Психея

      Одиночество — это не то, с чем она справляется. Не то, на что у неё хватает сил. Не то, с чем вообще возможно бороться.       Крупица за крупицей теряется. Бесполезная возня, из которой не выйти победителем.       Она устала. Так чертовски устала, что кости болезненно ломит при каждом новом бесполезном шаге. На плечи словно опускается целый мир, хладнокровно придавливая к скрипучим половицам. Секунды обречённо утекают сквозь сжатый кулак. И ничего не помогает.       «С меня хватит» — свербит на подкорке с новым наступающим днём. И ещё одним, а затем еще. Мантра для утра и упущенная постыдная мысль для ночи.       Да, пожалуй, с неё хватит всего этого дерьма, из которого пытаешься выбраться, но только больше в него погружаешься.       Растворимый кофе настолько дерьмовый на вкус, что хочется выплюнуть и прочистить рот с мылом. Эйбел допивает всё до последней капли под внимательным взглядом младшей Галлагер, настойчиво вбивающей ей, что она занимает место их безмозглого отца, заходившего всего раз за этот месяц.       — Имя у тебя, как у певца*, — внезапно выдаёт, прекратив мучить тесто. Картинка из сборника рецептов уродливо отличается от действительности.       Один ноль в твою пользу, Гриффин. На сегодняшний день предостаточно этого мозгоёбства.       — Уикнд — мой двоюродный брат по отцовской линии. «A Lonely Night» специально для меня написал.       Дебби глаза неестественно округляет, вновь генерируя глупые вопросы. Забавная футболочка с милыми котятами перемазана в рассыпчатой муке, прямо поверх рыжей шерсти нарисованных домашних любимцев.       — Детям врать нехорошо.       Лип. Всего три буквы и чёртов взрыв внутри. Одиночество расступается каждый раз, когда он появляется в поле зрения, стелется к его раздолбанным ботинкам, но обещает вскоре вернуться.       И честно возвращается же, но не тогда, когда он рядом. Не тогда, когда он зависает с ней у телека, комментируя новую программу Discovery. Не тогда, когда одиночество в этом доме достигает пика, а он незаметно подкрадывается, прижимая холодную бутылку к новому синяку. Не тогда, когда ворох написанных сочинений перед поступлениям он доверяет ей перепроверить. Просто не тогда, когда Филипп Галлагер с ней рядом. Но этого всегда было недостаточно.       Лип — это грёбанное бедствие со спутанными кудрявыми волосами и бесконечно нудным взглядом, опасно подковыривающим каждую мысль, мелькнувшую в голове со скоростью света.       — Подслушивать — тоже не лучшее занятие.       С ним тихо и спокойно, безопасно даже. Никаких злобно прищуренных глаз, прилипшего чувства ненужности, и, как самый решающий фактор, Галлагер легко соглашается с тем, что его брат «рыжий придурок без малейших зачатков совести».       Вечер в Чикаго провисает кислой безнадёгой, растекается по хилым домам, и оседает где-то внутри, прямо под кожей, да так, что не вытащить.       Филипп жмёт плечами, вытаскивая из гудящего холодильника третью банку пива за короткий вечер, пока Дебби треплет тонкую цветастую книжку со сладкими рецептами сдобных булочек. Контраст настолько смехотворный, что впору плакать.       — Алкоголь убивает в человеке человека, если ты не знал, — брезгливо замечает, отталкиваясь от заляпанной столешницы. Шум холодной потёкшей воды из-под крана заглушает вкрадчивый ответ, но он всё равно осторожно касается слуха.       — Это всё херня, если человек внутри меня давно уже труп.       Эйбел зеркалит его безнадёжную улыбку, замеченную в отражении и задевающую внутри невидимую струну. Что-то там бесполезно откликается, но она даже думать об этом не хочет.       Сполощенная в четвёртый раз кружка чудом не выскальзывает из рук. Гриффин тяжело вздыхает, чувствуя эту удушающую пустоту с его уходом. Руки трясутся то ли от количества выпитого кофе, то ли от невыносимых мыслей.       В своей постыдной привязанности не признаётся ни себе, ни, тем более, Липу. Только не ему.       Эйбел поспешно выходит на крыльцо, оставив позади расстроенную младшую сестру, шумно вдыхая свежий воздух. Жалкая традиция, въевшаяся ещё в первый день пребывания.       Всё это время здесь — повторяющийся день сурка без капли разнообразия.       Лето сейчас на вкус, как неудачная первая любовь, которую поскорее хочешь забыть, да не выходит; как проёбанные пункты «что нужно сделать на каникулах», так и не отмеченные в ежедневнике; как безобразное чувство, что что-то важное упустила, но никак не можешь вспомнить что.       Шаги мягко теряются в ворохе протёртого ковра с кривой надписью «добро пожаловать», которое откуда-то достала Дебби и безрезультатно пыталась отмыть от яркого жёлтого пятна целые сутки.       Зябко ежась, девушка опускается на последние ступеньки, отдающие июльской вечерней прохладой.       Сбежать бы, но даже на это не хватает сил. Хотя бы один рывок, но мышцы настойчиво противно гудят, не позволяя сделать лишнее движение.       Чувство такое мерзкое прилипает к пищеводу, словно целый день что-то делала и настолько вымоталась, что только и остаётся — смотреть в потолок и ни о чём не думать. У этого чувства отратительное имя «пустота», откуда не так просто выбраться. Если оттуда вообще есть выход.       Прохладный ветер цепко пробирается под лёгкую одежду, вынуждая обнять себя руками. Через секунду, две, быть может, вечность. Для начала — насладиться содрогающимися от холода мышцами, вызывающие горькое чувство жалости к себе на кончике языка. Всё, что угодно, лишь бы живой себя почувствовать.       Йен, как и в прошлый раз, держит сигарету между сухих губ и совершенно её не замечает.       Их маленькая игра в невидимок ей нравится. Во всяком случае, экономит энергию, которой и так в дефиците.       Докуренная сигарета тлеет в стеклянной пепельнице, чудом не упавшей с перил. На это можно смотреть бесконечно, вот только упрямый Галлагер так любит портить секундную идиллию.       — Пришла задницу отморозить или на меня посмотреть? Обычно хоть куртку не забываешь.       Возмущение поднимаемся по пищеводу и застревает в глотке. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.       Она замирает перед ответом, но его не находит. Все слова теряют своё значение, когда потрёпанная синяя олимпийка с дурацким номером «1» опускается на плечи. Лёгкая, но отчего-то не позволяет ей даже воздуха глотнуть, не то, чтобы встать или её скинуть.       Пахнет любимыми зелёными яблоками в карамели, которые в детства продавали на ежегодных ярмарках, и, совсем немного, мускатными орехами. Его запах душит её без всяких сожалений, не оставляя даже призрачную надежду на спасение.       А Йен ничего не говорит, только молча уходит. Эта его внезапная чёртова забота, возникшая с пустого места, выбивает почву из-под ног.

Но она одна и, впервые, так не

одинока.