Долгий путь домой

Если в послевоенном мире и есть что-то постоянное, так это безразличие небес к просьбам Стива. Намёков он, конечно, не получает, хотя и сам не знает, чего ждёт: упавшей кружки? сверкнувшего лучика солнца? чудесного исцеления Джеймса? Дни ползут один за другим, но ничего не меняется. Проходит полтора месяца, и единственный прогресс — Джеймс больше не пытается раздобыть себе оружие. Наутро после той ночи он сам принёс Стиву нож, всунул в руки и сел рядом со стулом на пол, утыкаясь лбом в колено: «Пожалуйста, только не обнуляй». У Стива в горле — ком размером с, как минимум, Фобос. Пегги приезжает к ним всё реже, потому что служба не ждёт, дел по горло, выбрали с Дэниелом дату свадьбы. Он рад за неё. Её глаза светятся теплом и любовью, когда она говорит о нём, и Стив завидует по-белому. Потому что его любовь не нужна никому. Откровенно — даже ему самому, потому что с ней всё ещё хуже, чем могло бы быть без неё. ~~~ Утром Стив просыпается от навязчивого взгляда. Открыв глаза, он видит на полу рядом с кроватью Джеймса, который смотрит на него, чуть наклонив голову и обняв колени. — Я тебя знаю, — говорит он, и Стив вдруг усмехается, закатывая глаза. — Мы живём вместе третий месяц, Джеймс. — Нет. Я тебя знаю по-другому. Стив замирает на середине движения. Он вообще не уверен, что Джеймс может его вспомнить, — он видел снимки его мозга, и если после такого он сможет восстановиться — это будет чудом. Стив смотрит на свои ноги и качает головой. Его ноги — это тоже чудо. Нужно только поверить. — Как «по-другому»? — ему нужны подробности, ему нужно знать об этом воспоминании — если оно таковым является — больше. — Я помню, как возил тебя… Или не тебя, я не знаю, голова очень болит от этого. На коляске, кажется. Но ты с ногами, ты можешь на них ходить. У меня не складывается, — честно признаётся Джеймс. Стив судорожно выдыхает. — Я раньше был инвалидом, не мог ходить. И всё детство провёл на коляске. Джеймс улыбается, и от этого мир Стива переворачивается с ног на голову, потому что в этой улыбке столько Баки, а в глазах — столько тяги к жизни, что ему больно. Тянет в груди, а руки дрожат сами собой. — Я тебя этим расстроил? — обеспокоенно спрашивает Джеймс, заглядывая снизу в глаза. — Ты не хочешь об этом вспоминать? Я затронул больную тему? — от каждого вопроса внутри всё сжимается, каждый попадает в цель, будто он устроил артобстрел и ни разу не промахнулся. Джеймс опускает взгляд, склоняет голову, сутулится. В его позе столько вины, что Стив морщится. Встаёт с кровати, натягивая брюки, и на выходе из комнаты бросает через плечо: — Что за привычка сидеть на полу? Ты не собака, запомни уже. Звучит грубее, чем нужно, но Стив просто не может ничего с собой поделать. Ему нужно выйти, хотя бы на балкон. И он впервые в жизни задумывается о том, что курение — не такая уж плохая вещь. ~~~ Стив соврёт, если скажет, что не ждал других воспоминаний. Первые пару дней он считает, что сам виноват, что Джеймс ничего не говорит об этом больше, — повёл себя грубо, ненароком дал понять, что вспоминать не нужно. Он говорит об этом ему, но Барнс только кивает и сообщает, что больше ничего не вспомнил. Джеймс соткан из противоречий, и в последнее время это становится особенно заметно. Он покладистый и послушный, но прямолинейный и откровенный. Он вздрагивает, когда Стив случайно его касается, но сам ищет прикосновений в мелочах — передавая кружку, помогая с уборкой. Стива потряхивает от каждого касания. Так не должно быть. Ничего нельзя, потому что это — не Баки, это — Джеймс, которому не нужно всё это. Но хочется так, что внутри всё больно сжимается. Хочется так, как в молодости, как несколько лет назад, когда Стив мучился от влюблённости в лучшего друга. Он замирает взглядом на его руках и ладонях. Застывает, глядя на его губы. И вся жизнь превращается в кошмар. Стив чувствует себя подростком, малолетним придурком, у которого встаёт на любой мало-мальски привлекательный живой предмет. И жутко хочется материться сквозь сжатые зубы, выдрачивая образ из головы. И если всё может стать ещё хуже, то оно обязательно станет. Потому что в один из дней приезжает агент Томпсон и говорит, что его люди больше не будут возиться с Солдатом (он принципиально не зовёт Джеймса по имени), а потому теперь Стиву придётся мыть Джеймса самому. До этого его раз в неделю увозили СНР, вызывая приступы смеха у Стива, — ну неужели он сам бы не справился? Агенты только качали головами, мол, приказ начальства, кто знает, как Солдат себя поведёт. И вот теперь, смотря на идеальное тело в ванной, Стив думает: нет, сам он не справится. Хотя выбора у него нет. Стив знает, что Джеймс боится воды и вообще всего, что связано с мытьём, потому что нацисты связывали ему руки, чтобы он не пытался сбежать во время водных процедур. И поэтому затолкать Джеймса в ванную трудно. Он стоит в ванной голый. Его колотит крупная дрожь. И он смотрит затравленным взглядом на Стива. — Ты тоже свяжешь мне руки? — спрашивает он тихо. — Тоже? Я думал после… освобождения такого больше не было. — Агенты, которые делали это, — говорит Джеймс, и у Стива перед глазами темнеет от ярости. Грёбаный Томпсон! Какая, к чёрту, восстановительная терапия, если они только мешают? — Агент Томпсон не знал. Они мстили мне за всех убитых и смеялись, если я пытался отползти или уйти. Стив сразу вспоминает, каким возвращался Джеймс с этих помывок. На его лицо смотреть было страшно: он был хмурый и мрачный, а в глазах — сосущая пустота. Стив думал, что это из-за того, что его выводят на улицу или отрывают от него (всё-таки хозяин и прочие тонкости). А оно вон как. Стив сжимает кулаки. — Нет, я не буду тебе связывать руки. Ты только… постарайся расслабиться, ладно? Я не сделаю больно. Джеймс смотрит на него загнанно, дышит часто. В глазах — паника. И Стива самого накрывает, потому что ему придётся залезть в ванную к нему. Он и так ниже ростом, а при таком положении — всё ещё хуже. Стив сжимает зубы. Не дай бог у него встанет сейчас. Это может напугать Джеймса, это может всё испортить (если есть что портить). — Мне придётся залезть к тебе, — сообщает Стив, — потому что иначе я просто не дотянусь. Ты что-нибудь сможешь сделать сам? Ну там, не знаю, потереться или промыть голову? Джеймс молчит, и Стив тяжело вздыхает. Ладно. Он справится. Он аккуратно укладывает одежду на батарею и забирается к Джеймсу, задёргивая шторку. Пока он настраивает воду, тот молчит и наблюдает. Стив переключает на душ и поворачивается к нему, встречаясь взглядом. — Я буду поливать тебя, ладно? Попробуй воду. Не горячо? — он вынужден всё говорить вслух, чтобы не напугать Джеймса резким действием. Тот вытягивает ладонь, проверяя температуру, и кивает. — Ладно. Давай, в этом нет ничего страшного. Стив осторожно поливает Джеймса. С волос течёт вода, попадая на нос, крупные капли катятся по плечами, скользят по углублениям шрамов. Стык металла и кожи неровный, зарубцованный, и Стиву хочется самому провести по нему пальцами, но он только жадным взглядом следит за каплей, которая повторяет контур шрама. Он тяжело сглатывает и тянется за губкой. — Подержи шланг, — он протягивает душ Джеймсу, а после берёт мыло и до пены намыливает губку. — Опусти вниз, а то я захлебнусь, — улыбается Стив, потому что Джеймс напряжённо держит руку так, что вода льётся Стиву на плечи, а брызги летят в лицо. — Вот так. Сейчас я намылю тебя губкой. Больно не будет, постараюсь не задевать шрамы. Джеймс кивает. Стив начинает с плеч, и перед глазами всё плывет. Кожа под пальцами — ему кажется, что он чувствует через губку, — мягкая, горячая. Он мылит живое плечо, скользит ниже по руке до пальцев, а потом возвращается к груди. Ведёт губкой ниже, по напряжённому животу, чувствуя твёрдые мышцы. Пальцы случайно соскальзывают, касаясь бедренной косточки, и Стив выдыхает, сжимая другую руку в кулак. Господи, дай сил. Он ведёт ещё ниже, и щёки горят от смущения. Там Джеймс не изменился, всё осталось как помнит Стив, и от этого тошно. Стив старается не смотреть, пропускает пах и намыливает ноги. — Повернись спиной, — севшим голосом просит он. И лучше бы Джеймс не поворачивался. Его спина широкая, исполосованная шрамами от пулевых ранений. Мышцы напряжены, бугрятся под смуглой кожей. У Стива колет кончики пальцев от желания провести ладонью, почувствовать каждый шрам самому, обвести пальцами ямочки на пояснице. И он почти срывается, протягивает руку. А после — с силой кусает губу. Нельзя. Нельзянельзянельзя. А Джеймс будто издевается: делает небольшой шаг назад, зажимая губку между их телами, вжимается в Стива. У Роджерса воздух выбивает из лёгких. — Больно? — спрашивает он. Джеймс мотает головой. У Стива в животе расползается жар, закручивается спиралью напряжение и желание, рвётся наружу. И от этого плохо. Так плохо, что колени не держат, а пальцы дрожат, когда он немного отталкивает его от себя. Стив проводит губкой по крепким ягодицам и, кажется, стонет в голос, потому что Джеймс оборачивается. У него тёмный взгляд, зрачки затопили радужку, и серая сталь превратилась в жидкую ядовитую ртуть. Он разворачивается до конца, и его вставший член упирается Стиву в живот. Стив сглатывает и делает шаг назад. Быстро смывает с Джеймса пену, не обращая ни на что внимания, как в трансе моет ему голову и буквально выскакивает из ванны. — Полотенце на батарее, с этим, я знаю, у тебя проблем нет, — говорит он, быстро вытираясь и вылетая из ванной, сжимая в руках рубашку и на ходу застёгивая пуговицу на брюках. У него самого стоит так, что сводит ноги от желания, но Стив, как молитву, шепчет себе: «нельзянельзянельзя». Он запирается на балконе и сидит там, теряясь в мыслях и догадках. Джеймс хочет его или это память тела? Или это отголоски Баки? Или что, чёрт возьми, вообще происходит? Он выходит с балкона почти ночью и спотыкается обо что-то возле двери. Присмотревшись, он видит Джеймса, который заснул, пока ждал. Стив будит его, укладывает спать по-человечески. Но по взгляду понятно, что тот всё видел и всё понял (ну или не всё, но хотя бы что-то). А за завтраком Джеймс спрашивает, невинно и тихо, как бы между прочим: — А почему ты не приводишь девушку? Ты только скажи, я уйду, правда. Стив оседает на стул и закрывает лицо руками. Это только третий месяц. Как долго ещё будет длиться этот ад?