвал и снопы искр в воздух, извержение вулкана и пепел уходящего удовольствия. Это всё так странно, думает Стив после. Это всё так неправильно здорово, что в глазах темнеет от одной только мысли, что всё может кончиться. Кажется, будто в животе сразу стухает и ужин, и завтрак, и всё, что может, от таких мыслей. Когда Баки приходит повестка, Стива мутит ещё полчаса. Они знали о войне. Не могли не знать, когда один за одним уходили соседи, когда в газетах всё чаще появлялись объявления о киносеансах — известный ход, призванный отвлечь обывателей от грядущего ужаса, ведь, посмотрите, мы веселимся и совсем не думаем об умирающих на другом конце земли, это нас не коснётся! И Стиву плевать на то, как это касается остальных. Стиву плевать на то, касается ли это вообще как-то, но он без Баки — не сможет. Врать всем вокруг можно до бесконечности, со временем натренируешься, привыкнешь, маска прирастёт, сменив белые швы на шрамы от столкновения с людским предательством. Врать себе долго нельзя, потому что изнутри лезет противное, желчное — осознание собственной слабости и трусости. Стив ничего не говорит Баки. Конечно, не говорит. У Баки в глазах плещется то же — пакостное, гадливое чувство собственной беспомощности. Он уйдёт, и что останется Стиву? Он уйдёт, и что останется ему? До отъезда две недели, и за это время Стив отдаляется так, будто и не живёт с ним в одной квартире Джеймс Барнс, будто никто и не прижимает его к себе по ночам. Будто спроси его: «Хей, парень, не знаешь, куда делся Бак?», а он ответит: «Что? Простите, не понимаю, о чём речь». И лучше бы Баки забрали сразу. И лучше бы не было этих двух недель, потому что ожидание висит над ними, душит затягивающейся петлёй и сводит с ума. Стива срывает в последнюю ночь. Он жмётся к Баки, будто пытаясь вплавиться в него, кусает, оставляет метки везде, куда может дотянуться, как никогда отчаянно осознавая свою никчёмность и беспомощность. Утром Баки похож на леопарда. Он с гордостью рассматривает засосы и укусы в зеркале, смеётся, мол, будет чем похвастать перед парнями в части, а Стив в глаза ему смотреть не может. Тычется носом в подушку, пытается накрыться одеялом так, чтобы не торчало ничего, чтобы даже для дыхания щелочек не было. А Баки будто издевается: собираясь, целует его, разворачивая, как слоёную булочку, вытаскивает из кокона, касаясь острых плеч. И когда дверь закрывается, Стив плачет. Впервые за двадцать четыре года жизни. Так начинается его заключение в четырёх стенах. Вокруг остались только женщины, которых Стив никогда в жизни не попросит выкатить коляску, но у него есть балкон, и этого достаточно. Миссис Террингтон приносит ему продукты. И Стив рад бы отказаться, потому что она — хрупкая женщина, мать троих детей, куда ей таскать его пакеты? — но не помирать же с голоду, верно? Он благодарит как может. Бесплатно подшивает брюки маленького Питти, шьёт для Агнесс платья, а для миссис Террингтон — скатерти из лоскутков-остатков. Жизнь идёт своим чередом. Стив много читает, часто проводя время на балконе, и литрами пьёт чай. Он пробует писать рецензии на книги, чтобы заработать хоть сколько-то денег, рисует к ним иллюстрации, и что-то даже успешно продаётся. Не золотые горы, конечно, но хотя бы не нужно сводить концы с концами. Книги становятся его единственным окошком в мир (ещё есть газеты, но там не напишут и доли правды). Через книги он узнаёт о рабочих пригородах Лондона, о том, как живут другие штаты, что происходит во внезапно дружественном СССР (Стив не был глупцом, он знал обстановку в мире, знал натянутость отношений, насколько показывали средства массовой информации). Из слухов, которые долетают со двора, узнаёт, что людей гонят в концлагеря, что умирают сотнями, что война на самом деле «отвратительная сука, сынок». Баки пишет о том же. Что в палатке холодно, но у него есть одеяла и воспоминания. Что ребята вокруг весёлые и безалаберные, но в бою — он бы доверил им не только жизнь. Что он лучший в отряде снайпер, но гордиться тут нечем. И Стив отвечает ему. Пишет о последней прочитанной книге, о том, что под окнами ветром сломало дерево и теперь детям негде кататься. Пишет о том, что старается встать с коляски, вычитал в очередной медицинской книге зарядку, делает её, разминая атрофированные мышцы. И получает от Баки тёплый ответ, в котором любовь и поддержка чувствуются между строчек. А потом письма перестают приходить, и Стив не может найти себе места от беспокойства. Он убеждает себя разными способами: их могло занести в глушь, они могли быть на тяжёлой операции, может, ему просто некогда писать. Но противный червячок точит сердце и изъедает душу, и отогнать это Стив не может. Последняя мысль, которая удерживает его от отчаяния, — это отсутствие похоронки. Родни у Баки не осталось, так что такое письмо может прийти только ему. Но его не было. И не сказать, что это сильно спасает, но пока надежда есть — Стив будет её хранить. В его библиотеке появляется много медицинской литературы. Соседки приносят ему из библиотеки всё, что могут найти, а девушка Эсси, которая совсем недавно приехала в Бруклин, проводит со Стивом много времени. Они вместе изучают книги, выискивая всё новые способы встать на ноги, она даже помогает ему встать пару раз, хотя Стив и морщится от этого. Но порой ему кажется, что Эсси — это Барнс в юбке, потому что по упрямству, кажется, переплюнет и Баки, и Стива, и половину бруклинских пьяниц. И Стив благодарен ей от всей души, но всё, что он может ей дать, — это душевные разговоры (иногда до утра) и книги из его личной коллекции. Она часто ночует с ним, потому что её дома никто не ждёт. Ей всего двадцать два, она младше него, и после работы в швейном магазине она идёт к нему. С нею же Стив встречает доктора Эрскина, который приносит Стиву очередную книгу и заманчивое предложение — поучаствовать в эксперименте. Стив думает пару дней. Пишет Баки очередное письмо, на которое ответа не будет, советуется с Эсси, с миссис Террингтон. И в итоге соглашается. Ну, а что ему терять? Доктор Эрскин рассказывает, что сыворотка не даст ему здоровье среднестатистического американца, но может помочь вернуть ноги. Хотя всё призрачно и зыбко, а Стива он нашёл просто потому, что в библиотеке кто-то из заботливых соседок долго и горестно вздыхал насчёт его, Стива, ног. Людей с подобными болезнями не так много в их районе, так что доктор думать долго не стал. К тому же, физическое состояние Стива позволяло испытать препарат. И вот Стива везут по длинному светлому коридору, медсестры улыбаются ему сочувствующе и подбадривающе, но Стив на них не смотрит. Он хочет, чтобы всё просто скорее закончилось. Чтобы сыворотку ввели и всё стало ясно — будет у него будущее или нет. И улыбки ему не нужны, и слова поддержки. Доктор Эрскин его понимает. В кабинете, кроме него и Стива, ещё двое мужчин, кажется, какие-то врачи, и больше никого. Стив наконец чувствует, что может дышать полной грудью. В центре стоит горизонтальная капсула. Дверца открыта, и видно, что там должен лежать человек. — Мне туда? — спрашивает Стив, подъезжая к капсуле. — Да, — доктор Эрскин кивает, — но сначала душ и прочее. Стив у них уже неделю, так что он знает, что и где находится. Необходимые анализы взяли, его признали пригодным для эксперимента. И вот, вымывшись, он снова въезжает в зал. На этот раз здесь четверо человек, кроме него самого, и они все стоят, уткнувшись в планшеты с бумагами. Пара ассистентов помогает перебраться в капсулу, а после крышка опускается. — Если будет больно — кричите, мистер Роджерс. Вы можете остановить испытание в любой момент. Стив только кивает. За шумом крови в ушах голос доктора слышен не очень ясно, но Стиву плевать. Он стискивает зубы, чувствуя, как в кожу впивается тысяча иголок, — и это только по ощущениям выше ног. Вены будто выкручивает, боль ползёт по всему телу, медленно и гадко, как змея. Но Стив терпит. Изо рта вырывается слабый писк, потому что он не даёт себе даже шанса выпустить крик, который просится наружу. Нет. Он не сдастся. Он не слабак. Крышка отъезжает обратно так же тихо. Стив шевелит руками, головой, поводит плечами. Садится. Вокруг стоит гробовая, воистину гробовая тишина. Стив испуганно озирается по сторонам. А потом встаёт, чувствуя, как дрожат ноги. Ноги. Он смеётся, широко улыбается, а заботливые руки ассистентов помогают ему выйти из капсулы. Так кончается тысяча девятьсот сорок четвёртый год.