Расчет

Нарциссе нравилось мнимое целомудрие. Предвкушение и ожидание волнительней самого действия. Она успела почерпнуть информацию о механнике процесса. Тем более девушке казалось, что и нет в этом ничего особенного. Как обычно, женщина терпит, подчиняется, а мужчина присваивает, утверждается и наслаждается. За мыслями подобного толка крылось главное откровение: а осталась ли в этом водовороте сама Нарцисса, или растворилась, как сахар в крепком и густом чае? Перечить Люциусу без повода, указывать ему, что делать, без необходимости в голову не приходило счастливой девушке. Она терпеливо ожидала момент, место и время для заявления своего мнения. Прежде следовало это мнение еще отыскать и выработать. Но тот, кто ищет, всегда найдет. Или ситуация сама настигнет страждущего. Так было и с Малфоем, чувствовавшим себя путником на вершине высочайшей горы: только ветер свищет, и хлад пробирает до костей. И видно с нее всю перспективу жизни, а повлиять невозможно. Ни ускорить одни события, ни отдалить другие. Таковыми были и отношения с Нарциссой, находящиеся на пороге очередного этапа. Люциус не устал от них. От любви устать невозможно! Он только ощущал с горечью, что детская наивность была растеряна по пути. Как будто их обманули. Детства лишили и ничего не дали взамен. Но все это было порождением безвременья. Странного и очень тяжелого отрезка времени, когда хочется всего и сразу, а возможности не совпадают с желаниями кардинально. Иную отдушину искать не пришлось. Он не создавал ситуацию, само пришло. Его общение с малолетним слизеринцем углублялось и приносило определенные плоды. Мальчуган был настолько интересен, насколько вообще можно было интересоваться не собой, а посторонним человеком. Пытливость ума юного Снейпа и некоторые его особенные навыки сподвигли Люциуса на небывалое сближение. Осень не успела поблекнуть. Сентябрь подходил к концу, а летняя погода продолжала радовать. И именно под знойным небом, чтобы сослаться в случае неудачи на солнечный удар, была заключена взаимовыгодная сделка двух молодых магов наделенных даром легилименции. Усилием воли мальчик присел, стряхнул вмешательство и удивленно уставился на старосту факультета. — Ты чего? — спросил он, выдавливая панибратство. — У тебя было странное выражение лица. Такое грустное… — И вместо того, чтобы спросить, ты… — он предпочел недомолвку. Афишировать подобные способности было не принято. — Никогда — из любопытства! — медленно проговорил Северус. — Иногда, — староста пожал плечами в ответ. — Но и ты сам… — Может быть, — мальчишка прищурился, ощущая в воздухе аромат выгодной сделки. — Предлагаю… сотрудничество! — Идет! — подросток протянул руку. — А что, больше не с кем? — С Дамблдором! — рассмеялся Малфой и ушел. А Нарцисса, видя его тактику, направленную на обход острых моментов, сделала две вещи: она сократила время, проводимое наедине, и одновременно изменила качество общения. Забегала на секундочку в комнату возлюбленного, растерянно оглядывалась и вдруг без объявления военных действий душила поцелуями, взбиралась, словно кошка, валила на диванчик в гостиной, сжимала коленями, не давая увернуться. А когда ее действия находили отклик, просто уходила, поучая порой, дескать, рано им. Она не боялась вызвать недоумение. В голове готов был неординарный план, подкрепленный кое-какими изысканиями. Ей не могло быть не интересно чем дальше, тем сильнее, как изменится ее состояние после введения в род мужа. Что можно испытать, отрываясь от привычных корней? И ничегошеньки в домашней библиотеке, в доступной, но не массовой литературе не удалось найти о соблюдении неких ритуалов и жертвовании на алтарь родового камня. Мракобесие было выдумкой. Нечто совершенно иное лишало принадлежности к одному роду и наделяло связью с другим. И девушке по-настоящему начинало казаться, что все шаги были сделаны. Для этого достаточно было чувств. Октябрь шел своим чередом. Приближался один из праздников на стыке христианства и язычества. Празднование Дня всех святых ожидалось жарким. Активные группы начали загодя собираться, уговариваться и звать тех, кто мог послужить заводилой действа. Люциус отмахнулся от предложения, пообещав, что не станет чинить препятствий. А вот Нарси, ему было известно, загорелась этой мыслью. Самайн — праздник отнюдь не светлый. «Она стала совсем себе на уме», — размышлял Малфой, чувствуя легкий холодок меж лопаток. Пути было два: сломать сопротивление, указать место подле себя или до конца дать волю. Был еще вариант присоединиться, но тогда… Белладонна и пьяный мед, жар кострищ, вызывающие маски, стирающие личность. Он и правда боялся надломить свое «лакомство», как будто кто-то запрещал по-настоящему. Грани дозволенного были и так ошлифованы неугомонной ведьмой. И он уже не вздрагивал, когда ласковые ладошки ныряли под свободную рубашку. — Слышал, в этом году несколько человек с Рейвенкло — пятый курс и старше, наши, три семикурсника-гриффиндорца и какой-то полоумный хаффлпаффец собрались устроить настоящий Самайн. Знаешь, что это значит? — спрашивала Нарцисса. — Обопьются и оргию устроят, — лениво комментировал Малфой. — А что? Предлагаешь хлопнуть их в самом разгаре, когда юбки задерут и штаны поснимают? — Нет, я думала ты идешь! — Еще чего! Самайн надо праздновать у меня дома. На камни сходить, огонь пожечь, принести правильную жертву пожирнее, а не то, что им удастся достать. Из тех, кто идет, ни у одного не хватит духу прикончить свинью, не то что корову или оленя. И да, я их всех знаю, потому что приглашен. Я расскажу тебе один секрет на всякий случай: их намного больше. А ты идешь? Он уставился на обожаемую Нарси с недоверием и опаской. Она, в свою очередь, стремительно сократила расстояние, чтобы уйти от пристального разглядывания. — Еще не решила! — ответила она с вызовом. Люциус прихватил бунтарку за волосы у самых корней. Девчонку хотелось растерзать с особым пристрастием. Пожалуй, ему так даже больше нравилось. И не девчонка была она вовсе. Девушки так быстро взрослеют… Умелое чередование вседозволенности с чопорной надменностью закаляло характер, как сталь. А понимание, что это чудо принадлежит ему все равно и душой, и телом поднимало над землей. В последнее время почва стала такой зыбкой, что он ощущал себя парящим в воздухе беспрерывно. — Как я узнаю, что за решение ты приняла? — спрашивал он холодно и надменно. И только Блэк могла оценить бурю страстей за этим фасадом. — Обычным способом. Я пришлю патронус или приду сама. Не так-то много времени осталось до вечера. После ужина все и узнаешь. Ведьма развернулась. Волосы выскользнули из руки. И сама она словно видение, легче призрака уплыла, оставив все же в легком напряжении. Люциус не верил, что она может решиться на такой поступок. Они встретились на ужине буквально через десяток минут после неоднозначного разговора. Нарцисса была приветлива, ухаживала, положила всяких вкусностей, а он так привык к заботе, так доверял своей половине, что пропустил легкий жест над стаканом теплого молока. Чем ближе Малфой подходил к своим комнатам, тем тяжелее становились веки. Еще мелькнула мысль, что пить теплое молоко было опрометчиво, а выяснить так ничего и не удалось. Машинально он еще стянул рубашку. Подземелья протапливались и зимой и летом. В камине полыхал огонь. Пламя показалось слишком сильным, а кислород будто исчез. Люциус спал, разметавшись на кровати. Бисеринки пота проступали над верхней губой юноши и у корней волос. Он понимал, что возвращается мало-помалу из странного забытья. Одновременно с желанием смахнуть пот пришло и понимание, что его поймали. Только кто? Малфой все еще не мог подумать на нареченную. И чем дальше отступал морок, чем яснее становилось сознание, тем четче он понимал, что не один в комнате. Нарциссу он узнал сразу же. И не надо было ни распущенных волос, ни тоненького стана под просвечивавшей с этого ракурса рубашкой. Достаточно было одного удара, пропущенного сердцем. На лице девушки красовалась гротескная маска из головы волка с ушами и пустыми прорезями глазниц, сквозь которые виден был отблеск ее глаз.  — Нарси, что ты задумала? — голос тек как чужой. — Жрице не отказывают! — Ты пьяна! Или вы раздобыли белладонну? А ну иди сюда, покажи глаза! — Пожалуйста, — она преодолела расстояние в один шаг и сдернула маску. В глазах, оказавшихся внезапно слишком близко, не было ничего кроме обычных чертей и какой-то странной решимости.  — Нарси… — Знаю-знаю, нельзя. Но если тебе ничего нельзя, то мне как раз-таки все можно! Он хотел обидеться не на шутку. Хотел оттолкнуть и не мог. Прохладные мягкие губы погасили огонь обиды. Она была совершенно чиста. Ее кожа и волосы благоухали совершенно особенным собственным запахом, будоражащим. Различить даже каплю спиртного либо зелья было просто, когда идет разговор без слов, немое сражение. Но вопреки ожиданиям, она не отпрянула, приводя себя в порядок. Скользнула вниз, чертя путь губами. Такого Нарцисса точно не позволяла себе раньше. Это он был несдержан. И памятным летом был заключен договор с собственной совестью. Никогда за пределы допустимого, за которыми остановиться будет невозможно. И все же Люциус не смог остановить возлюбленную. В ней было столько сил, столько убежденности в своей правоте, что он спасовал. Юноша мог только с невольно сорвавшимся стоном наблюдать, как она подняв глаза и выгнув гибкую шею, медленно пропускает в кольцо губ напряженный ствол. Но главное действо разворачивалось меж двух взглядов прикованных, неразделимых. Испытывая острое наслаждение, он нашел одну единственную возможность прервать взбесившуюся ведьму. Непослушными губами, ощущая свой голос как со стороны, Люциус проскулил: — Я возьму тебя, — голос сорвался. — И что же это будет тогда? Нарцисса медленно, будто нехотя высвободила терзаемую плоть. Блеснула тонкая ниточка слюны. И вдруг богиня похоти заговорила. А ее слова звучали удивительно и страшно и рисовали совсем иной мир, в котором не было запретов. — Существующие нормы морали и протоколы связанных с нею ритуалов направлены на сдерживание молодой плоти, дабы не портить чужое, когда не знаешь своего. Я знаю своего человека очень давно. Это ты! И я могу дать тебе все. Ты чувствуешь, что я мыслю как ты, что я готова жертвовать ради тебя, защищать? Я готова вынести тебя на своих плечах, стать точкой, от которой ты оттолкнешься, если будет тяжело. Так неужели такая малость, как мое тело, может стать препятствием, тем, обо что запнется моя любовь? И я помню, ты подумать не мог отречься от меня, даже предполагая, что я была взята силой! Или что-то изменилось с тех пор? Принадлежа тебе, Люциус, я ничего не нарушаю. Мы и так неделимы… Не было сил читать морали. С нечленораздельным стоном раненного зверя он подмял хрупкую возлюбленную опутанную материей рубашки, как коконом. Путаясь в приспущенных штанинах, передумал и выдернул наверх, переворачиваясь, отчего рубашка опутала ее еще плотнее. Оба задыхались, не успев начать. А Нарцисса еще и от ворота, вжавшегося в горло. Она не успела пожаловаться, как ткань треснула смятая в кулаке, больно резанув по шее. И все… Это была свобода действовать и мыслить. Ослепительная жемчужина в створках порванного батиста. Ее было слишком много. Подсознательно Люциус понимал, что есть нечто неправильное в выбранном положении. Это он должен был являть собой символ силы, а выходило наоборот. Вероломно хотелось, чтобы именно ведьма поставила сверху свою очаровательную пяту. Он вновь повернулся на кровати, увлекая за собой не только совершенно запутанную и немного перепуганную Нарциссу, но и добрую половину простыней и покрывал. На самом же деле он понимал, что ни черта не понимает, что следует сделать. Единожды приобретенный опыт так и не удалось развить. Слишком пошлым и мерзким казалось идти за тем, что все равно заменит воображение, рисующее перед мысленным взором совсем другого человека. Да никто и не настаивал. Становилось понятно, зачем вообще существовал родовой камень. Если бы она легла на этот мордредов булыжник, все выглядело бы куда как менее таинственно. Тогда он привел ее колени к груди, обнажая соблазнительное зрелище. Гладкие, розовые, налитые лепестки прикрывали темный пурпур воронки. — Люц, — позвала она еле слышно, — а ты соображаешь, что делать-то? — О, не сомневайся! Мой опыт аж на целый раз превосходит твой! И в этой его откровенности они были даже чрезмерно близки. Разом пропало все наносное, что портилось и наслаивалось годами вынужденного лицемерия. Они вновь были двумя чистыми листами, заполненными одним лишь словом удивительным и всеобъемлющим: «Люблю!» Пробежавшись словно по клавишам, наигрывая любимую музыкальную фразу, прерванную на последнем аккорде, в мягком скользком провале, он рванул ее на себя, боясь потерять это ощущение правильности и доступности. Нарцисса задохнулась даже не от боли, а от удивления, что приняла что-то в себя с такой легкостью. Она боялась двинуться, ощущая нечто инородное, плотно сидящее внутри. — Эй, ты жива? — Жива, но я в тупике. По логике вещей… Ай-ай… — он пошевелился. — Я должен двигаться, хотя бы, чтобы выйти. — Нет, стой! И прежде чем засмеяться, она плотно обвила его ногами, не давая даже колыхаться. Нарцисса шла напролом, не страшась отвратить его своим смехом. А когда услышала ответный смешок, притянула для поцелуя и скользнув к уху прошептала: — Попробуем так, делай, что должен, только держи меня крепко! И он держал, мучимый инстинктивным желанием двигаться быстрее, страхом, что причиняет ей нестерпимую боль и теперь длит ее по странной прихоти возлюбленной. Еле заметное движение напоминало странное укачивание. Нарцисса была так близко, что слышно было барабанную дробь сердца, заставляющую собственное непривычно разогнаться. И тяжелое движение задавленной грудной клетки — он буквально ощущал, как наполняются ее легкие, сжатые его весом. Что уж говорить о вуали пота, скользящей между телами. Все это было потрясающе и удивительно. Но все это до тех пор, пока она на коротком выдохе чуть подалась на встречу. Осознание творящегося таинства было ошеломляющим. Ее саму выгибало на мягких раскатистых волнах, перешедших в конвульсии плотно сжатых тел и, завершившихся протяжным жалобным стоном на высокой ноте. За этим зрелищем, оккупировавшим все органы чувств, он еле успел уловить острую, душную волну собственного удовольствия. А Нарцисса, в свою очередь, понимала, что может мыслить, и, пожалуй, обо всем сразу. Она даже могла бы говорить, если бы не эта тяжесть, которую совсем не хотелось отпускать. Нет, это был не механизм, а песня и танец одновременно, странный языческий молебен, не утерявший своей актуальности в веках. Она радовалась, что не вынесла на обсуждение свою ошибочную точку зрения. Почти не испытывая дискомфорта в этой слитной неподвижности, она ощутила, как растревоженные, сдавленные нервные окончания наливают тело неописуемой истомой, уходящей, но нарастающей вновь и все усиливающейся. Она поняла, ради чего идут на этот грех, почему отказаться невозможно, как пустеет голова, уступая плоти. Последней мыслью было, что считающие иначе, вероятно, не чувствовали любви к партнеру. Но главное, что показалось обоим в миг перед финалом, что два тела утеряли границу, растворены, а ощутимые нити энергии сшивают и сшивают накрепко. Нарцисса без зазрения совести смывала то, что должна была, якобы, положить на жертвенник нового дома. И без того она продолжала чувствовать себя накрепко связанной с тем, кого в скором времени назовет мужем. Она едва вытерлась, и волосы мокрые липли к шее, спине. И его руки, липнущие в объятиях, как намагниченные. Они говорили, говорили и говорили, нервничая, путаясь и повторяясь, чувствуя, что головы мало-помалу отключаются под монотонный ропот. О том, что ждет их и что минуло. И что всему, очевидно, свое время. А преподнести этот сюрприз двум семьям будет не так и страшно, когда любовь без лишнего пафоса оделась в плоть. И ничего более!