Говорит и показывает

Обижаться на судьбу, вечно что-то недодающую, было просто. Диппер знал об этом не понаслышке. Проверял на собственной шкуре: отмахнись и опусти руки — оправданий найдётся море. Не складывается, потому что везения не хапнул и мордой не вышел. Потому что, по словам Билла, некоммуникабелен, обаяния как у табуретки, и весь в целом — тот ещё хмырь с охапкой потребностей и гипертрофированных амбиций. Вопреки всему вышеперечисленному, дураком себя Пайнс не считал. И судьбу не хаял именно по этой причине. При его-то данных быть нытиком означало окончательно поставить на себе крест. Так, по крайней мере, казалось ему самому. Уровень самокритики зашкаливал. Вечное недовольство собой не вписывалось в желаемый образ и существовало автономно; пока не становилось критичным, Диппер успешно закрывал на него глаза. В теории продолжать жить таким образом можно было до бесконечности. И всё бы ничего, если бы кое-кто (Диппер предпочитал не показывать пальцем — в нравоучительных целях палец вполне могли откусить) не клал и на теорию, и на практику. И на Диппера. И, в особенности, на себя самого. Следовало признать: характер у Билла с самого начала был не сахар. К примеру, в первую их встречу он, только-только подселённый к Дипперу в комнату общежития, разругался с ним вдрызг, после чего прямо посреди комнаты поджёг его вещи. Если бы не заступничество Пайнса, он непременно был бы выселен из общаги и исключён из колледжа. Поворотный момент, точка невозврата: не было бы тогда этой нелепой затянувшейся дружбы, завязанной на желании одного перегрызть другому глотку и глубоком любопытстве этого самого другого касательно того, как скоро терпение и выдержка первого дадут трещину. Но получилось так, как получилось. Непредугадываемое стечение обстоятельств. Наивность, помноженная на атрофированный фатализм. Со всеми случается. Все пять лет их знакомства окружающие интересовались, какого чёрта Диппер забыл рядом с этим больным придурком. Подобных вопросов не возникало бы, существуй Билл в той категории кинематографических безумцев, сокрушительное обаяние которых располагало к ним всех и каждого, кто не страдал запущенной формой снобизма. Или если бы Диппер хоть в какой-то видимой детали разделял его агрессивный инфантилизм, где желание подавлять, угнетать и вообще доминировать самым отвратительным образом сочеталось с катастрофическим неумением делать это. Они могли быть похожи хотя бы в чём-то — но нет. Всё это время Сайфер был и оставался его полной противоположностью. Сам себя в рассылаемых куда попало резюме расписывал весьма лестно. «Молод, коммуникабелен, холост, обладает отличными лидерскими навыками», а Дипперу с таких заявлений становилось смешно. Лично он видел Билла в несколько ином свете. Билл Сайфер, говорил он, та ещё демоническая харизматичная сука с патологической потребностью держать ситуацию под контролем. Ублюдочный ублюдок, ублюдочность которого особенно ублюдочна потому, что ему страсть как нравится корчить из себя большего ублюдка, чем он есть на самом деле. Пока Диппер старательно делал вид, будто ему плевать на чужое мнение и собственные якобы недостатки, Билл носил своё несовершенство с гордостью. Если Диппер отмалчивался или отшучивался в ответ на вопросы, какого чёрта они даже после выпуска продолжают жить вместе, если бесят друг друга так сильно, Билл склабился, притягивал собеседника за грудки и свистящим шёпотом признавался: просто ему интересно, как скоро мальчишка-глупышка Пайнс сляжет с запущенным нервным срывом. Диппер работал, обеспечивая себе надёжное будущее — Билл жил сегодняшним днём и только. Когда они скандалили, Сайфер, не задумываясь, переворачивал столы, швырял из окон стулья и бил посуду. Диппер очень-очень пытался вести себя взросло и умно. Пока он завешивал отросшей чёлкой дурацкое родимое пятно, Билл и не думал прикрывать чем-то густое, мутное до грязной белизны бельмо на глазу. Билл плевал на здоровье и всяческие перспективы, а Диппер очень, очень хотел дожить до солидных седин и успеть выбить себе к шестому десятку весомый научный статус. Пока Сайфер не был отмечен принадлежностью родственной душе и, предпочитающий самобытность, громогласно радовался этому факту, Диппер круглые сутки, даже в ванной комнате и собственной спальне, прикрывал запятнанное запястье специальной повязкой. И если Диппер ненавидел Билла до зубового скрежета, тот считал его человеком весьма заурядным. Удобным в обиходе, но обыкновенным и скучным. Полный набор хорошего калифорнийского мальчика — было бы на что смотреть. Пайнсу пятый год въелось в привычку: делать вид, будто всё хорошо, даже если всё плохо. Не жаловаться, не ныть — не выпадать из придуманного самому себе образа нетакойужяжалкий (именно такой). У Сайфера хорошо было всё и всегда. До ублюдочного хорошо. А если охренеть как плохо — так даже лучше. Он не планировал доживать до тридцати и, разумеется, всё равно дотянул бы до доброй сотни. Диппер варил ему кофе по утрам, потому что Билл терпеть не мог это горькое варево, хотя по причине ленивой сонливости выхлёбывал до последнего глотка, — и мысленно желал ублюдку до вечера размазать ублюдочную физиономию под колёсами какого-нибудь грузовика. А потом, когда под шум включённой воды в запертой ванной блевал кровью и желчью, понимал — он сам не протянет более полугода. Диппер не привык жаловаться и уж тем более не собирался делать это в присутствии Билла. Он бы скорее подох добровольно, чем занялся чем-то подобным. Так он и сказал, когда Сайфер сидел у его больничной койки и с отсутствующим видом поедал один за другим им же принесённые мандарины. Билл тогда только ухмыльнулся: — Ну, так к этому всё и идёт, Сосна. Разница между ними была очевидна: Диппер любил его всё это время. Билл не любил даже себя самого. В последние недели в больнице Пайнса куда больше тошнило от его убогих потуг на сочувствие и участие, чем от деланной жалости персонала. Рыдания Мейбл, слезами заливающей ему всю футболку, раздражали меньше придурочного оскала Билла, когда радеющая сестрёнка выловила Сайфера в коридоре и закатила скандал с последующим выводом: Билл — скотина, а мальчика надо спасать. А мальчик, может быть, не хотел быть спасённым — или не хотел, чтобы кого-то просили об этом вслух. Мальчик устал. Мальчик слал к чертям собачьим Билла, маячащего у его койки с паршиво разыгранным виноватым видом на осунувшейся физиономии, и говорил Мейбл, что никто ни в чём не виноват. Хаять судьбу было бы глупо. Совсем мальчику не к лицу. Только по ночам он всё равно плакал от удушающей жалости к самому себе. Надеялся, что завтра Билл снова придёт устраивать ему спектакль для бедных и безыскусно прятать раздражение во взгляде. Отсчитывал время до часов посещений. Жить хотел смертельно и отчаянно. Билл — профессиональный лжец — не в лицо умалчивал, что было бы здорово, сдохни Диппер уже наконец и избавь его от якобы-обязанности таскаться сюда каждый день. Диппер, вроде бы хороший и честный, якобы-искренне смотрел в глаза и спрашивал: а какого, собственно, хрена? Уходи и не возвращайся: за пять лет насмотрелся уже — так хоть бы перед смертью не видеть твою поганую морду. Умирать оказалось совсем не больно. Обидно и одиноко — но физическая боль не ощущалась вовсе. Лекарства кружили голову и топили сознание медикаментозным дурманом. В редкие минуты просветов Диппер пытался представить, как повернулась бы его жизнь, если бы Билл в тот первый день знакомства (или в один из сотен других) влюбился в него в ответ. Обзавёлся бы его именем на запястье. Наверное, счастливыми бы не стали — да и как с подобным ублюдком можно было жить счастливо? Может, не сложилось бы вовсе. Было бы криво и трудно. И всё-таки — мало ли. Никто не был виноват, но винить хотелось немыслимо. До горького комка из слёз, вечно затыкающего горло. До порывов жалеть и себя, и упущенные возможности, и того-самого-Диппера-которым-не-успелось-стать. До фантомных ощущений в мутной дымке обезболивающих препаратов, в полусне, когда чудилось, будто чужая ладонь грубовато и неумело гладит по нечёсаным волосам или касается холодными пальцами безвольной руки. В просранной жизни не было виноватых. Просто так получилось. …но если бы Диппер видел, как несколькими неделями спустя Сайфер шипит от боли, глядя на медленно проступающие на запястье буквы — составляющие имя, высеченное на надгробном камне перед ним, — он, вероятно, нашёл бы это зрелищем ироничным настолько же, насколько печальным. И винить в этом снова было бы некого. На сей раз — в буквальном смысле.