однажды, сидя в полицейском отделе, я просто привычно подыхал, но, как зверье в клетку, её зашвырнули туда – эту деформированную пульсирующую суку.
её привели, схваченную за распаленную облезшую шею, впившуюся своим обезумевшим глупым и металлическим взглядом в его лицо. От женщины в ней были только поплывшие контуры угловатого тела, остальным – были отходы. Фрэнк подкоркой мозга запомнил эту брызжущую жизнь искрящихся глаз, когда она вошла, с руками по локоть в синяках и кишках, и того мертворожденного взгляда, когда ей потом пришлось общаться с настоящими, дышащими людьми. Фрэнки поручили об этом написать: София Кук (39 лет, разведена, прежде судимостей не имела) повесила свою дочь в шкафу вниз головой, уходя на работу, наказывая ребёнка за непослушание. Девочка умерла от кровоизлияния в мозг до прихода матери домой. а она била её об пол до тех пор, пока соседи не вызвали полицию, до тех пор, пока не содрала кожу со своих ладоней, до тех пор, пока от её спины не остались торчащие сочащиеся лохмотья. Глаза истерички, изжеванный раздражением взгляд, держат меня в страхе, один я, или в кишащей толпе. Я чувствую, как она смотрит на меня, её глаза скользят в моих ладонях. И когда я закрываю свои, я задыхаюсь, потому что она наблюдает за мной из-под моих век. Я беспомощен и бесполезен, и страх не уходит, ведь я даже не надеюсь быть в безопасности до тех пор, пока продолжаю видеть чужие сны. Фрэнку приходилось в своей жизни копаться в грязи. Убийства ревностные и убийства бессмысленные, насилие от одиночества и насилие, как акт самоутверждения, грубая бессмысленность за бессмысленностью и насилие – как акт невежества. То дерьмо, о котором приходилось рассказывать ему, было плохими манерами – насилие, как неосознанное действие, при отсутствии желания, реализации тотального контроля это просто плевок. и его гальванический пробивающий взгляд, почти стереотипная бескровность, беспристрастность условного преступника на меняющем черты лице. Жестокий взгляд, насмехающийся над самим переоцененным образом жестокости. Разодранный оголенный нерв, смеющийся лишенной кожи боли в лицо. моё личное Я, только дерьмо в своих собственных кишках – это всё, что у меня есть. Цепляюсь за любой перегной, за вскрывающуюся в речи язву, за Персональные мысли, за Собственную боль, за Субъективную торчащую из разлагающейся ноги кость за моё Я, Моё Я, только Я – всё, что есть у себя и всё, чего мне не надо. Он – в какой-то мере никто. Хладнокровность, лишенная личности, где-то за пределами эгоизма, за пределами субъективного, у него нет привязанности к эгоцентричности – он неуязвим – у него нет собственного. и тотальная потребность обладать, обусловлена жаждой растущего превосходства. У него нет эгоизма, ничего своего, ничего персонального. Он – хамелеон, он – цепкость мурашек, растущих сквозь поры, он – урод с обожженной мушиной кожей, он – всё гниющее здание, он моя коррозийная нога. Он мой страх. и беспринципность, обусловленная единственным принципом – выживание требует интеллекта, интеллект требует смерти. Я боюсь закрывать глаза, боюсь использовать слова, или, скорее, эксплуатировать их чересчур – я видел такие, после которых просыпался с желанием выброситься из окна. Он мой страх. Я уязвим в чужих снах - он смотрит на меня из-под моих век.____________________
- Я не под наркотой сейчас? – Джерард внимательно проигнорировал вопрос, только слегка пройдясь ногтями по остывшей коже. Фрэнк чувствовал его кислотный взгляд на щеке, скользящий по нервно перекошенному лицу. Они дошли до широкого герметичного выхода из белой комнаты, краем глаза, Фрэнк игнорировал кровяные подтёки надписи. Рука Джерарда, вжимаясь, лежала на спине. Он непонимающе обернулся на засеменившего вслед, астматически выдыхающего Выблядка. Взгляд презрительно скользнул за плечо, и он выплюнул: - Оставь нас. По вывороченному из насекомого лица носа хлопнула неоново белая дверь. Джерард, придерживающий одной рукой Фрэнка под рёбра, заправил колючими паучьими пальцами растрепанные волосы ему за уши: - Нет. – Фрэнк слегка дёрнулся, потакая влажному резкому голосу. Нет. Я хочу, чтобы ты видел. Нет. Мокрые внутренности здания дышали, пропуская сквозь себя искаженные проблески света, грязные едкие руки поскуливали притупленной болью отсутствия выбора. Нет. Я хочу, чтобы они ощущались пульсацией перегнивших помоев. Выбора – .Нет. поэтому скажи мне, кто твой папочка? Фрэнк бездумно свесил голову в пол, волочась, морфий притуплял остроту лохматых краев разорванных тканей. Ему казалось, что Джерард считывает импульсы на телепатическом уровне, поэтому он скосил взгляд, вжимаясь в него. Больной, разлагающийся собственным удушливым страхом, Фрэнки пытался играться. потому что он сожрёт любую мысль, рождающуюся в чужой голове. сколько бы это не была грязь, сколько бы это не была кровь, сколько бы это не были скрученные в узел кишки он обладает неоспоримым преимуществом – он умеет переваривать. Фрэнки напряженно выдохнул, сильнее вжимаясь, переливаясь в чужое тело, уже от неспособности больше стоять на ногах. А папочка – не волнуйся, папочка умеет переваривать. если ты способен двигаться без наркотиков (если нога будто отваливается кусками при каждом шаге) _ если ты способен хотя бы попытаться (давясь слезами от ободранного страха) _ если ты не прощаешь уязвимости (в ловушке чужого сна срежь свои веки) _ если этот шум насекомых не только в твоей голове (стены обрастают им) _ если можешь двигаться – беги. если не можешь бежать – умри. если не можешь умирать – беги. если не можешь бежать Джерард навалился на плотную стальную дверь, мягко проскользившую. Ледяной трупный свет от ламп на потолке заливал сооружение в центре комнаты. Бросив шатающегося Фрэнка стоять одного, кожу прожигали оголенные лампы, он захлопнул вход и прошёл к металлическому поблескивающему столу. Поджав губы, пережатый гадким предчувствием, Фрэнк болезненно заковылял вслед, глаза в глаза с бесстрастным насмешливым взглядом. зачем ты, блять, идиот, только показал, что в состоянии самостоятельно ходить? но глаза убивают глаза и ты понимаешь ответ – он и так знает. К горлу подкатила тошнота, посеревшие руки цеплялись за край переливающейся металлической поверхности, он понимал, что окажется под белой простыней. Всё это казалось довольно бессмысленным, бессмысленная тошнота, бессмысленный труп, бессмысленное присутствие смерти и бессмысленное действо. А Джерард натянул туго переплетенные кожей очки и холодные пальцы, сдавливая горло, притянули близко к себе. Фрэнк поднял влажно поблескивающие глаза. я плохая идеальная жертва. у меня на ебальнике не написано «пожалуйста, выпотроши меня». Пожалуйста, трахни меня. Пожалуйста, уничтожь меня. Только ненависть в мясе языка, которая диктует лишь одно – вгрызайся в ответ. Смешавшиеся оскалом эмоции перетекали в чужое лицо, забитые в восприимчивые поры. Он знал, что будет под простыней, и даже сквозь отвращение это казалось довольно бессмысленным, пока сквозь безразличную жестокость зеленых острых глаз не прорезалась скука. Фрэнки, давясь, выдохнул сквозь сжатое пальцами горло. И в ответ на собственные импульсы с перекрытым кислородом он наблюдал за отражением лица, которое видит смысл только в развлечении. Сквозь терпкую плоть сплетенной гортани поднималась обессиленная злость, вырывающаяся сквозь растекающиеся мстительным понимаем глаза. это всё, чем я могу ударить тебя – я понимаю, что ты делаешь. я, хотя бы частично, понимаю, кто ты. это все, чем я могу тебе отомстить – пинок за пинком по индифферентности, до тех пор, пока она не превратится в струпья. У всех есть своя цена. Так вот, кем он является – вскрывать кожу, чтобы обнаружить под нею деньги, чтобы под ней обнаружить хоть какой-то вкус к жизни. Папочке нравится играть? Что ж, я уже распотрошён, давай поиграем. И поэтому мы превращаем улыбки в оскал, а оскал в резаные раны. И поэтому только в том случае гротеск имеет смысл, если есть, кому наблюдать. И поэтому мы гноимся вживую, разрушая тривиальность привычных сравнений. И поэтому, когда к горлу подносят нож, мы насаживаемся на него.____________________
На его натянутых в оскале губах лопнула кожа. Ничего внутри не оборвалось. Не исчезли из лёгких остатки веры в человечество. Ничего не сжалось в его желудке. Ничего. Фрэнк безразлично просканировал взглядом прозрачную серую кожу, гладко облепляющую спазматически сжатые конечности с проглядывающими, выпирающими наружу узкими костями. Он был будто выеден изнутри. Выкидыши слова штампами рождались в голове, мёртвые, душные, сухие и бесполезные, потому что ничего внутри не разъелось. Ничего. По ощущениям – будто с тебя сняли кожу, а ты даже не сумел этого понять. Он хочет показать свои игрушки. Голова пульсировала кровью. Он хочет похвастаться. Голова пульсировала зарождавшимся отвращением. Он хочет показать свои игрушки, которые рассекают ладони взявшим их в руки. Закушенный рот Фрэнка скривился в омерзении, беспомощности, бездушной эмоциональности, рот растекался краями язвы. Под холодными паучьими пальцами горло завибрировало, проглатывая тугие спазмы. Фрэнк зажмурил глаза, в беспомощном озлобленном страхе чувствуя, как лицо будто обожжено, колючая кожа, больные стёртые губы. Чужая рука проползла по вискам, оттягивая нижние веки, не давая их закрывать. Всего лишь тело, успокойся. Всего лишь муляж. Воздух шёл по лёгким толчками, казалось, из носа пойдет кровь. Нет никакого таинства сладкого трупа. Нет красоты в вырезанной осмысленности их закаченных белых глаз. В гнили, наполненной страхом, нет ничего кроме гнили и страха. Взгляд пульсацией стекал на мёртвую кожу – я – муха, забивающаяся в подкорку плоти. я – однозначен ползя по раскрытым венам. я – всегда перебор, всегда слишком много, я – не дыхание смерти, я её вонь. Кожа колыхнулась. Ядовитым холодом пальцы Джерарда оттягивали веки, царапая воспаленную слизистую. Фрэнк заскулил, во рту пересохло. Иллюзорная статичность кожи лопнула, сквозь залитый кровью мир, сквозь разорванные капилляры в мечтающем ослепнуть глазу она шевелилась. Действительно шевелилась. У него кожа будто ползает по лицу. Фрэнк сглотнул кислоту с задней стенки горла. Пульсируя мелкой траекторией передвижения, из-под кожи на липкую высохшую глазницу выползла личинка. - Блять. – стон сквозь засунутые в воспаленные глаза чужие пальцы. Чем больше слоев скорлупы он отковыряет вручную, чем мельче будут остатки того, что останется от человека в финальном кадре, тем больше ему заплатят. В такой тишине, ты даже слышишь, как двигаются собственные лёгкие. Его задача – проецировать человеческие сгустки, Мушиные Обрубки. Живот человека на столе мелко пульсировал вгрызающимися насекомыми. Эгоизм Фрэнка истерично болел, он был экземой сквозь пульс. Его пугала не разлагающаяся кожа. Его пугало не мятное властное дыхание сквозь металл, оплетающее шею. Его пугало отсутствие сочувствия. Его пугал сам отупелый страх. Его пугало то, что он чувствовал насекомых, копошащихся под своей кожей. Его пугала эмпатия, его пугало то, что он понимал людей. Его пугало то, что он понимал остаточного человека, с выгрызенной личинками кожей, его пугало, что несознательно крадя чужую личность, он неконтролируемо крал червяков, зарывшихся внутрь него. скажи мне, кто твой папочка, и я скажу, кто способен просчитать каждый свой шаг. скажи мне свою слабость, и я скажу все остальные до единой. скажи мне, что твой страх, и я воплощу его внутри твоей головы. скажи мне, что твое развлечение_ твоё неумение _ твоя паранойя_ единственный ответ который я дам – твой страх. Существующий всплесками как кислотой под кожу, внутри распоротых грязных костей вся твоя страсть, глупая и пустая и громкая и только она заставляет ненависть кипеть. Под глоткой. Внутри неё. Как трупное гноение внутри копошащегося мира. Прострели. Я боюсь чужих слов я одержим ненавидя свои. Задуши меня. Чтобы они вышли сквозь язвы на дохлом крике полузабытого декоративного языка того, кто умеет только стонать чуть громче чем надо. Задуши меня. перережь \\\ линии слов \\\ я внутри его умерших слез я глотаю их. Руки, паучьи пальцы и кислотная яркость неоновых властных глаз. Будто галлюцинации внутри переваренного гастритным желудком трипа. Это происходит, даже если ты отказываешься признавать. Фрэнки попытался встряхнуть головой. Он потерял контроль над координацией, она как будто принадлежала кому-то другому. Как будто ему в голову залили чужой мозг. Чувство тошноты поджимало кишки, он будто очутился в одном из своих детских кошмаров. Он не контролировал свои мысли. Он не предугадывал мир вокруг себя. Он чувствовал вспарывающий червивую кожу скальпель, он знал вкус дохлой крови в тошноте языка, он ощущал, как развороченные внутренности утягивают и переваривают его, превращая лицо в бессмысленный фарш. Вдох – внутри чужими лёгкими. Выдох – успокойся и прочисть глаза, ты всего лишь чуешь склизкий запах медикаментов. Фрэнк затаил дыхание, властная рука сжимала, оттягивая, волосы на затылке. Всего лишь запах смерти. Просто цепная реакция. Ты размазываешь чужие кишки по лицу. Соберись, избалованная блядь, и контролируй, контролируй, и контролируй пока можешь. Попытайся отследить ебаную реальность. перережь\\ ультранасильственный страх. Сквозь мысли в мясорубке, в его голове только плыло «не кусай руку, которая тебя кормит». Из края рта к серым рёбрам повисла вязкая нитка слюны. Пальцы впились в затылок сильнее. С перекрытым кислородом, задыхаясь, Фрэнки завертел головой. Это некрасиво, но едва ли безвкусно. Это бессмысленно, но едва ли гедонизм. Это не ищет смысла, едва ли являясь нигилизмом. Это, блять, вообще смеется словам в лицо. Фрэнк откинул голову навстречу к едким глазам. Это не переваренная, трансформированная и мутировавшая ненависть в них – я – есть скука всего отрезанного от человеческого эгоизма, я безразличная утомленность творца, я отрезан от смысла, отрезан от его поиска, я – есть скука беспрекословного знания, я есть скука человека, которому не нужен человек. Я отрезаю сознание. Перевариваясь внутри мертворожденной опухоли, гипертрофированной интуицией почти угадывая следующую смерть. Ненависть или что-то похожее возможно я просто голоден или готов устроить холокост, индифферентная беспомощность, она поселилась внутри моего рта и приказывает мне, что говорить. иногда я задыхаюсь внутри ультранасильственных кошмаров но потом просыпаюсь и мне всё так же нужно за молоком в соседний магазин Думаешь, я никогда не встречался со склонными к театральности уродами? Думаешь, я не помню, какого просыпаться посреди ночи, пытаясь контролировать импульсы выброситься из окна? Думаешь, я не способен переваривать? думаешь, я не понимаю, что мне всё это нравится Я || пожираю своё сознание прокисшими вздутыми артериями внутри холодных пальцев сжимающих горло я страстная неуклюжая ненависть и у меня ничего нет прикажи мне. скажи, что (в этот раз) мне не удастся сделать из примитивной физической гнили бульварное искусство, и лучше бы заткнуться нахуй, пока она не перетекла мне в рот //он считает что//всему/свое время прикажи мне. скажи, что это – дерьмо, притворяюсь я или нет, но оно существует (я не один за мной века и века дегенеративного искусства где только поглощение а они делают вид что за этим ничего не последует) прикажи мне. скажи плюнуть на них, смыть, расщепить, бросить, забыть, уничтожить. прикажи мне стереть фальшивые века за собой. я могу блевануть прямо в повторно вскрытые лёгкие, чтобы ты вскинул резкую бровь и спросил «мне воспринимать это как метафору?» могу закричать от страха, лишь бы позлить тебя, лишь бы показать, что я тупее, тупее, чем ты думаешь могу нырнуть лицом в распоротый червяками желудок, набивая ими рот и плюясь в тебя могу не делать ничего, лишь бы позлить тебя, лишь бы показать, что я умнее, умнее, чем ты думаешь Потоки мыслей застилали глаза. Пульсирующая голова не была способна сосредоточиться, страх размыл его сознание, он просто не мог думать связно. Не мог отвести взгляд. Не мог прервать рефлекторную полупрофессиональную привычку к эмпатии, он из тех людей, которые однажды подглядев – повторяют (он не хотел// подглядывать за выеденным червями трупом_). Даже с отрезанными чувствами, не мог отупеть. Не мог не насаживаться на руку, скользким мятным холодом душащую горло. Пока он ещё остатками сознания контролировал часть этого представления, Фрэнк откинул голову к светящимся едким глазам (смеющимися над/ бессмысленностью). Кончик почерневшего змеиного языка на белесых губах. Сквозь асфиксийную мигрень прорезался хриплый голос, удваивая экспрессивность сжатой на горле ладони. Джерард шептал. Внутри черепа. Сквозь него. Под моими веками чужие слова. - но в глаза мои… - кислотой на кожу, рваное колкое дыхание, упирающееся в шею, сиплый голос контролировал каждую мысль. – … войдите. Мальчик-продажность. Мальчик-развлечение: сделай из меня боль, и смотри, как я корчусь. Фрэнк испустил затравленный отчаянный стон – личинки, приклеившиеся к липким глазницам, скатывались, сползая под запавшие веки. Где грань иронии существа, признающегося в себе от человеческого только физическую оболочку? Где точка невозврата ненависти, противопоставления природе, которая не знает, что такое цинизм? Где грань и есть ли она вообще, настолько ли это смешно, когда ножницы всажены по рукоятку в твою гортань. Фрэнк опустил слезящийся полуослепший взгляд вниз, на деформированную татуировку на шее мужчины:Но в глаза мои войдите, Я их вам даю взаймы*