Инсектицид

а в моих снах, многоножки под стоны танцуют джаз сдирая с моих ключиц живую чужую кожу

Его петлёй был чёрный галстук, а глаза на ножах. - Открой рот. и снова щёлк!

***

«Знаешь, в чём состоит подвох безлицых детей? Они носят атомную бомбу внутри себя»       Не то, чтобы он был плаксой, но ведь Фрэнки всегда было так нелегко. Нелегко было в школе. Нелегко было в университете. После всех обещаний – нелегко было на работе. На улице и с родителями. В магазинах и в кафе. И, не то, чтобы он был плаксой, но ведь с людьми было нелегко. Вроде как, ты чем-то лучше. Вроде как, единственное, на чём ты выживаешь, лишь бы не выползти из собственной кожи – ирреальный эгоизм, переваривающийся в глазах. Вроде как, ты – не они, и именно потому ты их ненавидишь. Но, вроде как, лёгкие подступают к горлу, когда понимаешь, что ненавидишь и себя. Он натаскивал прожжённый переваренными годами язык – бесполезное наточенное умение, лишь бы не облачать пальцы в кастет. Но ведь люди были всего лишь скучны. Всего лишь нелепы. Всего лишь уродливы. Отвратительны. Люди были всего лишь людьми. Были тошнотворнее слов, которые они изобрели. Люди были чужими. И не то, чтобы он был плаксой, но человечество – это тот крест, который приходится нести обиженному ребенку.       Он – был цепким и внимательным, кукольная детка со звериными бездушными глазами, прогрызающим всё, к чему он прикасался до мяса и никогда не задающим вопросов, из тех, кого не свернёшь с пути, пока не свернёшь ему шею. Он был чужим. Чужой для деструктивно патриотичной нации, чужой в своей семье. Как проклятье – чужой перед зеркалом и среди толпы. Чужой, потому что слишком тупой. Чужой, потому что слишком умный. И те, у кого кислотные мурашки рвут кожу, от одного взгляда в твои глаза, никогда не забудут напомнить, что не важно, пятнадцать или тридцать пять – обиженный ребенок навсегда останется всего лишь обиженным ребенком.       А потом – выбери условную школу. Выбери условную страсть. Ты можешь выбирать болезни и таблетки и паранойю как дань моде, так выбери гигантскую клизму или сэндвич с дерьмом. Создай иллюзию выбора предопределенно условно выбранного общества. Расчерченной на клеточки условно выбранной жизни. Условной продажности, условной профессии. Условной продажности профессии выбирай, как тебя разложить Условной беспринципности. Условной бесчувственности. Всего лишь условного заряженного ствола пистолета в ящике стола. А затем учись пользоваться ограниченными по определению словами. Мыслями, которые продрабливают кости своей примитивностью. Отупей. Замкнись на смысле. Научись пользоваться бесполезной формой, ограничь себя рамками языка и тела. Ограничь себя совестью, моралью, гневом, любовью и зависимостью. Ограничь себя ненавистью, комплексами и интеллектом. Убей себя. Не то, чтобы ты плакса, но, есть ведь сотни, тысячи тебе подобных. Параноидальные суки, которые умеют блевать словами. Почти что змеи, с перманентно рассеченным в мясо нёбом и плевками крови на кончиках пальцев. И если блядь не плакса – почему ты обдираешь на себе кожу в ошметки? Почти на костях, но на струпьях не сделаешь карьеру – так выбери пересушенный язык. Выбери нападение. Выбери агрессию. Перережь и откажись от сравнений, мелочей, деталей, акцентов, профанаторских строчек стремящегося быть задушенным ими. Потому что всё это было тысячи раз и откажись от новаторства. Ты ничто, если создаешь – до тебя создавали. Ты ничто, если уничтожаешь – создавали и до тебя. Такие люди, как ты, не то, чтобы плаксы, но, ухмылка – это всё, на что ты способен, в ответ на выброшенные к ногам кишки. Так выбрось привязанность и влюбленности, вымуштрованные заголовки сквозь мясорубку запавших глаз и это твой гений. И это не то чтобы адски больно, и не то чтобы неправильно Потому что такие люди как ты не то чтобы плохие, но только ты выцарапываешь под своей кожей «когда я пишу, я плачу от страха»

***

- Я сказал, открой рот.

***

..//просто дай мне отупеть///

      Как будто клеймом в её рычащем взгляде было высечено: «убери руки от моей собственности».       Фрэнки притягивал к себе людей… странных. Возможно, это всегда было просто совпадением, или отравленный до костного мозга кислород вокруг, только вот с ними всегда было что-то не так. Бесчеловечность тянулась к нему. Как будто почти калеки. Со всеми конечностями на месте, и всё ещё какие-то поломанные. Они злили его. Только вот с ней – не так было всё. Она была человеческой имитацией сквозного выстрела. Вместо кожи в лоб впечаталась метка: тварь.       Когда она впервые появилась в офисе, он провонял насквозь. От её лоснящейся одежды несло только сигаретами и мускусными чернилами, и у Фрэнки пересохла глотка при взгляде в её глаза – они воняли. Проникновенная цепкость в каждом движении, цельнометаллический хребет, и, хотя мода явно была на конфетно-сладких девочек, она была будто ёбаная змея. Точёные пальчики раздавали приказы буквально одним движением фаланги, пуленепробиваемо. Она как будто была под своим куполом, в стеклянной клетке. И даже если ты врежешь ей по морде, мечтая смешать кровь с ошмётками помады, всего лишь всадишь осколки стекла в собственные костяшки. Папочка Босс. Ему было похуй, будь она хоть последней шлюхой начальника, если бы даже никто и не догадывался о том, на что она на самом деле способна, на что, блять, способны клещи, Фрэнки перетряхивало, когда она крутилась под ногами, сканируя осмысленным взглядом будто внутренние органы. Пропахшие кровью глаза отпечатались под веками. Фрэнк не любил её, не любил таких, как она, и утешало лишь одно – он не любил никого. Они почти не говорили, но Фрэнк чувствовал её пальцы в своей глотке. Как начальники и руководство, они начинают говорить с тобой чужими словами, чужими губами, отдавая приказы микродвижениями выскобленных глаз. Дёрнувшейся фалангой пальца. Промозглая сука. Будто у неё ни крови, ни органов внутри. Она была какой-то галлюциногенной. С бледной выжженной кожей, отпечатавшимися скрученными венами и лезвиями на дне зрачков. Она обладала абсолютно бездушной красотой, почти некрофильной привлекательностью, и не то, чтобы нравилось, но некоторым необходимо слышать стоны под своим каблуком. Не смей, блять, ныть, это даже почти забавно – то, как эти суки легко сходятся. Сволочи, переплетённые друг в друге сквозь поры. Самое забавно – это то, насколько легко бесчувственным куклам имитировать. Самое забавное – то, что им от этого не больно. Из тех, кто борется за право доминировать в любом своём движении. Обладать фактической властью, властностью, из тех, кому не то, чтобы необходимо, но нравится идти по головам.       Но люди не прекращают быть людьми просто так. Фрэнки помнит, почему все они похожи: у таких на дне мёртвых глаз отпечатано – полный набор. Хочется не оправдать, но объяснить хотя бы. Покалеченное перебитое прошлое и призраки, вшитые под кожу. Убитое (в зародыше) детство. Трагедии обиженного ребёнка с пистолетом в руках. Геноцид? Хоть что-что? Ведь люди не прекращают быть людьми просто так, верно? На игле – как общий признак того, что объединяет. Люди не прекращают быть людьми просто так, отказываясь от эмоций, от отупляющих потребностей и помешанности на привычках. Лишь бы цепляться за общую трагедию. Невыносимость собственной ограниченности или почти осознанная деградация. Просто как язва, плохая привычка. Поэтому нужен выстрел в голову, свою или чужую, изнасилование, пожар, пожалуйста, хоть что-то, когда я продавлю насквозь чужую шею, высекая на собственной – люди не прекращают быть людьми просто так. В раздробленной эстетике момента. Изобрети лицемерие и назови это искусством. Вплоть до деградационного самовыражения, отчаянные попытки впихнуть валиум и Венеру Милосскую в одну глотку. Ультранасилие на спекуляции ультранасилием. Вечная потребность обрести лучшую жизнь, которую можно купить за деньги.       До тех пор, пока были суки, которых заводит то, что их просят побыть дыркой, это было удовольствием. Фрэнки любил трахаться до тех пор, пока тела звали оно. Подобие симбиоза с тем, кто умоляет тебя, кто не пытается выдавливать из себя уверенность в том, что власть тоже любит подчиняться. Просто максимально открытые во всех смыслах. Возможность не почувствовать себя любимым, но бить наотмашь. А потом он видел её влажные красные ногти, вцепляющиеся в запястья (почти) принадлежавших ему отверстий, а её лицо казалось нечеловеческим, и глядя сквозь его глаза одними губами шептала – не смей прикасаться к моей собственности. Он раздирал её на куски по впечатавшимся в бумагу буквам. А она – ревнивая подкожная тварь, углядевшая за его продажным балаганом пульсацию настоящих слов. Амбициозность уничтожать, или простоя скука, но он чувствовал это. День за днём, как она пожирает всё, что принадлежит его жизни. День за днём, и чужими губами свои слова – исчезает его работа. Исчезают его лимиты. Исчезает его адекватность. Потому что даже под веками, обливающиеся кровью – его бывшие дырки, выдыхающие ей – папочка, я насквозь. Ей хотелось отобрать всё, что она могла. Не обиженному ребёнку судить о привычках избалованных кисок. Возможно, это просто способ, которым богатые люди привыкли развлекаться. Максимально заточенная игра. И когда пульсация (настоящих) слов, сквозь разъебаную зону комфортной лживой жизни заходилась оргазмом, когда они стали сыпаться с его одежды, литься с его языка вместе со слюной, когда обиженный профанаторский талант начал обретать плоть, она наконец вспомнила о том, что она умная девочка. И дрогнувшая фаланга узловатого пальца приказала: щёлк!

***

      Безмолвно, выжженными глазами на него смотрело костяное лицо, состоящее только из выступов и углублений. Перерубая белую линию шеи, в неё впивался чёрный утянутый галстук. Раздавалось глухое придыхание и скользкое поскрипывание матовости резиновых перчаток. Насекомое с кровяными глазами. Фрэнка выгнуло. Под скользящими сквозь органы терпкими пальцами, затрещал впивающийся в кожу позвоночник. Объектив сфокусировался на плавно танцующих, показывающихся только по локоть в кадре, руках. Неоновая кровавая надпись напротив прошивала глаза насквозь. Нагнуло.       Тело не шевелилось. Со всей паникой, от одного осознания этого факта, Фрэнк не смог сдвинуться с места. Как будто в чужой коже, приросшей к кровати, и ты можешь только покорно раздвинуть сжатые челюсти, пропуская пульсирующие под прицелом камеры руки. Пальцы заползли под губу, оттягивая её вверх, сворачивая вбок шею, вцепившись в заострённый подбородок. Фрэнка затрясло. Он демонстрирует его оскал. Собачий гений. Глаза сухо выгорали под люминесцентным освещением. Пальцы выползли, размазывая собственную слюну по сероватой подрагивающей щеке, и ползли, вцепляясь в волосы на затылке, оттягивая, обнажая сухую натянутую шею. Выбивая перебитый, едва живой хрип сквозь толщу связок, он демонстрирует его нелепую беспомощность. Собачье послушание. Но ведь люди не перестают быть людьми просто так, верно? если в финальном кадре в перебитом человеке не останется пульсирующих налитых кровью осмысленных глаз – он сделал свою работу. Умоляю, ведь люди не перестают быть людьми просто так. Пальцы выскользнули из волос, оставляя тяжёлую голову безвольно болтаться. С уголка пересохших потрескавшихся в кровь губ стекала слюна. Собачий оскал. Фрэнк попытался сфокусировать остекленевший взгляд на латексных руках.       Джерард опустил глаза, под нависшими веками сквозные дыры, опустил лакированные пальцы к пряжке собственного ремня, и с глухим звоном расстегнул его. Взгляд Выблядка, пристроившегося за камерой, наполнился растерянностью и непониманием. А Джерард вытащил ремень из брюк и приблизился вплотную к Фрэнку, всё ещё демонстрируя камере только сухие руки. Скользко, пальцы приподняли его за загривок, почти прижимая, растирая в порошок, впечатывая затылком в край кровати, чтобы снова приподнял подбородок, обнажая подрагивающую шею. Он улыбается, глядя ему в глаза, только вот это едва ли улыбка. На пластмассовом лице белая губа закушена в кровь. И он обвивает ремень вокруг шеи Фрэнка, утягивая его, будто свой галстук. Больно. Голова – фарш, бликующий в обезумевших глазах, вгрызающихся в объектив бездушной камеры, не способной в ответ выдавить не сострадания, не мстительной промозглой ухмылки. По наждачному горлу стекают тихие скулящие и пережатые стоны потому что становится слишком Больно. Как будто я фарш. Блять, больно. Ремень на глотке протирает, выбивая остатки кислорода. Всего лишь кожа сливается с кожей, так почему тогда в глазах – быть фаршем – так, блять, больно? Затемнённая латексная рука утягивает конец ремня где-то в другом измерении – по ту сторону камеры. Объектив фиксировал поражение, начальное разложение, подчиняющийся изогнувшийся позвоночник, и ломающаяся напополам запрокинутая вздымающаяся шея. Он тянет, затягивает, душит сильнее, и выходящий из лёгких воздух отзывается очередным продрогшим собачьим стоном. Проникновенным воем. Скулежом. Разложенный перед сохраняющей нейтралитет камерой, и кадры терпкой асфиксии фиксируются один за другим. Боль пробивает. А поглаживающая паучья рука в перчатке соскользнула с посиневшей, будто подбитой скулы. Секундная передышка, и Фрэнки хватило на мстительный, насквозь промокший ненавистью прижатый смех, прежде чем прикусить себе язык.       Насекомое улыбается, но ведь это едва ли можно назвать улыбкой. На его губах выгравировано – захлебнись своим дерьмом. Конвейер для плохих деток, переработка стона в предвкушения выстрела или внезапно это больше не больно – враньё. Подыхающий от страха, когда нечего терять, ты сам – всё что у тебя осталось. Кожу, блять, не больно снимать заживо? Враньё. Джерард словил его взгляд, прожжённый, залитый лопнувшими капиллярами. А руки с просвечивающими насквозь костями вцепились в край ремня, наматывая его на костяшки. Фрэнк простонал выбитый выдох, на рёбра опустился его налакированный чёрный ботинок, придавливая их к лопаткам. Ёбаный мессия. Человеческая имитация «блять больно» в каждом жесте. Будто кодовое «хардкор» в простом приветствии. Джерард подхватил затравленный пенящийся взгляд налитых кровью глаз, и потянул за окольцовывающий глотку ремень, в осколки вдавливая рёбра подошвой. Сквозь асфиксийные хрипы, попытки отчаянно вырваться, Фрэнки мокро рассмеялся, почти с кровью, потому что, блять, вырваться не получиться. Так жалко и по детски, потому что ведь тело чьё-то чужое. Потому что всё, кроме ебаной бензиновой ненависти в глазах чужое и навсегда останется чужим. Кукольное тело раскиданное по кровати, выгнутое, переломанное, смеющееся во всю пережатую глотку, как марионетка следующее любому импульсу продирающего кожу ошейника. Потому что смешно. Смешно, когда хочется, чтобы металлические руки душили сильнее. Потому что, блять, смешно. Лишь бы нечаянно переломил хребет. Потому что, блять, смешно. Когда глаза перетекают в глаза, беспомощно насмехаясь: и если душишь – души так, пока у меня кишки изо рта не повалятся. Умоляю, не смей душить, чтобы показать насквозь промозглым продажным сукам, какой я плохой мальчик, но лишь бы кожа на шее слезала струпьями после твоих пальцев. Души так, чтобы я смеялся. Власть не любит подчиняться, очевидно ведь – нагибать. Души так, чтобы я смеялся и понял – насквозь. Беспомощное тело, отверстие для слива основных потребностей – переламывать и подчинять, разложено по кровати, мечущееся, заламывающее спину и брови от сквозной боли, всё ещё полусырой, скотина на убой с топором, наполовину всаженным в плоть. Потому что все ещё, блять, смешно сквозь кровь обиженного ребенка в глазах. Ремень звучно упал рядом на кровать. Только перебитый вздох и надсаженное сиплое дыхание. Он все ещё видел в выжженных глазах напротив пробивную одержимость, горящую так, что начинали чесаться веки. Джерард стянул перчатки и хриплым голосом приказал: - Снято. насквозь щёлк!

***

Она движется. Его кожа движется.

Она ползёт.

Пульсирует.

Она, блять, ползёт. Мясорубка в глазах. На глазах. В глазницах. Это не страшно. Не страшно. Всего лишь маленький брошенный мальчик, до сих пор боящийся темноты. Рассечённый – вот твоё предназначение. Принимай или подохни. Выворачивайся или уебывай. Будь пластичным, будь сукой, как взаимоисключающее, если из темноты на тебя смотрят плохие глазки – будь хуже. Не кусай руку, которая тебя кормит – перегрызай. Если только так хочется гнить Сквозь.

/блять. он перетащил этот террариум в его комнату// он привёл ему компанию. //он взращивает насекомое//

Потому что только насквозь может быть так больно. Лишь бы только мог хотя бы прикрыть разодранные глаза. Закрыться. Вскрыться. У меня фальшивые стигматы и алиби в виде заряженного языка. Я и должен бояться темноты. Потому что ты обречён.

Потому что напротив – под матовым стеклом крытого аквариума – посреди ночи, здесь, в комнате, во плоти и ошмётках а не только внутри твоих задушенных не смыкающихся глаз: труп – не такое уж страшное слово почти сладкое

Почти продажное. Ты обречён. Его кожу сквозным слоем облепляют красные муравьи. Под стекающим с красных букв благословления. Надпись на стене – почти часть тела. Новый орган. Красное мясо. Они жрут его. Посмотри – насколько сладко – почти не страшно. Самое лучшее, что это даже не сон. Вот что бывает, когда их настолько много. На оголившейся шее пропала выгравированная запачканная татуировка. Как будто её уже нет. Потому что нет и кожи. Твари это так почти сладко. Закрой глаза. Умоляю, закрой свои ёбаные глаза пока они падают в выскобленные глазницы. Обгрызают. Потому что потом – он пустит их по твоим венам. Забытые страхи и мокрые сказки и это твой гений. Ты можешь выбрать: сэндвич с дерьмом или гигантская клизма.

||потому что я слышу шум насекомых|| ||они уже давно в моей голове||