Говорит и показывает

— Ты не моя жена, — сказал он и с тихим вздохом откинулся на спинку стула. Вот и всё. Когда он проговорил это вслух, на сердце впрямь стало чуть легче. Пожалуй, он до последнего опасался дать маху и трусливо смолчать. Несмотря на все приложенные усилия. Несмотря на то, что второго шанса могло не быть. Кэтрин улыбнулась. Верхняя губа приподнялась, обнажая влажные розовые десны. Она была бледна, с пятнами подтёкшей туши под глазами. Мутные белки подёрнула сетка лопнувших капилляров. Красная помада выпачкала ей зубы. Дипперу казалось, что он единственный видит, во что она превратилась, и отчаяние от этой мысли перехватывало дыхание. Самообладание ещё не покинуло его — пожалуй, он и сам не ждал от себя подобной стойкости. — В нашем свидетельстве брака написано иное. — Я действительно был женат на Кэтрин Браун, — очень спокойно, не разрывая зрительного контакта, процедил он. — Но ты не она. Кто угодно, но не она. — Люди меняются, дорогой. Если что-то тебя беспокоит, мы могли бы записаться на приём к семейному психологу. Ты кажешься ужасно расстроенным — ты ведь знаешь, я не хочу, чтобы ты страдал. Она никогда не звала его «дорогим». Никогда не красила губы помадой, не пила кофе без сахара. После той аварии многое перевернулось с ног на голову, и, видит Бог, Диппер смирился бы, если бы Кэтрин всего лишь изменилась: даже если бы осталась калекой, травмированной физически и не только — если бы на лечение потребовалась уйма денег, которых у них не было, куча времени и усилий, он бы принял это и остался с ней рядом. Ради неё самой, ради детей, ради лет, которые они провели вместе. Но Кэтрин не изменилась. Тварь, которая заняла её тело, уже не была ею. Дипперу доводилось видеть нечто подобное, правда? Он помнил, каково это. Его собственное тело тоже натягивали на чужое сознание, слишком огромное и безумное. Его голова полнилась кошмарами о далёких мирах, объятых пламенем, о холоде и пустоте межзвёздного пространства, о голодных тварях за тонкой завесой и бреши, и каково это — когда твоя предсмертная-предрождённая агония замкнута неразрывным кольцом. Это не было человеческим чувством, и он не должен был ни переживать, ни помнить его. Когда Диппер забрал тело обратно, он чувствовал себя змеёй, заново натянувшей сброшенную кожу. Всё оставшееся лето его преследовал едва уловимый гнилостный душок, который исчез, лишь когда они с сестрой покинули Орегон. Диппер встречал чудовищ, способных притворяться людьми. Он думал, что оставил это полузабытой сказкой из детства (в самом деле оставил бы, если бы не чёртовы кошмары, до сих пор мучающие его по ночам), но сейчас не мог позволить себе роскошь забытья. У него было преимущество перед тварью: в конце концов, он имел дело с тварью куда опаснее. Дипперу позвонили, когда он ещё не успел доехать до работы. К моменту, когда он примчался в больницу, Кэтрин находилась в состоянии клинической смерти уже больше четырёх минут. «Пожалуйста, — твердил он тогда под дверями реанимационной палаты, поглощённый и горем, и страхом. — Пожалуйста, вернись, чего бы это ни стоило, просто вернись. Пожалуйста». Он молился, не понимая, кому именно обращает мольбы, перед глазами мелькали цветные пятна, образы из ночных кошмаров первобытным ужасом скручивали кишки, с детства знакомые монстры в шкафу скреблись когтями под рёбра, а на десятой минуте сердце его жены заработало снова. К вечеру она, вопреки прогнозам врачей, была в сознании и демонстрировала невероятные жизненные показатели для человека, чья нервная система пережила десятиминутную гипоксию. Ещё тогда Диппер почуял, как первые отголоски сомнений пускают в него корни. Ему разрешили посетить жену в палате, но он не высидел там и нескольких минут. В том, как она лежала, бездумно глядя в потолок, как скрежетала горлом, выдавая череду бессвязных звуков вместо человеческой речи, в мутной плёнке на её глазах и выломанных пальцах на белоснежной простыни он видел, слышал, чувствовал присутствие чего-то смутно знакомого и вместе с тем — бесконечно чужого. Он не пустил детей к ней в палату и всю следующую неделю навещал, ненавидя себя за это, только через плотное перегородочное стекло. А потом Кэтрин вернулась домой, и Диппер понял окончательно: он до дрожи, до гнусного ледяного ужаса боится собственную жену. Беспричинно, что было хуже всего. Кэтрин не давала ему повода, но ему не хотелось, чтобы она лишний раз прикасалась к детям. Не хотелось делить с ней постель, не хотелось смотреть ей в глаза. Походка Кэтрин стала ломкой и медленной, вещи без конца падали из рук. Она могла по часу зависнуть перед зеркалом, хотя раньше относилась к собственному отражению равнодушно. За обеденным столом она будто впадала в оцепенение, глядя то на маленького Томаса, то на старшую Лизу — не мигая, не шевелясь, ни говоря ни слова. Дышала шумно и глубоко, с опозданием фокусировала взгляд и почти всё время хранила молчание. Диппер не знал, спит ли она вообще: когда он ложился, она снова и снова расчесывала волосы перед зеркалом, когда просыпался — лежала на своей половине кровати и неотрывно смотрела ему в лицо. В один из вечеров она зашла поцеловать детей перед сном, и Диппер, заглянув в детскую после её ухода, застал сына и дочь в слезах. — Мама вам что-то сказала? — шепотом спросил он и ласково погладил Томаса по волосам. Сын, глотая слёзы, помотал головой и ничего не ответил. Лиза испуганно отвела взгляд. Когда тем же вечером Кэтрин поцеловала его, в прикосновении её неумелого мокрого рта Дипперу почудился тошнотворный, хоть и едва ощутимый, запах гниющего мяса. Его желудок стиснуло рвотным спазмом. Он резко отпрянул, оттолкнул её, с силой ударив в грудь. Это было… немыслимо. Раньше не могло идти и речи о том, чтобы в этом доме кто-то поднял руку на члена семьи. Но жена, упавшая с кровати на пол, подняла на Диппера воспалённый взгляд, утёрла рот, влажный от слюны, и широко улыбнулась: — Разве я тебе больше не нравлюсь? Раньше нравилась. И он нравился. Он говорит, ты был в восторге, дорогой — говорит, вы славно ладили. Руки у Диппера дрожали так сильно, что он не с первого раза сумел сгрести в охапку своё одеяло. — Извини. Прости, я… Он лёг спать на полу в детской и всё равно не сумел заснуть. За тонкой стенкой его умершая жена мерила спальню шагами — первый, второй, третий, четвёртый час. Диппер лежал, слушая мерное дыхание дочки, лежащей поблизости, вслушиваясь в каждый неровный шаг за стеной, и к утру, когда за окном забрезжили первые лучи солнца, с головой накрылся одеялом и тихо заплакал. У него не было и не могло быть доказательств. Разумеется, он не мог знать наверняка, но он знал. И она знала тоже — он видел это в росчерке улыбки и глубине зрачков. Диппер помедлил и вытащил из кармана небольшой серебряный крестик. Кэтрин посмотрела на него, на своего мужа, снова на крест и едко, невесело расхохоталась. — О, милый! — воскликнула она. — Неужели это действительно необходимо? В рюкзаке у Диппера лежала бутылка святой воды, в кармане куртки — оберег, выточенный для него в лавке старенькой вудуистки за пару кварталов от дома, под рукавами куртки руки до плеч были испещрены рунами. Он подготовился. И, подавшись вперёд, прошипел: — Что бы тебе ни было нужно, до детей ты не доберёшься, или я остановлю тебя. Ты уйдёшь из этого тела прямо сейчас и больше никогда не приблизишься ни ко мне, ни к детям, ни к кому-либо, кто хоть как-то с нами связан. Иначе, клянусь, я найду способ… — Твой дядя мёртв, милый, — скрипуче пропела Кэтрин. — Старина Форди-Форд лежит на дне океана, его братец с ним кормит рыб, твоя сестра в Нью-Йорке, и ты скорее вырвешь себе язык, чем втянешь её в это, а в одиночестве ты бессилен, так чего мне бояться? Он замер, ошеломлённый. Она вновь рассмеялась и отпила свой остывший кофе. Её пальцы нервно рвали уголок салфетки. — Я вижу тебя во снах, — сказала она. — Даже когда не сплю. Вижу отчётливей, чем сейчас. Вижу, что у тебя в голове. Знаю то, чего не знала она, знаю тебя лучше, чем то, что я и откуда. Знаю о тебе, обо всём. Твои цацки тебе не помогут, веришь? Диппер не успел испугаться, не успел отдёрнуть руку — её пальцы стальным кольцом сомкнулись у него на запястье. Пальцы были холодными. Будто у мертвеца. — Не было ничего, — прошептала Кэтрин. Она заглянула ему в глаза, и в глубине её мутных, будто поеденных гнилью зрачков ему почудился огонь — пожирающий бесконечно далёкие миры, что раз за разом снились ему по ночам. — А потом ты позвал, и я услышала. Мы были связаны, вы были связаны, он откликнулся, потому что ждал. Зачем менять что-то сейчас? Я убью тебя, если ты помешаешь мне, милый. Тому, кто снится мне, понравится твоя смерть. У Диппера пересохло в горле, сжалось под сердцем, больно свело поясницу. Руны под рукавами куртки медленно, невидимо выцветали. Фигурка в кармане оплавилась, будто восковая свеча, и жуткая слабость сковала тело. — Кэтрин… Зрачки в глазах напротив сузились лезвенной вертикалью. Чудовище улыбнулось ему, и — сложно было поверить, — подушечкой большого пальца ласково провело по его запястью. — Любила тебя, прежде чем умерла.