почему я пишу дерьмо? меня буквально проблевывает насквозь желчью
//20. 09. ХХХ/// зеркало пахнет моими глазами. я не смотрю туда перед сном. боюсь не заснуть и не засыпаю блять на какой-то грани я тупею деградирую не могу шевелить мозгами потому что больно думать. думаю только о том, нахуй это писать. придурок сказал вести дневник как будто у меня истощение не проецируется на раздробленной коже. дневник, блять я не могу написать ничего. когда пытаюсь копаться внутри своей головы, ощущение такое, что наблюдаютэто нелепо. я не понимаю, почему не могу уснуть даже.. я слышал как он назвал меня «инсомния». мерзкое имя. мне идёт. у организма как будто нет предела, и пытка способна продолжаться до тех пор, пока функционирует сама пытка, а не физиология.
//ХХ. ХХ. ХХХ///а он просто смотрит на него, как ни в чём не бывало и говорит: - почему не захлебнулся тогда? была же возможность.
На столе стоял кофе. Желудок скрутило, а он пропах терпко и крепко, сплетенный шерстяным пробивающим запахом. На кончике покрывшегося язвами языка танцевал вкус голода. И хочется пить. Цианистый калий. А от вида кофе тянет блевать. Не надо опускать глаза. Страх хоть и бездумный, но он есть, заточено искренне боясь того, что они сейчас вывалятся из глазниц и упадут на дно кружки, оставляя на радужке грязный отпечаток, и придётся пить прямо так. Кофейное отражение ловило распад организма. Как будто лицо сейчас стечёт с костей в поднимающийся пар, и придётся всё это переваривать. Фрэнк подавил рвотный спазм и на столе всё ещё стоял кофе.придурок. ты уже не ел хуже может быть и будет ещё не переварилось скребет прямо по кишкам опусти глаза и глотай доминирующую цикличность даже по замкнутому кругу хуже будет и может быть
На дне кофейной чашки снова была ловушка для мух.//он живёт в моём рту и говорит мне, что произносить
Нож опустился. С проезжающимся под костями промозглым лязганьем и рыбьим выражение на дне глаз, Выблядок разделывал куски мяса, переваливая их в руках. щёлк! Глухие удары ножа прошивали кожу. Потерявший уверенность в том, что в каждой комнате четыре стены, Фрэнк опустил горящий взгляд, сглотнув рвоту у задней стенки горла. щёлк! Он включает конфорки. Прокусывает язык. Ставит мясо. Фаршево смотрит. Выдыхает. И уходит. Убирается прочь. Фрэнк снова сглотнул рвоту, на этот раз кислотно. Держась исключительно на самовнушении и тормозящем восприятии действительности, зацепиться за самонадеянность интуитивно. Надеясь, что эта сука умеет демонстрировать чувство юмора, только обнажая клыки. Мясо это всего лишь мясо. Вещь сама по себе не обладает символизмом. Так заткни свою взвывающую голову, подавись дерьмом в своей глотке. Заткнись. Просто заткись. Ты сам себя обрекаешь. Если разделывать трупы смешно – это чужой плохой вкус. Заткнись. Ты и понятия не имеешь, что происходит на самом деле. Заткнись. Никто не способен на подобное. У тебя перманентно прокисший фарш вместо мозгов, ты даже не способен отличить приветствие от выстрела в голову. Так что заткись. Подавись своими легкими. Никто не способен на подобное. Мясо это всего лишь мясо. Просто разделочный шлак скотобойни. Фрэнк поднял глаза, зажёвывая, прокусив щёку изнутри, славливая загнанный, иссушенный взгляд Выблядка с руками, измазанными в крови. Просто разделочный шлак скотобойни. Глаза мушиного сгустка были в покорных слезах. Как лезвием, позвоночник прошили мурашки. Сглотнуть рвотный позыв получилось слишком громко. Очевидно. Так же очевидно, куски ядовитого мяса зашипели на сковородке, Джерард бездушно усмехнулся. Блять. Ёбаный идиот. Ёбаный тупица. Он фыркнул. Откашлялся. Хихикнул. И с несдерживаемым нервным, перебивающимся слюной и хрипами смехом Фрэнк упал лицом в пустую тарелку. моё сознание меня ненавидит. оно блокирует доступ к бессознательности. я безумен именно потому, что понимаю абсолютно всё, что происходит вокруг. Он глухо смеялся, валяясь в тарелке лицом. Нос саднило так, будто его разбили, и к губе стекала кислая капля. Он смеялся так, будто надеялся, что это его убьёт. Холодные пальцы скользнули по ноге, к бедру, заставляя кишки скрутиться. Фрэнк сжался, чувствуя, когда они задержались секундно, пальпируя чуть выше опухоли, и вскрикнул, когда вторая чужая рука вцепилась в бедро, резко хватая и утягивая, заставляя спиной свалиться прямо на прошитый холодом пол. Отбитые кости яростно саднило. Он заскулил, продолжая выдыхать перебитые удушливые смешки, поднял глаза, и, смотря снизу вверх туда, куда следовало бы разрядить обойму. Джерард сухо сморгнул, наклоняя голову, нечитаемая безэмоциональность на его лице пробивала очевидным превосходством. Потому что разложенная куколка на полу неостановимо текла своим страхом, даже когда плевала прямо глазами. Прямо в глаза. Джерард подтянул его за больную перебинтованную ногу, заставляя сжать от гноящейся боли зубы, и вывернул стопу, удобнее размещая её на своём бедре, подцепляя пропитавшийся лимфой и выделениями бинт. Фрэнк дёрнулся, кожа обессилено пульсировала под цепкими пальцами. Конечности были раскоординированы. Он отчаянно безумно усмехнулся, глядя снизу вверх, из-под стола: - А ты теперь неразговорчивый, да? – он снова разразился хриплым подобием смеха, проклиная себя за то, что его сила видна у него в глазах, а в глазах у него дерьмо. Все те разы, когда он улыбался и смеялся во взрослой перебитой жизни, ему обычно за это платили. Нормально смеяться он не умел. Ему казалось, что смеяться стоит только на похоронах, только когда увольняют с работы, бьют до разбитых коленей, и пока не начнешь харкать кровь. Ему казалось, что смеяться стоит только тогда, когда рёбра сводит пробирающей и колючей болью. Ему казалось, что улыбка пригодна только на то, чтобы ею мстить. такие люди как ты не то что бы плохие, но суррогатное счастье разрезает вам от края до края лицо. Он снова заливисто рассмеялся, как ребенок, по-идиотски, так, будто стоял на эшафоте, столкнувшись с нечитаемым выражение лица и облизывая саднящие губы. Уголок белого рта нависшего насекомого презрительно дёрнулся. Идиот. Попытайся сделать хоть что-то. - Я как шлюха, работающая за бесплатно. – снова захихикал он, раскладывая на составляющие свою резанную улыбку, ударяясь расшибленным затылком о кафель и поднимая глаза в огранённое небо оцарапанного дна стола. Улыбаться больше не хотелось. Хотелось порвать себе пасть. Фрэнк поднял глаза, вмазывая липкий тяжёлый взгляд в зависшего Джерарда, впившегося пальцами в гноящуюся ногу. Исподлобья на дне его глаз ластилось нейтральное удовольствие. Его доставлял распад. Идиот. Хотя бы, блять, попытайся сделать что-то. Заставь его отступиться. Ты видишь голод в его глазах. Заставь его пренебречь протухшим мясом. - Скажи, что я мерзкий. – заскулил Фрэнк, подавляя рычащую злобу. Даже не надеясь, что спектакль сработает. Даже не предполагая, что он не сработает. Изворотливо обгнивая. Если меня просят – я всажу пулю в лоб – и если меня просят – я приму пулю. Если меня просят – я режу – и если мне говорят – я подставляюсь под нож. Я нейтрален, я буду пулей и я буду лезвием. Пока я бескостен, я неуязвим. - Хочешь, чтобы я ныл о том, что я никто и ничто? – продолжал злобно выть он, скребя ногтями по ледяному полу. Мясо лопалось на огне конфорок. – Тебе нравится пресмыкание, разве не хочется кончить, прикончить, когда пресмыкается тот, кто мечтает вспороть тебе глотку? Фрэнк тяжело напряжённо дышал, чувствуя, как по шее стекают дорожки пота. Заинтересованность потухла в глазах костяного выродка. - Ты нелеп. – отчеканил Джерард и встал со стула, скинув с себя больную ногу Фрэнка, заставляя завыть уже по настоящему. Фрэнк сглотнул, свернулся эмбрионом под столом, прислушиваясь к удаляющимся шагам, а затем к тому, как они снова приближаются. Прямо перед его глазами остановились поблескивающие налакированные ботинки, и даже от них кисло цедило медикаментозным удушьем. Едкий голос послышался откуда-то над обувью, пока Фрэнк уставился застывшим взглядом во влажно блестящие носы. - Не пытайся казаться более жалким, чем ты есть. – не пытайся даже мечтать о том, что можешь залезть в мою голову. идиот. мясорубка нейтральна по отношению к себе, но перемолет всё, что упадёт внутрь неё. – Будь всё действительно так примитивно, я бы заставил тебя вылизывать свои ботинки двадцать четыре часа в сутки. – сверху раздался сухой звук усмешки, и он приподнял носок в подтверждение своих слов, постучав им пару раз. Фрэнк впился ногтями в свои ладони. – А я … - послышался шорох, и колени в поле видимости согнулись, Джерард опустился на корточки, заглядывая под стол, в глаза, насквозь. Положив рядом с собой свежие бинты, ножницы и чашку кофе, которая стояла рядом с Фрэнком на столе, и подцепляя паучьми пальцами больную ногу. По подбородку скользнула рука, сжимая, заставляя посмотреть в глаза. Он участливо выдал: – Я просто работаю. И, схватив чашку почти остывшего кофе, выплеснул его Фрэнку в лицо.***
Он швырнул ему истекающий лоснящийся кусок заражённого мяса на тарелку. Выблядок злобно скосился на пузырящийся лоскутный бифштекс, съев который можно было подохнуть. По кончикам его пальцев шла лихорадочная, аллергичная дрожь. Он снова злобно скосился, уже на Фрэнка, и швырнул ему на тарелку ещё один кусок, поменьше. Он отошёл, сбивая с толку своей осознанной яростью, поставил перед Джерардом кружку с чаем, которую тот стал оглаживать серыми пальцами, и уполз, перемещая склизкие кости под кожей. Стирая ряды зубов друг о друга так, что отдаётся в ушах. Фрэнк сглотнул. Горько, будто кровь. Если даже этот тупица так реагирует, значит, подобное происходит впервые. Значит, никто до этого ультранасильственного папочку так из себя не выводил. Фрэнк снова сглотнул. На этот раз сладко. Фрэнк окинул взглядом удаляющегося Выблядка, с каким-то неуместным беспринципным мстительным превосходством. Он хоть и привязан под кожей, но не имеет никаких гарантий. И чем меньше человеческих свиней, тем ближе к опасности и мушиные глаза. А новая сука на привязи, на правах подножного корма, новой излюбленной игрушки привычна к победам на костях. Он уже пережал ему позвоночник одним своим появлением. Ненавидящий мозг слишком отупел, износился, чтобы ненавидеть. Фрэнк слизнул горькую слизь с крошащихся губ, прожигая невидящим взглядом влажный кусок мяса, впечатанный в тарелку. Он пассивен, пассивно агрессивен, на правах скотины на убой, но скотобойня функционирует перебоями. Он поднял взгляд в пустоту, неконтролируемо, бездумно усмехаясь, словив в свою сторону сразу два сквозных взгляда; придушенный страхом отвращения и тот, который говорил «к ноге». Фрэнк поднял глаза, исподлобья глядя на Джерарда, просекая его жилистую, тонкую кожу. Он почувствовал себя разделанным. Расчленённым. И схватил мясо руками, отрывая тугой кусок, чувствуя, каким влажным от полупрозрачной стекающей крови становится подбородок. Сглатывая до капли. До кусочка. Голова, вспоротая, накачанная, забитая чужими мыслями, психотропными и таблетками, почему он вообще её терпит. Он должен, так хочется разбить её об стену, об окно, об стол прямо сейчас и чем раньше, тем лучше. Она подсажена, из-за неё он в ловушке, на привязи, на крючке. С наркотой по венам или на цепи у конуры – всего лишь вопрос пристрастий стиля, риторическая разница. Он её проклял, когда таблетки дали право почувствовать, что эти мысли чьи-то чужие. Без пути к отступлению, у него теперь карт-бланш на то, чтобы ненавидеть себя. Мясо вспенилось на тарелке, проникая Фрэнку в глаза своей влажной кипячёной кровью. //на ножах мне уже говорили что я грязь говорили прямо в рёбра я грязь выжирающая я глотаю и к чёрту аллегории с двойным дном потому что это слишком глубоко я не смогу так глубоко принять к чёрту аллегории с двойным дном я действительно глотаю всё потому что всё и способен переварить. на ножах мне уже подсыпали лезвия в желудок но всё веселье начинается тогда, когда вскрывается что вида вспоротых изнутри кишок бояться они а внутри своей мясорубки я транквилизатор. я вскрыт но вскрываю/// Фрэнк глотал стекающую со слюнями масло и кровь. И вместо куска проржавелого бифштекса на тарелке лежала отрубленная, обожжено грязная голова. У него гнойники вместо взгляда, спиртовые глаза в язвенной ороговевшей слезшей коже, она смотрела на него слизью там, где должно было быть лицо. И усмехнулась: - Ты мясо. Ты обречён. Безупречен как разделочный материал. Фрэнк остервенело вгрызался, почти обламывая клыки о жёсткий бифштекс, соком размазывая по рукам и лицу. Кровью по шее. Джерард молча отпил чая, склонив голову слегка набок. Похуй. Даже если это и не тканевые ожоги. Даже если он накал его гангренами, превратил в ходячий вирус, человеческое олицетворение «блять, больно». Если выжег ему насквозь органы и заменил, напичкал их грязью и дерьмом. Похуй. Ненавидящий мозг слишком отупел, износился, чтобы ненавидеть. Бери глубже. Глотай кровь до конца, до тех пор, пока не начнешь глотать собственную. Сквозь рвотные позывы, Фрэнк слизнул горькое масло с края саднящих губ, почти подавившись стекающей кровью. И глаза в глаза, даже не осознавая до конца того, насколько приятно прогибаться под тем, кто, давя, пытается сломать тебе позвоночник. Похуй. Всю жизнь ты пресмыкаешься. Вместе с кишками, глотай гордость до конца. На правах подножного корма, у него обаяние взведённого курка, язвенная пластичная харизма не половой тряпки под ногами, а свиньи. Карт-бланш ублюдка. Пластилин, пластичен. Бесформенность и предназначена для того, чтобы быть угодной. Никто не рождён пустышкой, но он так удобен для того, чтобы развлекать. Похуй. Если ты хочешь играть, давай поиграем. Я встану на колени, а ты меня уничтожишь.***
Он ведь должен закричать сейчас, так? сетчатка глаза стала насквозь блять красной она промокла в крови. мне под веками размыло границы и весь мир превратился во вскрытую рану он живёт в моём рту и говорит мне, что произносить, и я говорю «ещё» Фрэнк поморщился, сморгнув кофе, по запястьям в кончики пальцев заползали мурашки. Тогда, он был готов беспрекословно разложиться на органы, подчиниться. Так что, он ведь должен сейчас закричать, так? А Джерард склонил голову. Рентгеновские глаза смотрели, как ни в чём не бывало, и он проникновенно произнёс, проглядывая сквозь слой кофе остатки человека: - Почему не захлебнулся тогда? Была же возможность. Подавиться, когда вместо перемолотых зерён тебе посреди глотки встаёт таракан, не так и сложно. Не так и предосудительно. Можно даже не считать это проигрышем. Он знает. Лепишь ты себе улыбку из банкнот или блюешь от одного вида крови, он знает. Пустить по венам муравьёв как допинг и тебе будет страшно от одного взгляда в собственные глаза потому что он знает. Успокойся. Твоя голова давно тебе не принадлежит. Залитая бензином, тебя заставят видеть бессонницей. И то, с чем ты не сможешь смириться, ты полюбишь – он знает. Фрэнк сморгнул снова, чувствуя каждым миллиметром вздымающейся кожи, как кофе стекает с лица, по шее и на грудь. А потом как стекает что-то ещё. Прожигая скулы и заливаясь в рот. Стекает соль. Кислота. Настолько едко по больной коже и если он будет плакать, это разъест до мяса ткани на его лице. Слёзы затянули петлю на горле, хоть он и пытался сдержаться, слизывая их. Загнанно мечтая плюнуть в ответ слизью и кровью, рассечь взгляд пересекая натасканные рентгеновские глаза. Для тебя это всего лишь работа. Хоть ты опустишься и ниже, но, умоляю, не опускайся до того, чтобы делать из меня обиженного ребёнка в собственных глазах. Лишь бы плюнуть в ответ кислотной, выжегшей собственные дёсна, унизиться до безгубой выеденной улыбки того, кто умеет улыбаться только на похоронах. Умолять отпустить домой. Послать нахуй. Нарезать хлеба. Снять шлюху. Назвать собаку его именем. Ответить, сказать хоть что-то, имея силы обмануть хотя бы себя тем, что есть, что сказать. Сквозь круговорот окровавленных гнойных лет, ты приходишь к тому, с чего начинал. И он поднимает тяжёлые глаза, рассечённый, и он может послать нахуй. Попросить нарезать шлюху. Назвать собаку его домом. От национального гимна до таблицы умножение, он может сказать всё, что угодно, потому что эти слова ничего не будут значить. Фрэнк подавился. Он прошивает его веки. Перевернуть их насквозь – и вся ненависть к миру обратиться внутрь себя. А лжец, родившийся пластилином, навсегда останется лжецом. Перед его промокшими грязью глазами кровь в человеческом обличии, и он, вроде бы, можёт сказать всё что угодно, потому что эти слова всё равно ничего не будут значить. Но он поднимает свой свинцовый взгляд, затёкший запекающимся кофе, и выдыхает: - Я не знаю. с каждым разом всё интереснее. и то, с чем ты не сможешь смириться, ты полюбишь. помнишь? он знает. Спектр твоих страданий ничтожен, ограничен. Сегодня или десять лет назад – ты скулишь, когда тебе наступают на лицо. И то, с чем ты не сможешь смириться, ты полюбишь. А Джерард встаёт, распрямляется, оставляя в поле зрения налакированные носки обуви. - Я не знаю. И, кажется, ткани лица действительно начинают разъедаться. - Я не знаю, почему. Он наклоняется к чужим ботинкам, высовывая язык.