Инсектицид

- Блядь. – он закатил собственные глаза внутрь черепа, пытаясь посмотреть на них, будто и правда надеялся найти там хоть что-то кроме расширенных, пустивших пульсацию зрачков. – Ты блядь. И сглотнул. В темноте загустился запах собственной крови. щёлк!       Хрустнуло под его пальцем десятое за двенадцатую минуту насекомое. В плотном воздухе, он чувствовал, как они бегали по его онемелым ногам, чувствовал каждую крохотную лапку, колюче впивавшуюся в кожу, и то, как сводит желудок от ревущего бессилия каждый раз, когда он не размазывал этих тварей в клочья. Он раздавил её, снова, ногтем, размазывая остатки тугих склизких внутренностей по надломленным пальцам, и сообщил ей дрогнувшим голосом: - Ты блядь. На кладбище сороконожек пахло. Пахло так, как он всегда представлял, пахнет под его кожей. Пахло трухой и гнилостно кислым-прокисшим, пахло ошмётками. Пахло так, что пустой желудок выворачивало в инстинктивных рвотных спазмах. Пах его желудок. Пахли его, впитавшие, пропитанные хрустом насекомых губы. Несло дохлятиной. Кладбище сороконожек пахло мясом. Мрази ползли по его ногам. Он слизнул удушающий запах самыми кончиками лёгких, сворачивающиеся кишки урчали. Живые мрази пахли трупами.       Он перехватил поперек покрытого запёкшимся панцирем живота, наблюдая за тем, как насекомое извивается в его руках. Вертится, изворачивается, пуская конвульсии и подрагивая всем телом. - Интересно, у тебя правда сорок ног? – риторически поинтересовался он, пережимая все сорок-или-около-того до чавкающего хруста и брызнувших по пальцам внутренностей. щёлк!       Она лежала в углу, придавливающая мелкие мокрые горки предшественников, и, возможно, именно она так воняла. Дохлая мразь, интересно, кто вообще додумался считать её ноги? Он подтянул колени под себя, пробегаясь ладонями по рельефным останкам. Темнота вырисовывала очертания рук так вязко, что он с трудом пытался понять, осталась ли на ладонях кожа. Руки жгло. Кислотно и продирающе, прямо внутри пор чесалась густая боль. Он сидел и болел, давя пальцами насекомых. Он сидел и болел насекомыми, царапая себе плечи каждый раз, когда кожа начинала ходить буграми изнутри. На кладбище сороконожек обитала мразь. Он сплюнул на размазанные останки органов насекомого, перемешивая их с вязкой слюной пальцами, взбалтывая в месиво, проедающее истёртые останки остаточных рук, терпеливо ожидая, пока подбежит следующая суетливая тварь.       Насекомое проползло прямо по его переносице, заставляя вздрогнуть и поджать внутрь губы, пока она ползла по его рту, пальпирую подкожно по миллиметрам его лицо. Тело задрожало, он вздёрнул конечностями, пока сороконожка проползала по его кадыку. Оцеловывая его шею кончиками заострённых колючих лап, она бегала вокруг его ключиц, суетливо врезаясь по ранам на предплечьях. И забежала в одну из них, прорывая фарш на коже, она была как память лезвия, зарываясь, уползая в раскрывающееся мясо. Он взвыл и заметался под ней, упорно прорывающей себе путь внутрь, затрясся как твари под его пальцами, бессильно дёргаясь, скуля сорванным голосом от одичавшей боли, ползущей внутри него. Когда она заползла до конца, он взметнулся в агонии ещё раз, и затих, атрофированный, не реагируя даже на разрывающие мышцы изнутри болезненные толчки. По его дрожащим ногам, густой изуродованной армией, позли насекомые. Позли на запах крови. Ползли к его взорванной, вскрытой ране.       На кладбище сороконожек воняло. Воняло этими тварями, но что толку было их скидывать. Гниль воняла, но что толку было пытаться отскоблить впитавшийся в кожу запах, когда пахло изнутри. Он вцепился в себя корявыми пальцами, подцепляя разворочанную слезающую кожу, пробираясь в рану кончиками ногтей, прогрызая её, пока они подползали по рёбрам, покровом, всё ближе. Мясорубкой сжимались края выпотрошенной развернувшейся раны. Только бы раздавить их всех. Раздавить их всех до одной.

***

- «… и когда он бил – он касался, и хотя бы ради этого стоило потерпеть…» - «… как и полагается ребёнку, его собственный разум был на коротком поводке… - … и он делал собаками других»       Джерард завис, на секунду, и заломив шею, откидывая голову, прохрипел сиплым пробирающим подобием смешка. Вмазал свой тяжёлый паточный взгляд в глаза напротив, и прошелестел: - Ты идиот. У людей есть ножи и кастеты, а ты все свою жизнь мстишь вот так. – и потряс записным блокнотом, разваливающимся в его руках. Фрэнк равнодушно поднял глаза в ответ, впечатываясь в изломанное тощее тело, и перекатил поблёскивающей вилкой кусок фасоли на тарелке, проглатывая одиозный взгляд. Думая о том, что в таких глазах всегда холодно. Они ненавистны, хоть и не ненавидят.       Фрэнк зачем-то улыбнулся в ответ, обнажая в слишком очевидном оскале ноющие зубы. Клацнул ими, ловя лёгкое недоумение. То, что драло ему горло, уже даже не было страхом. Память о собственном отражении хранилась только в презрении на дне чужого взгляда. Он был тупицей. Он это признавал. По-волчьи, он рассмеялся, почти завыл, перекрывая любые зачатки адекватной беседы, вспомнив, что все зеркала в его собственном доме были перевёрнуты с тех пор, как он стал жить один. Это звучало как подзаголовок, как одна из основных характеристик тех уродов, о которых он лепил свою писанину. Фрэнк удушливо ненормально хихикнул ещё пару раз, шипя в сгиб собственного локтя: - Как маленький ребёнок… они, блять, перевёрнуты… - прошептал он почти в себя, и окончательно упал головой на руки. - Прекрати. – едкие железные нотки появились в голосе. Джерард нахмурился, проезжаясь взглядом. - Завались. Завали ебало. – и Фрэнк наконец поднял свой влажный взгляд.       Он это признавал – он был уродом. У него никогда и не было права обладать самим собой. Потрясающее слизняковое качество – он привыкал. Помнил о том, что все страшные сказки всегда рассказываются с позиции жертвы. Универсальное псиное послушание – к ноге – а чужая нога пахла не своей кровью. Воняла гнильём. Гнойным.       Пропахшие мышцы и сплетения вен, воняли капиллярные сосуды и кишки, дробились в запахе сухожилия и органы. Универсальное качество бескостности – он привыкал к запаху. Пахло мразью. Не опасностью, прожигающей адреналиновой гонкой, несло помоями. Так пахла тварь.       Какой бы талантливой не была лицемерностью, падалью всегда несёт из глаз. И поэтому, сколько бы ты ни притворялся, на трибуне парламента или в подворотнях, на дне притонов, с руками по локоть в крови, сколько бы ты ни улыбался, они чуют запах. Постепенно, твоя гниль заставляет захлёбываться тебя самого.       Джерард снова нахмурился, очевидно недовольный чужими действиями. Как-то по детски закусил губы, будто пытаясь сдержаться и не приложить куколку об стол головой, которая смеет что-то думать без его спроса. В уголках его блестящих глаз можно было прочитать, как его это выводило. Он снова нахмурился, сильнее, но обтекаемая грязью улыбка разрезала чужое лицо. Фрэнк зачем-то усмехнулся в ответ, вглядываясь в кровавые глаза. Наблюдая за поблескивающим, взбешённым и заинтересованным взглядом, он проникновенно выдохнул: - Тварь.       Наподобие миксера, его мировоззрение было сформировано взбивающими внутренности черепа лезвиями. Постепенно, из слова в слово, они ввязались густо и вязко в кору головного мозга. Лезвия внутри головы заставляли поверить, что насилие это сладко. Слащаво. Всё это было приторно, словно патока, голова на ножах въелась в отражение в зеркалах. И думая лезвиями, не стоит удивляться, что любое слово высекает на лбу «падаль» клеймом изнутри. И ты не то, чтобы хочешь умереть, но… пожелал бы себе сдохнуть.       Перевернутые зеркала даже не символизируют трусость, остаточные детские страхи, вязко пропарывающие кожу. Зеркала перевёрнуты потому, что они смотрят. Они смотрят и смеются, даже наизнанку отражая некровоточащие стигматы. Раны с тобой разговаривают. Они высекают на коже: «тварь».       Изнутри, ножи скреблись по мозгам, скреблись по стенкам, создавая резь настолько вязкой, что казалось, будто кровь затапливает до глазных яблок, паточно растекаясь в выпотрошенной вспоротой голове. Привязанность чужих страхов вынуждала навсегда остаться ребенком. Даже если потом от того, что пугало до скрипа зубов, хотелось кончить.       Джерард выпустил воздух, и зарычал, подрываясь, хватая заказанную глотку, пальцами чувствуя, сколько она может ещё стоить: - Идиот. Заткнись, пока не поздно. – и Фрэнк рассмеялся, видя веселье на дне взбешённых пылающих глаз, которые давно уже решили, что поздно будет, и будет, когда они того захотят. Безвольной куколкой, прихваченной за загривок, он ластился, подстраиваясь, хрипло выстанывая: - Тва-арь. Ёбаная мразь. Он оттянул его волосы, так, что, кажется, действительно вырвал клок, и прошипел в лицо, с плохо скрываемым раздражением: - Неужели заскучал? И сдул чёрные волосы со лба, рефлекторно проходясь языком по шраму, задевающему нижнюю губу, и напарываясь на активное сопротивление под руками, пытающегося вывернуться, откусить или расцарапать. Джерард засмеялся и столкнул его ногой, ударяя в пах, вместе со стулом на пол, опускаясь следом, блокируя вялые конечности и всё также удерживая глотку: - Сука не хочет по-хорошему? – и тот заметался под ним, а в голове только то, сколько же за него, всё-таки, интересно, заплатили. – Не хочет, а? – рыкнул, притягивая его за загривок. – Не хочет? Тогда у меня есть, что ей предложить.       Фрэнк взвыл от внезапной боли, холодные костлявые пальцы впились в его череп. За волосы, не обращая внимания на скулёж и царапанья, Джерард тащил его к выходу из столовой, лениво отпинываясь от вцепляющихся в голени ногтей, тащил, заставляя кожу головы гореть. Тащил, вцепляясь кончиками острых ногтей в скулы, по нависшему летающему коридору, по кругу, вокруг, по направлению к запечатанным герметичным дверям. Фрэнк сглотнул кровь с прокушенного языка и снова хрипло взвыл.       Резкая остановка, и его отбросило к двери, о которую он ударился спиной, позвоночником, откинул голову назад и попытался охватить себя руками, загладить места, которые болят. Болью горело всё тело.       Джерард присел рядом на корточки, подхватывая его подбородок руками, и размещая палец на ободранной об пол скуле. Фрэнк почувствовал, как тот скользит по его губе, заползая под неё, проходясь по зубам, дёснам, втираясь в них, почему-то горький. Какой-то детский энтузиазм пульсировал в грязных глазах. Джерард повёл напряжённым плечом: - Будь ты действительно против, с самого начала, ты бы выцарапывал мне глаза даже атрофированными отгноившимися пальцами. – неожиданно спокойно выдал он. - Будь ты действительно против, ты бы не брезговал отгрызть собственными зубами разлагающуюся ногу, пошёл бы на любые грязные способы, лишь бы избавиться от того, кто причиняет боль. – он приблизил лицо, выдыхая. – Но ты готов лизать мне яйца, в ответ на любое снисхождение. И наклонился, плюнув ему: - Ты блядь. И затолкнул за дверь, захлопывая перед его лицом.

***

Плохой мальчик понимает, что во всём виноват он сам. И когда пахнет падалью, он знает, кого винить и выворачивает желудки вышрамировавшим на стекле «мразь» зеркалам. Но даже со спрятанными до единого отражениями, ты должен чуять, кто пахнет как тварь.

Кап! Глаз он не открывал. Кап! Кап!       Скатилась по руке. Маслянистая, холодная. Капля, упавшая на тыльную сторону его ладони, растворилась там. А он зажмурил повлажневшие глаза, вжимаясь спиной в стальную дверь как единственный относительный ориентир в пространстве. Зажмурился до красных бликующих пятен перед глазами, до боли, сведённых спазматически век. И когда он открыл глаза, казалось, красные сплошные пятна под веками не прошли. Слишком долго не проходили. Из-под больного взгляда, пульсирующих век, растворяющих реакций, он находился в красной комнате, кольцом сужающейся вокруг него.       Он сморгнул, и сморгнул ещё раз, пытаясь вытряхнуть из головы наваждение, стряхнуть с ресниц галлюциногенные обрывки безумного цвета, застилающего взгляд. Он сморгнул, и сморгнул ещё раз, оглядывая покрасневший мир перед собой. Из-под воспалённых век, он находился в красной комнате. В нос ударил запах железа, вгрызаясь по глотке, дыхание перебило, и Фрэнк шире распахнул глаза. Кап! Кап! Медленно, вязко и тягуче, нависая, сжимаясь вокруг него, будто полости утробы, насквозь влажные пропахшие бардовые стены стали сочиться. Он сглотнул.       Красная комната была красной от крови. С потолка, по кап-кап каплям влажными дорожками, заливали, сочась, сбегая, просачиваясь тягучие, почти затвердевающие, сгустки крови. Растекались, размокнув, грязным взрывом из своего комка, почти чавкали, разговаривая своим бульканьем, они смеялись, показывая пальцем – «мразь!». Он взвыл.       Протяжно и отчаянно, так, как и надлежало выть сучкам. Он взвыл, даже не надеясь быть услышанным и к чертям вытащенным из этого ада. Он взвыл, надеясь разорвать себе в ошмётки глотку, вспороть её собственным голосом. Подавиться. Захлебнуться в нытье под алиби плаксы. Глаза рвало на части от увиденного. Их пропарывала красная комната. Каждый оттенок ёбаного цвета с железным вкусом. - Ка-ак? – он взвыл, впиваясь в собственные руки слегка отросшими ноготками, прорывая их, надеясь, в мясо. Размозжить. Раскрошить. Уничтожить. Горло булькнуло неродившимся словом, он стал захлёбываться в истеричных рыданиях, перетекающих куда-то в область рефлексов. Они смеялись, капая на голову, стекая по его волосам – «мразь!», «мразь!».       Как такое вообще, блять, возможно. Замутнённая продранная голова едва формировала зрительный образ, пришедшие из самых смелых ночных кошмаров, его затапливало запахом гноя, прокаженных, изрубленных, искромсанных слов, превращающихся в оттеночный металл. Мозги были как ватные, неадекватные и ничего не стоящие, бесполезные, дефектные, вытащенные из самых смелых ночных кошмаров, они ломали его голову изнутри. Комната пожирала саму себя, стягиваясь желудком, выпивая собственный сок и проедая в стенах язвы, мироточащие потоками. Почему такое, вообще, блять, возможно? Он просто снова взвыл, падая на пол, уворачивая лицо от ударов изрубленных обрубков капель. Постепенно, кожа намокала насквозь. На дне глаз он смеялся, на руках себе выцарапывая: голод – вот суть. Выцарапывал себе в глазах. Царапался. Будто действительно изображая смысл отбиваться. Он откинул голову, вжимая её в пол. Сжимая разгрызанные пальцы на руках в кулаки. Изнутри, это безумие пожирало само себя. Стенки желудка сжимались над ним, обливая желчью.       Внутри утробы, мертворождённый младенец, он ловил вязкие сгустки, плашмя приземляющиеся, напарывающиеся на его кадык. Изнутри, оно уже чешется у него изнутри – когда это безумие перестало быть только вокруг? Он вздрогнул, ловя расцарапанной подставленной шеей каплю. Красная комната была насквозь красной от крови.