Говорит и показывает

В глазах, подёрнутых мутной пеленой, не читается ни мысли, ни её проблеска. Он дышит через раз, глубоко. Как ребёнок, тянет за чужой рукав, непонимающе хмурит брови, часто-часто моргает — смаргивает непрошенные слёзы. У него совершенно точно есть причина заплакать. Это первая искра осознанности, и она пронзительно вспыхивает в мозгу, подпаливает иной хвост по накатанной: он даже не знает, в чём именно заключается эта причина. Знает только, что она есть. Ведь плачет же отчего-то этот странный незнакомец с человеческим лицом, спрятанный не в своём теле и так знакомо берущий его за слабую, холодную руку. Он рассказывает, что живая память не безгранична. Говорит, глядя виновато и горько, что когда человек существует дольше, чем позволяет его природа, сознание оказывается неспособно вместить в себя всё пережитое. Как жёсткий диск, на котором долго, долго, долго накапливалась информация. В какой-то момент её становится слишком много, и диск приходится форматировать, чтобы использовать дальше. Он говорит всё это и много чего ещё — удержать мысль не получается, как ни старайся, — а потом всхлипывает и утирает смуглой ладонью своё ненастоящее лицо, мокрое от слёз. Это странное существо дрожит, запинается и выглядит жалко — так, что хочется даже отстранить его, не касаться, но он остаётся на месте. Что-то неизвестное, едва знакомое тянет ближе. Вплотную. Где привычно, тепло, спокойно. Где любят и где, наверное, можно было бы скоротать вечность, пусть даже существующую только во сне. Жаль, что он, кажется, сны разучился видеть уже давно. Он смотрит на свои пальцы, которые с щемящей, выворачивающей наизнанку нежностью сжимает чужая рука, и видит, что кожа не испещрена морщинами — она бледна, а у запястья пыльной синью тянутся просвечивающие вены. У него руки двадцатилетнего. Это смешно, потому что сам он необъяснимо чувствует себя глубоким, давно успевшим устать от всего стариком. В этой мозаике не хватает кусочков — есть только бережно собранная кайма и россыпь, перевернутая не теми сторонами и спутанная, но — снова необъяснимо — ему не хочется, страшно, до смерти не хочется видеть законченный паззл. Собранную картинку. Выход. Собственное имя нескладное, очередью слогов тянется в мозгу, но содержимое черепной коробки — каша, месиво, хорошо подмоченное желудочным соком, пережёванное и выплюнутое временем. Он так сильно устал. Нервные пальцы гладят его ладони, а нелепое существо с человеческой маской плачет, уже не скрываясь и не стыдясь своих слёз. К сожалению, процедуру нельзя выполнять бесконечно, говорит оно. Диск ломается, рано или поздно. Ни одно человеческое сознание не способно без конца выдерживать такое воздействие. Он вдруг вспоминает: раньше его звали Ламаником. Глупое имя, смешное. Индевеет на пальцах, тягучей пульсацией отдаёт в виски. На этот раз удалось вспомнить хоть что-то: кроме прочего, кричащего на самой границе едва пойманной мысли. Он — плохой человек. Был плохим человеком, во всяком случае. Существо, прячущее себя за человеческой маской, утверждает обратное, но кто его слушает? Существо прячет взгляд и несвязно бормочет, что раньше они посчитали бы это хорошим знаком: в прошлый раз так и вовсе заново пришлось учиться читать, говорит оно, и Ламаник верит, потому что ему не хватает сил запоминать и слушать. Думать дурно. Мерзко. Как на старой доске гвоздём выцарапывать числовую последовательность — хаотичную, незакономерную, нагромождение мысленного, какого угодно хлама. Помнятся тёплые руки, синее море, неулыбчивая женщина с высокими скулами и тёмными волосами. Ламаник думает, что больше всего на свете ему хотелось бы снова увидеть её. Не своими глазами. Прежними. Наверное, тогда он смотрел по-другому — видел иначе. Сложно утверждать это наверняка. Тот, кто притворяется человеком, отшатывается в сторону. Глаза у него синие-синие — в них стоят солёные слёзы, в них мириада потухших звёзд отражает панихиду: о себе ли, о нём ли?.. Ламаник помнит: волны накатывали на песчаную кромку, чёрную, ледяную. Они похоронили её прямо у берега. Был тихий и грустный вечер, удушающе пахло лилиями, и он выбросил принесённый с собой букет в море: вспомнил запоздало, что Мейбл всегда терпеть не могла срезанные цветы. Море, наверное, успело сточить её кости и проглотило, а потом иссохло само — в конце концов, это было с ними очень, очень давно. Ламаник чувствует, как очередная волна накрывает его и тянет в спокойную, тяжёлую бездну, когда дрожащие пальцы касаются виска. Ему хотелось вернуться домой так сильно. Сквозь горестный плач, комом застывший в горле, пылью и прахом припорошивший ласковую синеву глаз, незнакомец шепчет, что им пора распрощаться. И море наконец смыкает над головой свою ледяную толщу.