Инсектицид

Ему хотелось обвинять. Это было привычкой. С самого детства, где-то на рефлекторном уровне он привык винить всё и всех вокруг. Ему не нравилась ответственность. Ему не нравились обязанности, ему не нравилась привязанность. Ему нравилось только бить по лицу, а не то, как потом обдирало слезающую кожу с собственных оголенных липких костяшек. Ему хотелось обвинять. Он винил родителей за генофонд, государство за конституцию, атмосферу за кислород – только не себя, ведь эта никчемность была чьей-то чужой (очевидно) заслугой. Он был вынужден ненавидеть. Податливо, по детски потакая удушливой терпкой ненависти, подыхая-задыхаясь от раздражения, едва взглянув на себя в зеркало, выворачивая кожу наизнанку от агрессии, она пульсировала ударами, царапая дёсна. Она обижала. Фрэнки был плохим человеком сразу же, как в нем появились какие-то человеческие качества. Он обвинял в этом, внутри коррозийного насмешливого взгляда собственное отражение, ведь его выдавали собственные глаза. Он ненавидел их. Это было предательством ведь его выдавали собственные глаза – они были умные. Они были проницательные \ злобные \ обиженные       Они были унизительные \ едкие похожие на кислоту \ ведь \ они были       предательством. Его тошнило. Фрэнки не любил любить. Проще говоря, откровенно не умел. Пережевывать до состояния коррозийной охваченной сплюнутой кислотой слова – умел. потому что есть любовь если не пережеванные сплюнутые коррозией охваченные кислотой слова? Его тошнило всегда. Каждая минута была болезнью. Я закрываю глаза – и моё тело кровь и боль. И моя боль выстрел и мясо. Каждая минута, проведенная в этой осточертевшей реальности, прорезалась инфекцией. Ему нравились ножи. Ему нравились пистолеты. Ему нравились грубые слова и падающие под весом собственной содранной кожи скорчившиеся люди. Ему нравилась тошнота. Сначала лица скрадывались в ороговевшую стервозную, сочащуюся струпьями будто в разговоре опухоль. Словно черты лица перемешались, образуя подергивающийся фарш, а потом на месте глаз яростно пульсировали жестокие абсцессы. Человек как явление было тем, что интересовало его в последнюю очередь. А зрение как оголенный нерв – глаза воспалялись, и даже сквозь паутину полопавшихся развороченных капилляров, он не умел плакать в присутствии других людей. Фрэнки любил трахаться – партнёры податливые, почти идеальные – до тех пор, пока тела звали Оно. До тех пор, пока можно душить до синяков. До тех пор, пока можно ударять. До тех пор, пока Оно едва остается в живых. Кончая в кратеры разворошенных абсцессов, истекающих чужим гноем один за другим он угадывал почти любые импульсы из-под чужой кожи и внимательные надменные глаза не умели влюбляться. Искренне – только обвинять. Возможно, Фрэнки был плохим человеком – только он ни черта не понимал, что значит «плохой».

***

- Блять… - Нравится? – проникновенный голос закрадывался сквозь ослепшую кожу. Мышцы сократились, всё тело было напряжено. Сонные глаза еле различали контуры заливающейся под веки прохладного оттенка бордовой краски. Хрустнули суставы. Чёртовы (гноящиеся) ноги почти шевелились. На белоснежной стене напротив кровати впитавшимися подтёками было что-то намалёвано. Фрэнк сощурил утекающий взгляд.

Здесь нет ни одного ножа, который не вонзили в спину*

      По костям прошёлся едкий холодный импульс. Органы ныли. Болела сама боль. Содранная на ладонях кожа щипала. Наблюдая за вонзенными в спину ножами, Фрэнк заскулил, приподнимаясь на локте на подушках. Настолько грязными руки не были никогда. Они пульсировали от грязи, он не мог дотронуться до собственной кожи, он не мог даже опустить на них взгляд потому что они и были грязью, они гноились он чувствовал помои в кончиках пальцах надо было смыть даже хоть вонзенным в спину ножом соскабливая кожу надо избавиться от грязи её нельзя держать на своих ладонях. По спине прошлись мурашки. Отсутствие возможности контролировать каждый сантиметр комнаты и собственного тела было отвратительно непривычным. В гнили на немытых руках была паника. Фрэнк поднял тяжелые глаза. - Очень. – Джерард наклонил голову, скривленные поджатые в усмешке губы влажно блестели. Взгляд Фрэнки извивался, вцепившись в чужое лицо. Взгляд был ножами. Брови Джерарда приподнялись над запавшими глазницами взгляд был невротическими ножами только проблема в том что порежешь ты только свои же глаза       Что-то внутри сочилось, ядовито разливаясь сквозь коматозное безразличие. Фрэнк – я горд положением корма на убой – Фрэнк – органы будто мясорубка – он улыбнулся. Такая улыбка, которая появляется в кино – латексная, предательская, перманентная на искаженном профессиональностью лице – такой улыбкой можно душить людей. Внимательные зёлёные глаза самодовольно сверкали, наблюдая за трансформациями чужого лица – впервые, в его взгляде не было обиды. …его чертова кожа будто ползает, она двигается Глаза, пожирающие чёрствые глаза. Шевелящийся в гортани обожженный язык и предельная честность – первая в жизни: ментальный девственник – изувеченные, подёрнутые токсичным спрятанным страхом глаза, пожирающие безразличные глаза.       Смотри – всё моё тело ненависть. Я раскрываю каждую пору, раздеру кожу, внутри глотки, в кишках, лёгких или выдавлю кости, всё будет одно – под ними ненависть. Смотри – я пустой, я не умею любить. Смотри – это своего рода заигрывание – кого я не спрашивал, они никогда не знали, каково ненавидеть всё, что только есть и может быть в человеке. Я ненавижу эмоции и чувствую их будто инородный предмет, встающий посреди глотки, и ненавижу нейтралитет за отсутствие эмоций, я ненавижу слова за их примитивность и тишину за отсутствие слов. Когда ненавидят правых, я ненавижу левых и ненавижу оппозиционерство. Я ненавижу знать, что тело сковывается кожей (смотри – я как-то пытался снять собственную, смотри – у меня на заднице – это своего рода заигрывание – ты можешь увидеть шрам) и ненавижу смотреть на тела, лишенные её. Я ненавижу красоту за профанаторство, я ненавижу уродство за лишение красоты. Я ненавижу саморазвитие, я ненавижу саморазрушение. Я ненавижу воздух и я ненавижу задыхаться. Смотри – я раскрываю каждую пору, а внутри я пустой – только абстрактная ненависть, которая не имеет ни малейшего смысла до тех пор, как я ненавижу любить и ненавидеть я ненавижу тоже. Змеиный скользкий язык прошёлся между губ Джерарда. это те бессмысленные слова которые способны обретать плоть когда слова грань мяса бесполезно их использовать потому что ты не выйдешь за их пределы. и ты ненавидишь сам говоришь мясо сам говоришь плоть – хочешь выйти из тела – прострели свою ёбаную голову. хочешь выйти из слов – прострели их.       Джерард наклонился, присаживаясь на край помятой кровати. ладони кровоточили и ныли. Тонкие насекомые пальцы пробежались по ткани одеяла, сминая и стягивая его. Громоздкая видеокамера мрачно стояла в углу. На обнажившейся коже, под бинтами каплями проступила кровь. Сошедшиеся на покрытых лимфой и гноем бинтах взгляды в атрофировавшейся эмоциональности. Ненависть не считается. Восхищение не считается. Тошнота не считается. Это – часть пробитой липкой плоти, нанизанной на трещящие кости. Гангренозная нога сочилась рвущей кожу болью. Джерард промывал рану, сведя брови, но - едва ли можно было сказать, что это вода не из унитаза. Свежие мягкие бинты напитывались густым гноем, паучьи пальцы неспешно постукивали по фиолетовому, сведенному в судороге колену. - У меня нет костылей. – Фрэнк молча кивнул в ответ, окинув взглядом комнату. Коляски в ней тоже не было. Между костей разливалось нервозное волнение, они прикрыл глаза, пряча густо сочащееся из-под век сукин сын сукин сын сукин сын Скошенный взгляд упал на столик рядом с кроватью – туго переплетенные лакированной позолоченной кожей на нём лежали «Фауст» и Библия. смотри, это – своего рода заигрывание без права выбирать. Перетекающий в кислоту цинизм блеснул в богомольих глазах. Фрэнк криво, слизывая ржавчину с языка, усмехнулся: - Бог есть всё? – у него кожа будто ползает по лицу. Бог есть насилие. Бог есть убийство. Бог есть война. Бог есть оружие. Бог есть инфекция. Бог есть оргазм. Бог есть жестокость. Бог есть развлечение. Бог есть эпидемия. Бог есть геноцид. Бог есть гной. Бог есть всё. Холодные насмешка в самом воздухе вокруг него. Бог есть гангренозная язва – и пожалуйста, развлекайся. И лимфозные колючие глаза царапают изнутри кожу. Развлекайся, когда тебе приказывают. Наслаждайся, когда тобой манипулируют. Под языком – склонность стонать в асфиксийном экстазе, раздеваясь слезающими лохмотьями кожи. Напряженные, перемолотые в фарш глаза надменно блеснули. Джерард разлепил тонкие губы: - Сегодня составишь мне компанию. его почти не видно, влипшего в пыльную сочащуюся багровой краской стену, но фокус – на пропитанные скользкой кровью бинты, на стонущие всё в том же асфиксийном экстазе глаза, и снова и снова щёлк!