Голодные игры. Знамя нового мира

      Я помню её, словно это было вчера. Моя милая Энни, такая смешная и ранимая. Я помню, как боялся потерять ее. Я помню, как боялся, что ее могут обидеть. С какой дрожью думал, что мне не суждено к ней вернуться. А то ведь была только квартальная бойня, после этого было много чего. Радость встречи, трепетность нашей свадьбы, нежность нашей любви. Целая маленькая жизнь. Она могла быть больше, могла быть бесконечной. Но ее отняли у нас. Я сам отнял ее у моей жены, у моего сына. Горечь этого момента явственно ощущается на кончике языка.       Крессида ерзает на сидении, камера наготове.       — Давай, Фин, — приободряет меня Гейл.       Автомобиль тормозит у ворот. Это мой дом в Деревне Победителей, но он совсем другой. Вместо старого ясеня молодая яблоня, на крыше новый настил, сам дом другого оттенка. Он и мой, и не мой одновременно.       Я с силой сжимаю механические пальцы, дверца машины открывается. Крессида выходит первая, подходит к забору и нацеливает камеру на меня. Я не могу сделать это — первый шаг. Он настолько перевернет всю мою жизнь, что я боюсь его делать. Не могу. Но должен. Нога ступает на хрустящий снег, оставляя на нем глубокий отпечаток, возле самого крыльца следов нет, видимо Энни сегодня никуда не выходила. Какая она — Энни? Все та же хрупкая девушка? Или этот мир сделал ее жестче?       Над головой пролетает чайка, она направляется к морю. Я чувствую привычный соленый запах, слышу шум прибоя вдали. Это все такое родное. Это все такое чужое.       — Скажи, когда будешь готов.       Я киваю Крессиде. Как ей объяснить, что даже целой жизни не хватит, чтобы подготовиться?!       — Я могу первым пойти к дверям, — предлагает Гейл.       Качаю головой.       — Нет, это должен сделать я.       — Хорошо. Удачи.       Гейл отходит в сторону, чтобы не быть в кадре, я выравниваю спину, прочищаю горло, поправляю воротник пальто. Одежда из Капитолия, чересчур вычурная, от левого плеча до кончиков пальцев свисает тонкая рыбацкая сеть, пуговицы по форме напоминают ракушки, Порция постаралась сделать меня узнаваемым. Только вот и так никто не забывал обо мне, мое лицо смотрит на весь мир с этого дурацкого мемориала, где меня представили героем. А на самом деле я просто трус, который не пытался бороться за свое счастье.       Я делаю несколько глубоких вдохов, наблюдаю за тем как пар из моего рта тонкой струйкой вытекает и растворяется в морозном воздухе. Все тело словно деревянное, я прыгаю на месте, встряхиваясь, массирую шею. Должно быть я уже надоел Крессиде, но она не подгоняет.       Я Финник Одэйр, победитель Шестьдесят Пятых Голодных игр, мне тридцать шесть лет, и я двенадцать лет считался мёртвым.       Я повторяю эти слова вновь и вновь, я пытаюсь напомнить себе, кто я есть. Я помню. Но что именно я помню? Я помню, как мы отбивались от стаи обезьян? Помню, как Меггз ушла в ядовитый туман, поцеловав меня на прощанье? Я помню, как Сойки-говоруны целый час сводили меня с ума криками Энни? Я помню, как у Пита не билось сердце? Я помню Джоанну, с ног до головы покрытую кровью? Помню Вайресс, поющую глупую песню про часы? Я помню Китнисс, стреляющую в купол?       Мой ответ НЕТ. Я забыл. Слишком много лет прошло. Я знаю, кто я, но я не помню этого. Не помню Боггса, передающего управление отрядом Китнисс, не помню сестер Лиг, прикрывающих нас с тыла, не помню рвущих меня переродков и столб огня, вызванный взрывом голографа. Тот Финник исчез, годы усердной тренировки позволили ему исчезнуть. Жестоко, что теперь я все должен вспоминать снова. Та боль, которую я похоронил глубоко внутри, должна быть вырвана и положена к моим ногам. Представлена на камеру, на весь Панем. Хочется наорать на Крессиду, но я знаю, что она не при чем. Она помогала. Гейл помогал. Плутарх помогал. Они сделали все, чтобы вернуть меня семье, мой долг теперь побыть марионеткой, чтобы хоть немного отплатить за их добро.       Я наконец делаю это — первый шаг к старенькому дому, лампочка на камере зажигается. Я слышу приглушенный голос Цезаря Фликермана, готовящего публику к головокружительному сюрпризу, который ожидает зрителей через минуту. Камера выхватывает мои ноги, ступающие по пушистому белому настилу, лишь мои ноги, сперва только ступни, затем и колени. Ступеньки, которые я преодолеваю. Сеть уже в кадре. Пуговицы. Тем временем дверь совсем близко, на расстоянии руки. Камера снимает ближе. Мою руку в перчатке, стучащую по дереву. Но я слышу лишь стук собственного сердца, и стараюсь, чтобы ноги не подкашивались. Зрители все ещё не знают, кто перед ними. Крессида снимает со спины, мой седеющий затылок. Даже если кто-то узнаёт меня, то все ещё не может поверить своим глазам. Я ведь мёртв.       За дверью слышатся шаги.       О… Я хватаюсь за дверной косяк, чтобы не упасть, губы дрожат от накативших слёз. Нет, только не на камеру. Снова глубокий вдох. Желудок сводит спазмом. Дверь со скрипом отъезжает в сторону, на меня пашит теплом, создавая резкий контраст между тем миром, что я оставляю позади, и тем, что ждет меня впереди.       Мальчишка, немного неуклюжий, высокий и худой, с ясным лицом и россыпью веснушек. Слегка рыжие волосы кудрявятся, взгляд настороженный, но не напуганный. Овидий переводит взгляд с меня на Гейла и Крессиду, замечает камеру, цепенеет, краснеет, прячется от объектива за меня.       — Мистер, вы… — начинает он, затем резко отступает в дом и захлопывает дверь. Чувство, будто мне залепили пощёчину. Самый худший из сценариев, что я представлял — Овидий и знать меня не хочет.       В динамике разрывается Цезарь, объявляя всему миру, что свершилось удивительное чудо. Только ничего чудесного нет. Мой сын захлопнул передо мной дверь. Шаги быстро удаляются, мальчик не хочет иметь дела со мной. Что ж, если быть честным, то я это заслужил.       Я стою на пороге родного, но такого чужого дома, и боюсь обернуться. Камера не должна видеть моих слез. Никогда. Ни раньше, ни теперь.       Новые шаги. Другие. Не такие поспешные. Щелкает задвижка, я сам прибил ее пятнадцать лет назад. Дверь открывается снова, но на этот раз меня от хозяев дома отделяет цепочка.       На меня смотрят любимые глаза. Испуганные, как у дикой лани. Лицо напряженное, взгляд бегает, словно Энни ожидает подвоха в любой момент. Но в следующий миг она начинает смеяться, ее смех почти истерический, он приносит мне боль. Энни все ещё трудно воспринимать этот мир таким, какой он есть, и меня не было рядом все эти годы, чтобы помогать ей в этом.       — Вспомни нашу игру, — говорю я неестественно хриплым голосом.       Энни умолкает, замирает и не шевелится, даже взгляд останавливается в одной точке. Когда мне начинает казаться, что она ушла в себя, Энни тихо говорит:       — Я Энни Одэйр, Победительница Семидесятых Голодных Игр, мне тридцать два года, у меня есть сын, ему одиннадцать. Мой муж мёртв, погиб при захвате Капитолия. Это правда?       Что я должен говорить ей? Как мне начать?       — Это правда, — говорю я тихо. Надеюсь, что у Крессиды хватает такта стоять в отдалении. Не хочу оглядывается и проверять.       — Но и неправда тоже. Я Финник Одэйр, твой муж, и я жив. Капитолийские врачи вылечили меня.       Энни молчит, между нами все ещё протянута цепочка. Мой сын стоит за спиной матери и взгляд его полон сомнения.       — Финник! — неожиданно громко вскрикивает Энни и дергает дверь, совершенно забыв, что на ней цепочка.       — Мам, дай открою, — покровительственным тоном говорит наш сын. Я ошибался, все эти годы было кому заботиться о моей Энни.       Пока Овидий открывает дверь, я все смотрю на жену, а она смотрит на меня. Ее щеки мокрые от слёз, а глаза сияют от счастья. Энни такая же, какой я ее запомнил, годы совершенно не отразились на ней. Такая молодая, все ещё наивная, большие глаза доверчиво распахнуты.       Дверь открывается, и Энни во весь опор бросается ко мне в объятия. Я подхватываю ее на руки, подскальзываюсь на заледенелом крыльце и едва не падаю. Мои губы соленые от ее слёз, я бесконечно шепчу ее имя через поцелуй, а моя механическая рука ласково гладит Энни по спине. Мне впервые за двенадцать лет жаль, что в руке нет чувствительных рецепторов, я так хочу чувствовать кожу жены под своими пальцами. Кожу… Только сейчас я понимаю, что на Энни одна только тонкая блузка.       — Ты простудишься, — шепчу я, не в силах разорвать поцелуй.       — Пускай, — смеётся Энни. — Все равно ведь мне это только снится!       Я не знаю, шутит она или нет, но целовать ее прекращаю.       — Ты же понимаешь, что я правда здесь? — уточняю я, Энни смотрит на меня несколько секунд, затем прикрывает уши ладонями и начинает мотать головой. Я пробую отвести ее руку от уха, но Овидий перехватывает мои пальцы. От прикосновения к железу он отшатывается, но быстро берёт себя в руки, обнимает мать за плечи и жестким взглядом прожигает во мне дырку.       — Ей нужно отдохнуть, мистер. Извините, но мы вернемся в дом.       Энни прекращает мотать головой, открывает глаза и убирает ладони от ушей.       — Овидий! — строго говорит она, — как ты можешь так говорить со своим отцом? Иди живо в дом, поставь чайник. И надень, ради бога, свитер, ты заболеешь.       Кажется, что к моей жене начинает возвращаться разум.       Овидий что-то тихо бурчит и уходит в дом, Энни нежно берёт меня за здоровую руку. Приятно чувствовать ее тепло.       — Это правда ты? — спрашивает она неуверенно.       Я киваю.       — Прости меня, родная…       Это большее, что я могу сказать сейчас. Я все еще не хочу плакать на камеру.       Взгляд Энни суров, она имеет право злиться и обижаться.       — Входи в дом, — говорит она, отходя в сторону. Я медлю. Не то чтобы я не хотел входить, но я не уверен, что меня хотят здесь видеть.       Руки Энни подталкивают меня со спины. Я вхожу, стараясь не спотыкаться от волнения, дверь остается открытой. Я впервые за все время оглядываюсь, Крессида поднимается на пару ступенек вверх, но рука Гейла твердо ложится на ее плечо, не давая идти дальше. Друг коротко кивает мне, слегка улыбаясь.       — Спасибо, — одними губами шепчу я, двери закрываются.       В доме тепло, почти душно. Я стараюсь не пялиться по сторонам, скромно стою на пороге. Энни веником стряхивает снег с домашних туфель.       — Это очередная шутка Капитолия? — спрашивает вдруг она, выравниваясь во весь рост. — Ты какой-то эксперимент? Переродок? Галлюцинация?       Я беру ее за плечи, заставляю смотреть в глаза.       — Я — это я. Тот, кто любил тебя семнадцать лет. Кто никогда не переставал любить тебя. Твой муж. Отец нашего сына. Живой.       Энни обнимает меня за шею, опускает голову мне на грудь.       Целую вечность мы стоим так, пока из кухни не доносится голос Овидия.       — Мам, чайник!       Мам… Только «мам». Должен признать, что я своему сыну никто. Мы никогда прежде не виделись, и он имеет все права не любить меня.       — Давай, идем, тебе многое предстоит рассказать, — Энни помогает мне снять пальто, а затем мы за руку идем на кухню, где я несколько часов рассказываю своей семье, где я был все эти годы, и почему не пришел раньше. К чаю мы даже не притрагиваемся, лишь Овидий съедает пару булочек. Он выглядит очень сердитым, даже злым, но это нормально для парня его лет, оказавшегося в подобной ситуации.       Энни же настроена более дружелюбно, все время держит меня за руку, а на ночь расстилает мне диван в гостиной. Я знаю, что пройдет не день и не месяц, прежде чем мы трое станем настоящей семьёй, но этой ночью я впервые за долгое время засыпаю счастливым.