Расчет

Тихо, Не слышно ни часов, ни чаек. Послушно сердце выключаем. И ты в песке, как будто в бронзе. Прости меня, моя любовь... Земфира

Все, что могло потребоваться Люциусу в дальнейшем, он почерпывал с энтузиазмом и изворотливостью настоящего Малфоя, успевшего почувствовать вкус сделки. Нарцисса с интересом и не без осуждения наблюдала прирост количества должных ему по мелочам сокурсников. И ссуживал он не только деньгами. Идеальный римский нос чаще необходимого, по ее мнению, оказывался в таких смрадных местах, которые легче было обходить. Но, как только повзрослевший с момента их знакомства юноша приближался, а с его уст слетали теплые и ласковые слова, неизменные признания в любви, которые он совершенно не боялся обесценить количеством, девушка таяла. Кроме того, нельзя было не замечать, как хорошо ему удавалось организовать хозяйственную сторону. Как медленно, но верно под его ненавязчивой пятой и контролем оказались и старосты двумя курсами старше. Это было волшебство чистой воды! Несколько раз за год Люциус отправлялся на аудиенцию к Дамблдору. С первой оказии Нарси еле дождалась его. Это было не страшно. Страшный человек без прикрас был определен и установлен прежде. И доселе он молчал, наблюдая, должно быть, со стороны. Ощущения безысходности не было, она пыталась дать определение бесконечному сумбуру своих мыслей. Начиная с того, что ее суженый еще так мал, чтобы втягивать его в большие политические игры, и он не сдюжит, даже с помощью отца. Сломается под давлением ответственности. И заканчивая тем, что более гибкого и самоуверенного человека, досконально изучившего свои силы и умеющего пользоваться виртуозно их арсеналом, она не знала. И, как водится, заключались они по-малфоевски не только и не столько в волшебстве, сколько в житейской мудрости, верности выбранному раз курсу, и не самых иногда честных и белых способах достижения цели. Нарцисса достаточно освоилась в личных покоях, принадлежащих до конца учебы ее возлюбленному. Она заказала домовику, обслуживающему многочисленный блок старост, которым некогда было заниматься поисками пропитания в неурочный час, сдавать вещи в общественную стирку, а иногда и в библиотеку ходить, чай с малиновым вареньем. Справедливо казалось, что старец не лимонными дольками собрался потчевать выскочку. Люциус отправился на встречу не в форменной мантии, а по-домашнему, что подчеркивало вкус и уровень дохода, а также всяческую степень свобод. В вечернее время совершенно необязательно было придерживаться дресс-кода учебного заведения. Кроме того, он прихватил волшебную палочку не просто так, а в трости. Привычно облокотившись на рукоять, поймал вопросительный взгляд. Нарцисса в который раз стала свидетельницей чувств, что со временем утратили очарование познания, а приобрели несоизмеримо большее. В мимолетно брошенном взгляде мелькнули волнение и тоска. Он давал понять, что уже стремится обратно. В ответ она продолжительно моргнула и качнула головой в сторону двери, показывая, что и шагу с места не сделает в ожидании, а встреча, по ее мнению, не продлится сколь-нибудь долго. Так и было… Дамблдор давно не чувствовал такой усталости. Бушующий вихрь новых веяний на старый как мир мотив: разделения магов на некие достойные и недостойные касты не по возможностям, а по рождению нарастал и креп. Не надо было становиться проницательным стратегом и смотреть в хрустальный шар, чтобы предсказать, какие личности обязательно пойдут на эту сделку. Хотелось лишь не пропустить начало представления. Вербовка обещала стать жестокой казнью. Более жестокой, чем угнетение непокорных! Умом и сердцем он понимал, что Реддл собирает не стадо овец, а волчью стаю, но такого свойства, что никто и в мыслях не покусится на место вожака. А в этом юноше, в прозрачной ледяной глубине его глаз крылся большой потенциал. Уже сейчас в его способностях не выдавать эмоции не только поведением, но и словом, и единым взглядом крылась надежда на его рассудочность. Директор не чаял склонить его к сотрудничеству. Хотелось скорее посмотреть, как он выкручивается, сколько поворотов способен совершить этот тонко настроенный флюгер. И на сколько на самом деле затуманен его разум. Очень хотелось знать не зачем, а как. Зачем, он помнил со времен собственной бурной юности. За силой, за властью, за неким абсолютом, который, он знал, существует. Пароль на горгулье не стоял. Статуя повернулась от прикосновения, а на винтовой лестнице раздались несколько неспешных шагов да характерное постукивание металлического острия трости. Поступь эта была лишена юношеской торопливости. То ли гнет непомерный, то ли столь же высокое самомнение накалили атмосферу. Перед Альбусом, принявшим приятельский, немного отрешенный от значимости места и должности вид, предстал взрослеющий ученик. Красивый до неуютного юноша стоял, расправив плечи. Высокий, но складный, породистый до невозможности. А эти волосы, лежащие платиново-перламутровой волной на плечах… Зачем это? Неудобно, слишком броско! Нет, отвратительно! В горле зачесалось прогнать его в его же курятник, и пусть выпутывается, как знает. Мнение было сложено. — Здравствуйте, мальчик мой, — начал он тем не менее, не собираясь изменять своему тону — и ласковому, и пренебрежительному одновременно. — Добрый вечер директор! Люциус замер. Он еле успел перестроить весь архив наработанным бесконечной практикой ментальным жестом. Водянисто-голубые, внимательные глаза, не страдающие худостью зрения, взломали оболочку, как поверхность воды продавили. — Не сочтите за труд уделить мне минуту своего драгоценного времени. Я знаю, что ваша занятость превышает уровень обычной школьной. — Документы я жду в среду на будущей неделе. Надеюсь, не моя успеваемость стала причиной нашего разговора. — Вы имеете «превосходно» по всем предметам… За ширмой разговора Люциус погрузился в ветреный полдень на морском берегу. Самое начало лета, драгоценная неделя свободы и полного доверия. А еще такого вопиющего вранья, к какому даже Малфои непривычны. Тем не менее, Абраксас знал зачем идет на такое. Он доверял, потакал и баловал самого родного человека на Земле, чувствуя стыд за свои поступки. Понимая, что дает и на что обрекает собственного сына. До того как тот все поймет и осознает с одного слова и взгляда, хотелось дать сыну почувствовать собственную значимость и столько свободы, сколько возможно в его возрасте. Все краски пейзажа — слепящая рябь на воде под палящим солнцем, мелкий намывной песок цвета, близкого к оранжевому. Какой-то камушек застрял между пальцами. Но ощущение это вполне жизненное, прерывать его не хотелось. Наоборот, Люциус подтянул пальцами ног побольше песка в поисках таких огрехов, сравнивая на всякий случай чувствительность в калеченой и здоровой ноге. Из-под тени зонта он наблюдал и пересчитывал все косточки спины одной особы. И в каждой крылись торжество эмоций, желание жить, взрослеть и, наверно, страсть. Наверно, потому что ждать было не трудно, привычно. Потому что нечего. Потому что здесь не было часов, и время могло идти как медленно, так и пропуская часы, дни, а то и недели. Его не было здесь. Не было! Мелкая была бесстрашна под лучами палящего солнца, а он, словно ночная тварь, притаился в укрытии. Провести неделю лета на побережье Французской Ривьеры казалось теперь шагом опрометчивым. Все здесь было чересчур для бледных цветов севера. Но так хотелось, чтобы этот бесконечный жар растопил ледышку, застрявшую на полпути от горла к сердцу после того инцидента с насилием и угрозой жизни. Он отвечал, зная, что говорит, о чем его спросили, впопад, уравновешенно, ни о чем. Таким разговором можно в два счета довести собеседника до белого каления. Тем более якорь с мыслительного фона снят не был. И вспоминать он продолжал все яснее и подробнее, чтобы картинка перекрывала сознание, запекалась тонкой, но непреодолимой корочкой на его поверхности. Она с визгом вбежала в воду и поплыла. Почему-то Малфой не ожидал от нареченной такого навыка. Как странно и как приятно было ощутить, что остались подобные неизученные чудеса. Сделав несколько гребков, Нарцисса попыталась нащупать дно. Глубина была по самый подбородок. Она немного попрыгала на волнах и пошла на берег. Не оценив силу прибоя, неуклюже встала на коленки, сделала два шага на четвереньках и почувствовала спасительную силу рук. Просторная белая сорочка промокла. Губы — рапа. Волосы — соленые змеи. Весомая, прохладная, а дышит так горячо… И шепчет-шепчет… Одним этим доводя до экстаза, до безумного смеха. До жгучего желания здесь же и сейчас же присвоить, засвидетельствовать свою власть. Пустота вокруг, на частном пляже. Свист горячего ветра, но при этом глухо, мир вымер, нет чаек, нет… Одни… Совершенство… Какая непослушная. Позагорать еще чуть-чуть. А вечером ее ждали ожоги. Нарцисса вертелась, ища прохладное место на простыне. И вновь открытость спины с четким следом от купальника, делящим день на до и после пляжа. Пальцы пробираются под материю и тянут вниз последнюю деталь гардероба, обнажая очередной контраст. Это так трогательно. А он не может остановиться и не обвести кончиком языка розовую, болезненную границу безрассудства. Чтобы услышать тихий всхлип и переполошиться. Мазь от ожогов охлаждала мгновенно, пахла тонко, не нарушая естественных запахов, которые он чуял, как собака. И это впервые. Тело ушло из рук. Поворот, и ослепительная нежность распластанных маленьких полушарий, венчанных высокими светлыми сосками. А выше — багровый треугольник, и ниже — полоса. Только ноги нетронуты. Но это невыносимо. Желанно до зубовного скрежета и стыдно до него же. Глухой стеклянный стук о поверхность стола. Стук двери. Тихо. — Люциус… Тишина. — Лю-у-у-ц… Звук босых пяток. Скрип двери. И рука, сжимающая шею так, что становится слышно пульс, отбивающий барабанную дробь. — Ты дура! Я дурак! — ослабевающая хватка, пальцы на щеке и признание совсем иного рода. Он чувствовал, как душит румянец. Как воздух приходится глотать слишком большими порциями, а голос звучит на октаву ниже: — Я хочу тебя! — Да-да! — влажный блеск глаз. — В смысле?! Гримаса крайнего удивления, будто слова не сходятся с делом. Она все еще обнажена, потянула машинально руку, закладывая пальцы между тесно сжатых ног. От этого только хуже! И вдруг взрыв смеха. Но не только ее, а и собственный в придачу. Нарцисса спала под скользкой шелковой простыней, тихо, не ворочаясь, не протестуя отзвуку дыхания на шее, тяжелой, расслабленной руке. Все прошло, как и этот день в чреде многих. — Значит, такое количество обязанностей не тяготит вас?.. — Я привык… От улыбки мальчишки стынут кончики ушей. Все его поведение говорит, что он не почувствовал маленького звоночка проникновения в разум. И сколько бы усилий малолетний плут ни прикладывал, строя из себя ферзя, а все старо как мир. И подавляющая все прочее власть молодых гормонов. Скорее всего, и думать он ни о чем другом не может. Иногда эти калечащие старообрядные ритуалы воистину играют положительную роль. И пусть он лучше томится страстями молодости, чем размышляет о перспективе расправиться с магглорожденными этими вот руками, ласкающими беззастенчиво девичье тело. — Совершенно необязательно надрываться до такой степени. Вы всегда можете рассчитывать на поддержку и помощь своего декана, любого из преподавателей, — хозяин окинул взглядом кабинет, чуть щурясь, — и мою, разумеется. Дамблдор довольно прытко привстал, опираясь руками на столешницу. Кончик бороды завис над самой поверхностью. Внезапно серебристый шнурок разошелся, а с ним и жесткая серая масса загородила грудь старого мага. Непонятно, что и поменялось-то без этого шнурка, но Люциус вдруг тоже подался чуть вперед, перенеся вес на носки и трость, на которую продолжал упираться. — Я не могу сказать, что не сожалею о способности жить своим умом, профессор. Но любое решение, принятое мной, всегда обдуманно, не впопыхах, и оно только мое. Ничье больше! — Да, я понимаю, — взгляд старца внезапно погас, еще больше накидывая возраст. Дамблдор казался собственным посмертным гипсовым слепком. — Именно поэтому, я смею напомнить, что некоторые шаги, особенно самые взвешенные и лишенные тени безрассудства, отрезают путь назад… Вы можете быть свободны! Люциус не чувствовал опасности в словах директора, как и поддержки не ощутил. Куда там! Разговор сулил только контрольные беседы, и так до самого выпуска, за которым разверзнется бездна. Ведь сейчас это не настоящая жизнь. Все иллюзорно — и мир, и спокойствие, и заботы с чаяниями. Все, кроме любви. Нарцисса топталась вокруг стола, то и дело подогревая чай магией. Ей казалось, что прошла целая вечность. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Когда она услышала звук открываемой двери, кинулась навстречу, в узость коридора. Упала затылком в мягкость мантии на вешалке и потонула в горячем требовательном поцелуе. Люциус хотел от нее чего-то, о чем она должна была догадаться сама, и были это не только губы, не запястья, прижатые к стене над головой. Какой-то невыносимый раскаленный угар с привкусом железной окалины. Его десны кровоточили после долгого легилиментативного чтения. И она поняла, почти теряя опору сознания. Нарцисса расслабилась и почувствовала, как магия словно неуловимые огоньки светлячков копится на корне языка, стекая медленной струйкой силы. Расточать было совсем не страшно. Это было упоительное чувство единения. Когда Люциус проглотил с ее дыханием порцию ничем не окрашенных сил, его затрясло. Нарцисса подумала, что сделала только хуже. Она ждала настоящего физического удара в ответ. А получила вдруг щемящий грудь вдох. По телу, растворяясь, прокатилась волна такого удовольствия, которое нельзя, кощунственно было назвать физическим. Она понимала, что получила маленький умиротворенный кусочек души. И все, скорее всего, прекрасно, если остались силы на такой обмен без слов. — Сил нет, засыпаю, — посетовал Малфой, лежа ухом на ее бедре, как на подушке. Только что он рассказал все до мельчайших подробностей и стал чувствовать себя на самом деле лучше. Какое счастье было знать, что есть кому излить душу! — Спи, я сумею переложить тебя на кровать. Я же волшебница! — М-м-м… С этим не поспоришь.