Говорит и показывает

Лжи ни строчки, ни слова правды в хитросплетении. У него холодные руки и честные глаза мальчика из церковного хора. Приветственно пожимает ладонь, тянет губы хитрой улыбкой — неровно остриженные пряди падают ему на лоб, а ресницы, выгоревшие под жарким августовским солнцем, бросают на впалые щёки длинные тени. Дипперу четырнадцать, и он не понимает, почему этот странный мальчишка привязался к нему репеем. Он смущён его излишним вниманием, однако ничего не имеет против. С Биллом ему спокойнее. Билл не позволяет чувствовать себя одиноким. Билл единственный, кто смеётся над его шутками, Билл способен говорить обо всём на свете, Билл может сосчитать звёзды, и Билл близко не подпускает к Дипперу тех парней, что пару раз уже колотили его за школьным двором. Билл приходит к нему ночевать, когда его пропойца-отец в очередной раз устраивает в их фургоне притон и беспробудно пьёт пятый день кряду. На улице — поздний ноябрь, сырой ветер зыбко пробирается под воротник прохудившегося пальто, но в дом Сайфер не просится. Дворовой псиной сворачивается на коврике у двери, а когда мать Диппера замечает его из окна и грозится вызвать службу опеки, пытается сбежать. Остаётся лишь потому, что в последний момент слышит, как Диппер окликает его по имени. Дипперу шестнадцать, и они с Биллом засыпают вместе — на узкой постели почти в обнимку. Билл в темноте до боли сжимает его пальцы в своих, дышит прерывисто, холодным носом тычется над ключицей и даже не пытается показаться спящим — но всё равно проваливается в неровный глубокий сон, потому что Пайнс, отчаянно сожалеющий — помимо жалости нет ни черта, — принимается гладить его по волосам. Дипперу семнадцать, когда отец Билла пропадает без вести. Билл тут же ловко оформляет себе эмансипацию и не появляется на поминках в честь последнего своего родителя. Восемнадцатилетие Диппера он встречает, стоя на коленях и признаваясь ему в любви. Девятнадцатилетие — в одиночестве: Диппер уезжает в колледж, чтобы начать жизнь с нового листа. Места для Билла в этой новой жизни, конечно же, нет — и Диппер не чувствует себя виноватым. Он ничего ему не обещал. Почти. Бессловесное, говорит он себе, не в счёт. Дипперу двадцать, когда Билл звонит ему — кажется, смертельно пьяный, хотя клянётся, что не пил ни глотка, — и почти четыре с лишним часа треплется о всякой ерунде. Словно не было этих полутора лет разлуки, словно звонил лишь за тем, чтобы снова услышать голос по ту сторону трубки. «Я так скучаю, Сосна», — говорит Билл, и голос срывается, переламывается пополам, и он вдруг замолкает — а Диппер, жалостливый, терпеливо глядит в потолок и думает, что ничего лучше он не нашёл бы себе всё равно. В двадцать один Билл целует его замёрзшие на стылом январском ветру пальцы. Губами проходится по костяшкам и оставляет на них кровавый след, по-собачьи лижет подушечки, ртом прижимается к центру ладони. В двадцать два Диппер почти уверен, что любит его. В двадцать два говорит об этом. В двадцать два отзывчиво стонет в горячий рот, выгибается под жадными руками, позволяет стылым ладоням забираться под футболку, взгляду — царапать его, разложенного на простынях, от доверчиво открытого горла до самых кончиков пальцев. Диппер позволяет врать. Подводить, обманывать ожидания — всё впустую. Честно и правильно Билл не умеет, но это, предполагает Пайнс, не самая страшная плата за то, чтобы чувствовать себя важным и значимым. Ему двадцать два, и он уверен, что это не зайдёт слишком далеко. Что Билл видит границу между настоящими отношениями и их временным суррогатом. Что больно будет только отчасти. А потом он перерастает Билла. Или, по крайней мере, уверяется в этой мысли. Так дети становятся старше и забывают о любимых своих игрушках, хотя ещё недавно неспособны были даже помыслить о том, что могут существовать без них. В двадцать три он прогоняет Сайфера прочь. Ни слова правды в хитросплетении — но Диппер предпочитает не думать, кто из них в результате оказался большим лжецом.