- Посмотри, от некоторых животных приходиться избавляться, навсегда, но с другой стороны – они разве виноваты? Разве скотина вообще может чувствовать вину за то, что взбесилась и ведёт себя как ударенная? Посмотри, получается, получается, это, вроде как, и ни их проблема, и ни их ответственность. Посуди сам – у хозяина разве есть другой выбор, кроме как усыпить тварь, пока та ещё вообще даётся? Поэтому не бери в голову. Можешь считать, что никто не виноват. Ни сука, которую прошибает пеной и слюной память о том, как пользоваться своими клыками, ни хозяин, который в ответ, вполне объяснимо, стреляет ей в морду. Все просто делают свою работу. Поэтому не бери в голову. Никто ведь не виноват. Пусть считают эвтаназию подарком.
_________________
Осознание прошибло прямо в позвоночник. Стало липко. Холодно. Он забыл закрыть на замок блядскую дверь. Фрэнк слышал. Прекрасно слышал. Как раздался хлопок, а затвор так и не щёлкнул. Этот уёбок забыл закрыть сраную дверь. От нервов перетряхивало до кончиков пальцев. Руки дребезжали, было почти слышно, как трутся друг о друга кости, спрессованные в иссушенном отощавшем теле. Интуитивно. Было страшно. Как будто за одну мысль, за допущенное отчаянное предположение с него сдерут живьём всю кожу. Накажут. Фрэнк встряхнул головой и ударил себя пальцами по покрасневшей щеке. Не надо быть идиотом. Соберись. Даже если и осмелишься доползти до двери – там внизу, голодная темнота, падающая на десятки метров вниз. Нелепо. Вся ситуация заставляла чувствовать себя виноватым. Но – броситься с обрывающегося осколками края, или напороться глоткой на торчащие проржавевшие перила, всё лучше, чем провести в своей стерильной ослепляюще белоснежной клетке ещё хоть одну минуту. мои глаза со дна вплетены в дышащие стены. они проникают, привязывают корнями, трансформируются частью меня. привязывают ножами зарытыми глубоко под кожу. похороненными в спине склонившегося переломом позвоночника Думай. Думай, блять. Напрягись. Собери яйца в кулак и прояви хотя бы каплю разобранной адекватности, пока не накачан наркотой под завязку. Блядь, думай. Перестань жалеть и щадить себя хотя бы на ёбаную минуту. На мгновение – перестань, мудак, быть такой сучкой. От колыбели до могилы – перманентно наполовину вскрытая глотка – они называют тебя плаксой, но тебе, в общем-то, всё равно. Фрэнк попытался сползти, скатиться с кровати, на дрожащих руках, голова заходилась бездумной пульсацией. И глаза горели, будто их ободрали в кровь. Почти не различая сжимающихся белоснежных стен – под веками мелькали картинки. Объеденная кусками в мясо плоть, ожившая тысячами муравьёв. Сколько можно играть с костями. Сколько, блять, можно – хороший труп, плохой труп – замыкаться на бесконечных аналогиях, притворяясь, что делает это всё по наитию, сам не понимая, почему руки по локоть в крови. Фрэнк почувствовал на кончике языка металл. Эта расчетливая сука, планирующая, кажется, каждый пробивающий вздох. И к чёрту – если бы свои. Чужие. Фрэнк пополз по бетонному полу, волочащаяся нога отдавала разве что притуплённой зажёванной болью. Значит снова накаченный. Он впился ногтями в ладонь в кровь, надеясь проковырять в гной. Пиздец. Сканируя клетку взглядом – коляски не было, и нахуй надо, фактически – всё равно слишком шумно. Фактически – на одной ноге он может ходить, а с тем количеством того, что Джерард называет «морфием» в венах, опираться и на сломанную. Но нахуй надо. Слишком ненадёжно. Слишком шумно для стен, которые слышат всё. Там внизу – голод. Не туда хочется убежать. Хотя бы осмотреться, сориентироваться или размозжить себе голову, пока свели свои прозрачные помутнённые глаза. За этой плёнкой, какими бы цельнометаллическими, жестокими и нечеловечными они ни были, они смотрят насекомыми. И как будто дело даже не в абсолютно вырезанной совести. Не в странных силиконовых аналогах эмоций, бесчувственности никогда не жалевшего и не способного принимать жалость. Он смотрит глазами человека, никогда не знавшего, что такое человечность. В его зрачках подвешены все его сквозные марионетки для битья. Фрэнк потянулся к ручке, только внутренне молясь о том, чтобы дверь оказалась смазанной и тихой. А потом отдёрнул пальцы. Она даже не была захлопнута до конца. Достаточно зацепиться кончиками ногтей, толкнуть от себя, и комната открыта. Пусть слишком подозрительно, по детски очевидно, и нахуй его с его ебаными проверками на идиотизм или верность. Нахуй. Дверь тихо прошелестела, распахиваясь. у них не глаза и уши, посмотри – они насквозь кровяные. такие стены не видят – чувствуют, всеми внутренностями, они липкие насквозь. да они задыхаются в гное если только пом… Фрэнк продолжал ползти, борясь с желанием зажмурить глаза. На улице, видимо, наступал вечер, и в далёкие узкие окна пробивался пыльный приглушённый свет. Эхом разносился каждый выдох, отдаваясь в мокрой темноте, и даже до его зажёванного сознания дошло, что даже мог он ходить – пришлось бы ползти. Каждый звук в десять раз усиливался. Это здание не умело хранить тайн. Длинный, прямой, пугающе узкий для почти распластанного на нём балкон уходил вперед без пробоин и обрывов. Фрэнк бегал агонизирующим взглядом по помещению, пытаясь найти лестницу, ведущую на нижние этажи. Пытаясь дышать бесшумно. Как-то же эти ублюдки ходят по зданию. Но под сводчатой крышей, внизу – влажная пропасть, стены с редкими проёмами окольцовывал сомнительной надёжности балкон. Сплошным рядом. Дыши. Значит, на лестничные переходы можно выйти только из каких-то из комнат. Фрэнк тряхнул головой, оглядываясь. Саднящие лижущие пол руки стали затекать. Столовая и операционная с её прорезающей аурой аутопсии находились у противоположной стены, где-то неимоверно далеко. Он пробежался глазами снова, пытаясь найти лоснящуюся дверь в свою комнату. Кости прошил холод. Она была плотно закрыта, хотя Фрэнки был более чем уверен в том, что оставил проём. Он стиснул скулы и пополз дальше. Просто не думать об этом. Как не думать о том, что тебе не нравиться. Первый шаг в решении проблемы – повернуться в ней задницей. Так закрывай глаза – и мир перестаёт существовать. Фрэнк поднял взгляд. Над ним нависала тяжёлая каркасная дверь, герметично закупоренная, прошитая. Почти неприступная. Лестничная площадка может оказаться за ней с таким же успехом, как и президент Соединённых Штатов Америки. Теоретическая вероятность есть. Пока всё тело пульсировало, от кончиков пальцев прошивало до ребёр, он поднял дрожащую руку и надавил на кажущуюся запаянной дверь. А она почему-то открылась._________________
У него не было лица.почти… блять
У него не было ёбаного лица.почти буквально.
Там, где оно должно было быть – был фарш. Переваривающийся, лоснящийся, липко поблёскивающий. Как будто вся его голова была вскрыта, ошпарена кипятком. В вязкой субстанции нечеловеческой морды переваривались белёсые глаза, заметавшиеся остервенело. Его облезлые истёртые руки задрожали, но он не сдвинулся с места, кишками почуяв постороннее присутствие. Ошибся. \\ Блять, ошибся. Фрэнк почувствовал, как огнём, обдирая стенки в мясо по горлу прошёлся кислотный рвотный спазм, перехваченный у самой кромки зубов. Глаза защипало. Прилипший, распластанный у распахнутой двери, а кости сводит так, что они, кажется, пробивают кожу. Глаза разъедало. Не страх, концентрированная серная кислота по венам. Здесь не было чёртовых лестниц. А его лицо будто слиплось, такое составное, склеенное. Перебитое. Как будто его части вырезали и вставили не на свои места. Ожогом, Фрэнк едва дёрнулся и почувствовал, как иссушенные слёзы сползают с горящих щёк, заливая шею. И даже не от парализующего, проходящегося по скрученным конечностям испуга – к горлу подкатило удушье. Собрав последние остатки сознания, он пытался ни вдыхать, ни выдыхать. Потому что тогда оно могло сдвинуться. Плотную облепленную комковатыми мышцами шею под взрывом атомной бомбы обвивали запачканные кровью и гноем бинты. То, что сначала казалось отблесками – она сочилась из трещин на том, осталось от его кожи, стекая по подбородку, заливаясь во впадины насквозь выжженных губ. Его облысевшая голова была какой-то помятой, рельефной. Покрытой запавшими, будто выеденными кратерами. Облепляющие сквозные язвы едко пульсировали, сочились. Он был куском мяса, запаянным в белый комбинезон. А его одежда казалось грязной, мокрой, прилипала к его телу. Как будто под ней больные, отчаянно неправильно функционирующие поры источали слизь. Медленно, проржавело, он повернул голову, будто любое микродвижение ему давалось дьявольским трудом, через кровь, пот и слёзы. Будто человеческая координация давно перестала быть для него чем-то осознанным. Едва ли подсознательным. Слепые глаза пропустили пульсацию гноя. И Фрэнк взвыл, даже не боясь себя больше выдать. Эта мясорубка перерубала последний шанс.| Больше работай и зарабатывай лучше! |
Комками слизи, крови, переваренных кусочков желудка его стало неостановимо рвать на пол. Пока кислотные остатки заказанной на убой свиньи вслепую преодолевали комнату. сука Надвигаясь. По псиному, Фрэнк заскулил в голос, подворачивая ободранные о жёсткий пол конечности, пытаясь встать, исчезнуть, убежать, подохнуть. Человеческий обрубок экземой пульсировал на глазах. Фрэнку казалось, что если существо дотронется него, кожа начнёт облезать прокисшими струпьями. Отползая, сердце перекрывало глотку, язвы превратили язык в мясо – издержки привычки – он задохнулся кровью, пошедшей в гортань, когда оно оказалось в полуметре, больное, испорченное и такое перекроенное будто Демонстрационный образец. И когда он почти поймал своими вытянутыми окровавленными, покрытыми дрожью руками капли мяса, свисающие с невидящего лица, в его волосы вцепилась мёртвая ледяная хватка, и перед носом, ударив по оголенному эпидермису забинтованной твари ударила дверь. Фрэнк взвыл, хрипло, отчаянно. По подбородку стекала блевотина со сгустками крови. И оцарапывая костяную изломанную руку, надеясь продрать тащившему его за волосы Джерарду кожу до мяса, он задыхался и хрипел, вся ядовитая терпкая слюна смешивалась с промозглыми воющими рыданиями. - Здесь есть другие? В отчаянной надежде на прошитый презрением и непониманием взгляд в ответ. Потому что, возможно, он просто ёбаный идиот, сошедший с ума, упустивший эфемерный контроль над собственным сознанием, всего лишь ребёнок, галлюцинирующий струпьями. Возможно, он просто плакса, но ему, в общем-то, всё равно. Назад к комнате. Вцепившиеся в горящую голову пальцы и богомольи повадки. Разорванная подбитая шея в качестве единственной визуальной связи с реальностью. Джерард даже не оглядывается. Пробивная пластика автоматической куклы, куклы с автоматом, и только дёргано подрагивающие плечи выдают то, в какой папочка ярости. Назад к комнате. И дверь за дверью – теперь не бездонные. Дверь за дверью – за ними, законсервированные его твари. Его насекомые. И снова уродство мертво да здравствует уродство. Да у него ёбаная коллекция. Он мясорубка. Ёбаный бизнес! И Фрэнк взывает, всей кровью, и не ненависть, но вкладывая в продирающие слова все кишки: - Здесь есть другие./уродство мертво – да здравствует уродство!/
- Здесь есть другие._________________
признайся в этом - Ты взращиваешь меня. Пробитые глаза прозрачно взглянули на него из-под нависших век и безразлично вгрызлись в его лицо, заставляя чувствовать себя грязным до самых костей. Собственный голос зазвучал таким чужим, таким инородным ощущался в пересохшей глотке, будто все слова выходили насильно. признайся в этом и я вылижу тебе ноги, лишь бы доказать, что не безнадежён. Что убью, перережу, задушу и умею улыбаться только тогда, когда требуется – лишь бы доказать – я пластилин. Пластичен. Умоляю, посмотри. Беспринципная пустышка, готовая слишком на многое, слишком отчаянно цепляющаяся для того, кто никогда не понимал, как жить. Что у меня нет ничего своего. Залей мне инфекцию в раздробленную кость и смотри, как мои глаза превращаются в гниль. Создай из меня боль и смотри как я корчусь. признайся в этом Тебе это льстит. Промозглым скрежетом отозвался резко отодвинутый стул. Фрэнк вздрогнул, вцепляясь побелевшими пальцами в холодный край операционного стола. С него, под скребущие ногти забивалась грязь воспоминаниями об остаточном человеке с личинками вместо глаз. И то, что он сам теперь на его месте. Фрэнк сглотнул. Почти. Натянутая стерильность операционной пугала. Знай своё место – сознание переварено точёными мстительными пальчиками, отобравшими кислород, и оставившие, единственное, память о том, как испытывать страх за собственную шкуру. Деформированная боязнь физической боли – это до смешного объяснимо после того, что ему пришлось увидеть. Эта ёбаная проститутка-снафф. Фрэнк вцепился крепче, почти в кость вдавив себе несчастный стол. Джерард приближался, прорезая воздух, ломаные конечности рвано рассекали пространство, выгнутый, пробивной. Неостановимо несущий в себе окислившиеся игры, дозволенность только в одностороннём порядке и кровавое «не смей играть со мной» в пулевых глазах. Фрэнк удушливо выдохнул, почувствовав сжимающуюся руку на своём горле. Спина и затылок загорели от удара, когда его впечатали в стол. У него вместо эмоционального спектра – кости. Он возвышался, непреклонный – так, будто всю жизнь провёл сверху вниз. Из тех, кто получает всё, что захочет, даже если хочет абсолютно всего. Он конвейерный. Мясорубка. Джерард смотрел на него, точёный, распрямившийся, а рука сжимала горло, перекрывая поток изнывающих изгнивающих на дёснах слов. - Не воображай о себе больше, чем есть. – и в промозглом безразличном голосе дрогнули нервные озлобленные ноты. – Быть сукой тяжело дающееся, но не самое ценное умение. И блеснул ржавыми белёсыми клыками. - Даже ты, продажная тварь, с кишками готовый отдать себя тому, кто предлагает больше, в перманентном поиске лучшей жизни, надежде на новый рай, если даже ты мучаешься, представь, какого остальным. Если даже ты, ёбаный ребёнок, самоотверженно заигрывающийся, и не важно, песочница или продранная кожа, подставляющийся всему, хоть ножом, лишь бы было чему заполнять, боишься, просто попробуй представить своей маленькой жестокой башкой какого тем, из кого взращивали образцовых пробирочных детей. Фрэнк дёрнул дрогнувшими руками, запоздало коготками вцепляясь в серую кожу под закатанными рукавами, продирая, в жалкой попытке разорвать пергаментную поверхность. Пытаясь процарапать до его вен. Мутные прошивающие глаза влажно переливались кровью. Почти сладкое профанаторство – они стелятся от одного его металлического взгляда. Как истинные насекомые. Фрэнк прошибло. То, что было с теми, кого он видел, их внешность – сгустки, вместо человеческих черт лица. Потому что вот что он видит в послушании. Он переваривает пресмыкание. Как истинные насекомые, но он не просто привык переламывать позвоночники из слепой ненависти. Его слепота в другом – не переваренных, он не воспринимает, не может увидеть их. Где-то в подкожных слоях зашитым догматом – зверское в своей нелепости «люди не перестают быть людьми просто так». Для него человечество даже не свиньи – сквозная скотобойня. Истинные насекомые. Расходный материал. Джерард заломил истерзанную жилистую шею марионеточного тела, и полупрозрачные руки вжигали свою правду. И почему-то он даже не плакал. Фрэнк сухо смаргивал, продолжая остервенело выцарапывать клочья кожи с локтей, а перебитые эмоции костью встали посреди глотки, мешая вдохнуть. Ультранасильственный взгляд надменно пробивал, заставлял выть. Он раскрыл рот, вскрывая: - Это и есть подчинение. Люди воображают многое, но это не новые детские игрушки пришедшего века. Не смущенно заглатывающие кляп бляди, для которых наручники – точка невозврата. Это - не принадлежность другому человеку. Не то. он ржаво ухмыльнулся - Тут нужен талант. Потому что смазливость и услужливость – ещё не грань уникальности пустышки. Потому что они не дают тебе права на принадлежность другому человеку. Искусственно – всегда не то, потому что посадить на цепь ещё не значит ничего, кроме отметин на горле. Тут нужен талант. Талант быть вещью. Не питомцем, пресмыкающейся сучкой у ног, не дыркой для ебли, не игрушкой – талант быть никем, предметом интерьера. руби! - А такие, как ты, с улыбками, давшими трещину, с коррозийными глазами, насквозь мокрые в своей обиде. Одарённые. Только вот ты сам понимаешь свою мерзкую пластичность как слизняковое качество. Его острые зубы будто прорывали ткань губы. Будто он улыбался, пока говорил. Будто всё это было невероятно смешно. - Я дам тебе в руки пистолет, и ты будешь пускать пули. Дам нож, и ты будешь резать, даже не важно зачем – просто потому, что ты держишь его в руках. Тебе дают в пальцы ручку – и ты становишься писателем, и всё это слишком бешено для того, что они до этого видели. Ты трансформируешься, деформированный, потому что ты не можешь вынести того, чтобы быть самим собой. Из Фрэнка вылетел хрип. Смешав сухое дёрганое рыдание, рычание, отчаянность на привкусе кислоты и грязи. Как будто он пытался укусить. Вытолкнуть языком свои связки. - И всё это так страстно шепчет он, ржавые зубы почти клацают: - Так взрывоопасно. От атомной бомбы до стрихнина, ты можешь ненавидеть сотнями способов, ползая под своей кожей, и это всегда будет держать тебя памятью о том, что ты червяк. такие, как ты, с улыбками, давшими трещину - Весь мир как мясорубка, всё страшнее с каждым днём на таблетках. Но знаешь, что эта планета на самом деле такое? Начальная школа с убийствами. С уголков иссушенных губ Фрэнки стекали ниточки слюны. Капилляры в глазах лопнули. Сквозь кровавые разводы пробивали ледяные слова: - Если я буду простреливать деткам кишки, они никогда не догадаются, что я просто плакса – передразнил Джерард. И как будто всё это десяток лет уже было высечено на рёбрах. - Ты, долбоёб, правда думаешь, что тебе удастся никого не запускать в свою голову? Ты и сам с ней справиться не в состоянии. Манипулировать сукой с обсессивно-компульсивным всё равно, что играть в прятки со слепым. И поэтому даже после всех детских лет, пока ты задыхался подыхая в своей ненависти, когда они говорят – «прыгай», ты только спрашиваешь «как высоко?».руби!
Фрэнк взвыл. Неконтролируемо, будто он выламывал ему пальцы. Будто он облил его лицо кислотой. Это была не обида. Он взвыл. размозжи мне голову. Так, будто проглотил обрубок собственного языка. Никто никогда не лез не в своё дело. Даже если и понимали – с мальчиком со злыми глазами что-то не так – инстинкт самосохранения заставлял держаться в стороне. Никто никогда не лез не в своё дело. Никто никогда не лез не в своё дело. Он был в безопасности Никто никогда не лез не в своё дело никто никогда не лез не своё дело никто никогда блять. Никто никогда не залезал ему в голову. Никто никогда не прорывал то, что он считал своей головой. И будто всё, все органы, кости и сплетения мышц окислились, разбухли, это настолько больно, будто внутренности не помещаются, и рвут организм изнутри. Никто никогда даже если и видели Никто никогда не называл вещи своими именами. Это не болезнь. Обсессия и компульсия как вечные спутники. даже если и видели потому что легче самому закрыть глаза чем играть в прятки со слепым. Всегда чужой. Всегда принадлежащий. Принадлежащий, потому что слишком тупой. Принадлежащий, потому что слишком умный. Никто никогда не залезал ему в голову, потому что он боялся залезать туда сам. Невидящий презрительный взгляд ослабил петлю, Джерард убрал руку с горла скорчившегося выбитого человека. Желудочный сок выходил через глаза. Было слишком едко. Фрэнк ничего не видел. Не соображал. Чья-то чужая действительность. Чья-то чужая ампутация. Я вырезанный. Пустой внутри себя. Потому что даже сквозь гниль сквозь разодранные в струпьях в клочьях ноги Потому что даже сквозь инфекцию грязь это чья-то чужая ответственность Чьи-то чужие шрамы рубцы перерубленное собственное я вышрамированный натасканный царапающийся сквозь кожу эгоизм// И снова по коридору. Собирая спиной ошмётки предыдущих, но как будто обречён чувствовать, что идёт сам. И Джерард притаскивает его в комнату человеческого сгустка, невыносимость снова. Согласный уже практически на всё. Готовый ко всему. Я видел как он брал со стола операционной нож. Пусть вонзает ему лезвия в желудок, пусть заставит кровь течь спазмами изо рта. Пусть вонзает в него. А обиженный ребёнок ограненный ограниченный грязью, уникальный потребитель. Потому что он и не почувствует физической разницы между собой и человеческим обрубком. Они оба фарш. Поэтому даже сквозь брошенного ребёнка в кратерах глаз готовый уже практически на всё. согласный всему Джерард нагибает голову, напоминающую месиво, пока пальцы утопают в мякоти забинтованной дёргающейся шеи. Придавливает её к столу, заламывая обтекающие струпьями руки, вцепляясь в них, передавливая позвоночник. Нагибает. Залом в глазах, они рассечённые. И он поворачивает голову, вытаскивая неизбежное лезвие, вкладывая его в дрожащие чужие руки, смотря в заплаканное лицо. И говорит, надавливая на зализанную язвами шею: - Руби. он мясорубка. фаршевое сознание. - Руби, блять! И потому что ему в руки дали нож, он рубит. Рубит так, что завтра на обед будет мясо. Потому что даже после того, как тебе ломают ноги когда говорят «прыгай!», ты только спрашиваешь как высоко.