Говорит и показывает

Мир Ламаника — высокие стены и приглушённый свет. Тусклое солнце едва проходит сквозь полотно тяжёлых портьер и нитями проникает в спальню. Оно ломается в бледных пальцах, надвое иссекает лицо. Одна половина тонет в тени, а вторая высвечивается. Радужка кажется золотой, и Уилл, стоящий рядом, видит, как игра света выделяет тонкие, едва заметные морщинки в уголках глаз. Они видны, когда Ламаник хмурится или недовольно опускает ресницы. В эту минуту ему всего тринадцать. Он молод даже по человеческим меркам, но мимолётен, а потому всегда ближе к своему концу, чем к началу, в глазах бесконечно древнего и столь же бесконечно уставшего от всего Сайфера. Ошейник на горле ничего не значит. Уилл понимает: годы, проведённые в особняке Глифулов, растворятся и пропадут навсегда в омуте памяти, хранящей миллиарды лет существования этой и многих других вселенных. Уилл не держит на Ламаника зла. С ним бывает тяжело, бывает больно и унизительно — человеческое тело провоцирует на некое подобие человеческих чувств и особенностей мышления, — но нежность к этому невыносимому ребёнку делает неважным всё остальное. Ламаник похоронен в окружающих стенах, невесомых солнечных нитях и пыли, толстым слоем лежащей на старых книгах. На него бетонными плитами давят одиночество, комплекс брошенного ребёнка и огромная требовательность. Он всегда должен соответствовать — собственным и чужим стандартам. Должен быть лучше прочих и выше простых человеческих запросов. Ламаник — потерянный ребёнок без детства, которому некого попросить о помощи. Следующая бетонная плита на нём — ночные кошмары, после которых он заливает в себя переслащенный кофе чашку за чашкой и отказывается от еды, а по ночам тихо плачет в подушку, думая, будто этого плача никто не слышит. Сложенные вместе, плиты составляют будущее надгробие, и Уилл, год за годом остающийся рядом, уже сейчас чувствует запах сырой земли, первую горсть которой кинет под высеченными в камне датой и именем. Ламанику двадцать, когда умирает Стэнли, а Мейбл забирает свою часть наследства и первым делом оформляет билет до Европы. В этот день Уилл думает, что человеческое время течёт слишком быстро. Целых семь лет в земных мерках мелькнули короткой вспышкой и, незамеченные, исчезли. Ламаник не просит прощения, когда снимает с него сдерживающий ошейник, но Уилл отчётливо чувствует, как горло его мальчика удушающим спазмом сдавливают стыд и глухая, исступленная тоска. Он, разумеется, остаётся рядом. Остаётся и тщетно пытается уловить хотя бы момент из течения новых десятилетий. Он целует Ламаника снова и снова. Не упуская ни единого, высчитывает удары его сердца, и иногда ему кажется, что Глифул, говорящий о его беспросветном сумасшествии, абсолютно прав. Ламаник проводит с ним целую жизнь. Уилл засыпает на их общей постели в обнимку с мальчишкой, но просыпается уже с глубоким стариком. Он не понимает, почему теперь Ламаник отводит от него взгляд и не позволяет касаться себя, как прежде. Отводит от своего лица протянутые руки, с ненавистью глядит на собственное зеркальное отражение. Почему смущается себя, как будто для Сайфера в самом деле имеет значение, сколько ему лет и как выглядит его тело. Уильям не понимает этого, но куда сильнее его занимает другое: куда исчезло всё время, проведённое вместе, и каким образом целая человеческая жизнь, едва замеченная, снова проскользнула мимо него. Уилл, тонущий в быстротечности времени, теряет два миллиарда ударов его сердца, хотя скрупулёзно отсчитывает их все. Двух миллиардов оказывается недостаточно, чтобы привыкнуть быть с Ламаником и понять его. Дать ему всё то, чего он заслуживает. Успеть сделать его по-настоящему счастливым. На прощание Уилл прячет его мёртвый взгляд за ресницами и запечатлевает поцелуй на росчерке погасшей Большой Медведицы. Сладкий аромат цветов, в которых утопает постель покойного, не заглушает ставшего едва выносимым запаха сырой могильной земли. Время, которому больше нет нужды вести счёт, замирает и снова растягивает секунду до бесконечности. Тянется пустотой и усталостью, металлическим запахом космоса затопляет вечность — и тогда Уилл идёт дальше. Делает шаг назад и в сторону. В тысячный раз сбегает из этого мира в новый. Туда, где время скручивает водоворотом, а тринадцатилетний мальчишка, похороненный ещё при жизни, опять застёгивает магический ошейник на его горле. Времени никогда не будет достаточно — Уилл прекрасно всё понимает. Но понимание это не мешает ему заново открывать счёт.