***
Смех жил под его нутром, изнутри. Внутри жидкости и мяса его век, там, где было гуще всего, непроглядно, смех был прямо там, он издевался: Ты что, боишься темноты? Он затрясся под насмехающийся голос. Из трещины пропоротой стены не моргая, на него смотрел расползшийся венами глаз. Стоило закрыть глаза, и этот мертвый взгляд оказывался под его веками, непрекращающийся, внутри и глубже. Какая разница, они остаются там, вросшие в слои кожи будто то, что никогда не даст ему видеть, только Ты что, боишься темноты? Фрэнк вздрогнул, продирая запаянные слизью клейкие веки. За пределами тела болью отзывались высушенные глаза, только так напоминавшие о своем существовании, почти ослепшие от прорванных капилляров. Вдох – как задохнуться. Глотку рвало сухой надоедающей болью. Внутри кокаиновых сноб галлюциногенной утробы, он очутился в кишках мокрых мертвых стен, по невидящим глазам наблюдая за каплями, за каплями и тем, как они исчезают, стоя им упасть на его кожу. Едва просыпающееся сознание вопило об ирреальной опасности и ирреальности происходящего в два голоса. Он заснул? Отрубился летально или прошло ли вообще какое-то время, если оно здесь есть? Густой страх стекал по кишкам внутри стен. Фрэнк встряхнул головой. Сука воскресла. Теперь, хотя бы приблизительно имея возможность понять, вяло царапнуть представление о действительной картине, он подтянул конечности и пополз к запаянной двери, обдирая втянувшийся живот, выдирая сквозь него куски желейных ребер и заскребся у порога, понывая по собачьему, страшно. Будто затылком видя галлюциногенные остатки озверевших стен. Он стукнулся лбом об косяк двери, так, что в голове загустело. Он ухмыльнулся, чувствуя, как от движения губ лопается кожа и что-то, пачкаясь, стекает к шее. Его взгляд вмазался во вцепившиеся в налакированный порог остатки рук. кап-кап Они сливались со стенами. Капля за каплей, по влажным вырытым на коже дорожкам, его руки обтекали выдранной изнутри кровью, заливающейся в почерневшие от бесконечных ударов ногти, на некоторых пальцах частями ободранные почти под корень. Внутри его рук, там, где прожигались дорожки вен, было месиво. В подкорке ногтей, под забившимся мясом, ещё были видны куски его бывшей кожи. Будто отрубись он буквально на несколько минут позже, от его рук и не осталось бы ничего вовсе. кап-кап Фрэнк сглотнул, чувствуя, как тело начинает трястись, будто от холода. Вырванные зубами клочки, ошмётками, ещё живыми дышащими струпьями свисали на лохмотьях высохшего корками мяса. Он заскулил, не узнавая собственный голос. На полу образовывались крохотные капли-лужи от сочащейся сочной крови, сквозь которые он мог разглядеть куски своего отражение. Дико. Все это царапалось в нем дикостью. Сквозь толщу, вытекшую по венам, не моргая, изнутри мяса собственного лица на него смотрели совсем не его глаза. Он ударился лбом об дверь, продолжая по-псиному скулить и скрестить. Даже не столько надеясь на то, что будет выпущен, сколько на возможность ободрать себя окончательно, в мясо. Наркотики все ещё дышали где-то внутри организма, поэтому он монотонно толкался в дверь, не оборачивался на выкрашенные в безумие стены, только слыша густые толчки грязных капель. Желудок толкнулся, пустил пульсацию где-то под кожей, выкручиваясь наизнанку, и будто утягивая внутрь себя остальные органы и сдирая изнутри кожный покров. Перекручивая тело в бездвижную эмбриональную бомбу, контролируя движения спазмами, он скулил из недр подрагивающего тела, пуская всё новые волны пульсирующей боли, выдирающих изнутри. Вот, вроде, всё скоро обязано закончиться. По рукотворно выскобленному предназначению, он старался быть хорошим мальчиком, послушно выдерживаю плохо и ещё хуже, привыкая к нестабильной динамике, только вот больно было всегда. В этой конуре, его единственной гордостью стало едва подвластное контролю сознание, балансирующее на грани, как канатоходец, который, не смотря на все свое умение, просто не сможет простоять на этой веревке всю жизнь. Сознание рубило его на части. ты все ещё здесь ты все ещё ты ты все ещё был ли когда-нибудь был ли кем то ещё Всё это порядком заебало. Из ночных кошмаров в ночные кошмары, он считал от одного до трех и от трех до одного без перерыва, чтобы понимать, что все ещё способен соображать. Он рубил своё сознание на части, надеясь, что в один момент всё же сойдет с ума, перешагивая через собственную память. Ему хотелось разодрать себя в клочья ногтями. И, как послушная подневольная псина, зависшая на той грани, чтобы понимать, где ты, чтобы в любой момент столкнуть или заставить сброситься потому что заставить вспомнить. Что, забыл свою страшную сказку, предатель? Из раза в раз, в ад через ад, и будто твой разум – выпущенные из-под кожи кишки. Кишки не чувствуют, вообще-то, боли, только всё остальное пиздец как болит. Фрэнк снова опустил взгляд на собственноручно выеденные вырванные куски плоти. На шее, пальпируя, пальцы нырнули в неглубокие раны, уже успевшие подсохнуть. Он сглотнул, гнилостно, и провел рукой по лицу, глядя в натекшее кровавое отражение. Там, это развороченное лицо усмехалось ему, повторяя снова и снова опошленное знакомое сучка потекла сучка потекла. Его щёки и кожа под глазами были будто рассечены, вырваны кусками. Пальцы проходились по запёкшимся коркам, сдирая их, Фрэнк почувствовал, как местами лицо заново стало сочиться. Видимо, преимущественно об руки и кожу на морде он выдрал ногти. Кончики пальцев дрожью ощупывали месиво кожи, а он смотрел в красную лужу, в которой его лицо отражалось просто фаршевым слоем. А из натекшей сворачивающейся крови ему подмигнули чужие глаза, успев за секунду до того, как погас свет. Он взвыл своей выдранной глоткой, лишая себя связок этим криком, вцепился, прилип к двери остатками ногтей, пытаясь выбить её больными, стоящими не на своих местах костями. Свет погас, а он сидел в собственных лужах стекающей крови, чувствуя, как от слез, по вкусу похожих на блевотину желчью, начинает заново гореть лицо, будто его пропарывают по швам. Так, будто его мордой окунают в серную кислоту. Он заметался, обламывая остаточные руки, чувствуя, как лопнувшие треснувшие ногти входят под кожу, а из-за двери ему ответили смехом: - Ты что, боишься темноты? где он звучал откуда он смеялся почему он смеялся над ним как он смел смеяться почему он резал его Ему казалось, что кровь светилась в темноте, он чувствовал ее ржавый запах, она пахла скисшим. Под его руками, опустившимися и вымокшими в лужах, лопались трупы насекомых. А он взвыл, взвыл по лопнувшей глотке, захлёбываясь уже не криком, не сучьим скулением, а чем-то липким, стекающим в гортань, и закричал: - Выпусти меня отсюда! Почему ты смеешься, как ты смеешь смеяться внутри меня. Он завыл, как будто украденным голосом. Ни слова, ни то, чем они были произнесены, ему не принадлежало. Он был ебаный вор. Ебаный воришка, не имеющий ничего своего. Как карманник, присваивающий себе, вот, по кускам собранную кожу, вот, ты уже вроде как полноценный человек. Он снова взвыл, пытаясь идентифицировать собственный голос. Зверская, лишенная малейшего человеческого понимая интонация, которую он когда-то слышал, сейчас прорывалась сквозь его связки, причиняя атрофирующую гланды боль. Но не за дверью, здесь, из этих стен по этим венам, в них бежала одинаковая родственная кровь. Снова снова снова почему они насмехались над ним: - Ты что, боишься темноты? Он приложился виском об дверь, надеясь отключиться, но не почувствовал даже отголоска первичной боли. Слёзы новыми потоками прорывали лицо, заставляя скулить прекрати не смейся над моими внутренностями не смей смеяться надо мной. Он звал его снова и снова. Раздавался из-за двери или шёл из его собственного рта, какая разница, так болели губы, будто он повторял это несколько дней подряд без остановки. Голос, впивающийся в него, оставлял от обломочных кусков лица только рвотный позыв. Его слова зовом капали через раны от тошноты внутри языка. Ведь из раза в раз, в ад через ад, внутри твоего же тела запечатана память о том, кто ты есть. Ты же видишь? Послушай, это стены сжимаются, потому что хотят выжить плесень. Они хотят задавить гниль. Посмотри, тебе и смотреть то больно. Твое тело тебя ненавидит. Ты – тоже самое, что кровяная комната. Ты и есть это здание. Ты рожден внутри этих стен. Посмотри, если ещё можешь смотреть. Твое тело толкается, облезает струпьями и стекает кусками, оно пытается выжить тебя изнутри. Убирайся. Ты гниль. Ты сам единственный свой страх и ты сам себя должен ненавидеть. Убирайся от себя подальше. Ты гниль. Ты грязь. Ты дерьмо помни. Помни, кто ты есть – ты никто. Фрэнк чувствовал, как под осколками слёз заново расщепляются не затянувшиеся вскрытые углубления ран. Кончиками пальцев, вымазанных по лужам крови, он пальпировал оскал собственного отражения. Рыдай, сколько хочешь. Но чем больше ты плачешь, лишь тем больше разъедаются ткани. Рыдай, сколько хочешь. Рыдай, блядь. Рыдай. Лицо прожигало, будто вылизанное серной кислотой, и буквально с наступлением каждой минуты, реальная боль прорезалась все острее. Но сквозь рассеивающуюся толщу вставшей под горлом наркоты, липнущий к стенкам головы мозг, постепенно хватающийся за понимание того, чего от него хотят, собачонка только скулила и судорожно оглаживала перебитыми пальцами собственноручно вскрытые раны. Он лишь сильнее сжимал уже лопнувшие губы, но слова, только скажи, уже втирались у него по зубам. Выгнившие кислотой ткани налипали на кости ожогом. Воздух вокруг сгущался, становясь всё чернее и чернее, будто это было возможно, уже копошился внутри выеденных ран. Давай, очередное поражение. Он твой язык, а значит, и твоя смерть. Поверженное насекомое, такой же кислотой, которая разлилась по его изрытому лицу, он произнес сам, как всегда и было, обрекая только внутри своей головы: - Ты что, боишься темноты? А дверь открылась.***
В этот раз они снимали только его лицо. Крупный план, бетонная промозглая стена. Ни кровати, ремней, асфиксии, чужих членов, ботинок или рук. Ничего из того, что закрыло бы хоть кусок его самостоятельно выдранной в проплешины мяса кожи. Только не то озверевший, не то звериный кровавый бегающий взгляд с поволокой, из-за остальной неподвижности единственно выдающий то, насколько существо перед объективом действительно накачано. Все наркотики, которые ему с ложки скормили, вылезли в его всаженных в собственное лицо кусках ногтей. А так, ложку за мамочку, ложку за папочку, и за тебя, уёбка. В этот раз они снимали его лицо в полупрофиль, от боли в разодранной шее еле ворочающий головой, он напоминал наполовину вскрытый пакет фарша, часть которого вываливалась сквозь края. Без пяти минут снафф набивал себе цену. Щёлк! А его фаршевые высушенные глаза только нашли фокус. Кожа продиралась, горела всё сильнее с каждой минутой. Все лицо щипалось, и он был готов, как ребенок, захныкать, только тогда бы его морду смешало кислотной болью заново. Мысли вспоминали способность формироваться под вскрытым изодранным черепом. Фрэнк понял, почти интуитивно почувствовал присутствие камеры в комнате, только когда она уже была выключена. И если бы губы не запекло коркой стёкшей крови, он бы, возможно, смог бы усмехнулся. Когда он находился в сознании, очевидно, что это самобытное ламповое порно-с-убийствами, стоящее целое состояние, вставало у него костью посреди глотки. Как профессиональные актеры, играющие на камеру даже сами с собой, он помнил о боли, нацеленной в объектив даже во сне. Только эти ничтожества. Пусть они никогда больше не смогут спать, после того, как увидят его глаза. Фрэнки радовало осознание того, что почти каждый из них пойдет на попятную, едва прочитают по его коже, что натворили. А казалось, сами готовы были выдернуть из него кости. Они же уебки, существующие только благодаря привязке к медикаментам, которые они пожирают конфетными горстями, никогда не знавшие настоящего страха. Со снотворного на снотворное, и, вроде бы, у всех одни и те же рукотворные проблемы, только ни у одного из них не работает скотобойня в глазах. Все его знакомые из предыдущей жизни смешались на его вспоротых вскрытых руках. Голова разъедалась от смеха. Она сидела у него в кишках. Честно, он не помнил, что натворил этой цельнометаллической, заправляющей рукой, запиханной в чужие задницы суке, хотя и имя свое он помнил не всегда. Это было не важно. Важно было то, что он знал, что до конца своей жизни она будет блевать его желчью. Лица ее он не помнил, но хорошо впитал в себя его выражение – слишком тупое для ультранасильственного страха. Пусть лишаться остатков своего медицинского сна. Пусть напорются собственной глоткой на то, что натворили. Джерард присел, опустился на корточки рядом с Размазанному Ошмётками по стене. Снизошел. Фрэнк тупо захихикал, прокручивая это слово у себя в голове. Фрэнк почувствовал, как вмазанный в него взгляд подцепляет глаза, и попытался поднять их в ответ. Он только на мгновение вцепился в нечитаемо довольные глаза, как кишки перекрутило спазмом вплоть до ребёр, и, толкнувшись у горла, Фрэнка толчками стало выворачивать на пол у чужих ног. Он скрутился сильнее, рвало, не переставая, будто уже несколько минут подряд, и каждая секунда внутри заполнялась дикой болью, пока куски желудка выходили по глотке, царапая её стенки изнутри. По горлу, вместе с кислотно болезненной желчью, выталкивались густоватые комки, зацепляясь у зубов. С потоками водянистой рвоты выходили размякшие сгустки крови. Казалось, на каждом следующем позыве организм попросту вытолкнет кишки, у тела уже не хватало сил на спазмы, и остатки желчных масс вперемешку с кровью заливали подбородок, который всё-таки приходилось наклонять вниз, чтобы не захлебнуться. Фрэнки дернулся пустыми рвотными позывами ещё несколько раз и затих, оползая, неспособный откинуть даже прилипшие от пота волосы к лицу. Желудок пульсировал изнутри, отдавая во все органы и будто даже по кромке кожи болью. Джерард так и сидел, не шелохнувшись, рвотные массы расплывались у края его ботинок, чуть не доставая. Затёртым взглядом Фрэнк видел, как острые паучьи пальцы опустились в одну из луж, без перчаток, подцепляя кровяной свернувшийся комок и сминая его. Конечно, он видел, что началась булимия, только какая нахуй разница, и какой был в этом смысл, если папочка все равно находит способы запихать внутрь него свое дерьмо. Будто даже через зрительный контакт он втирал ему галлюциногены в глазницы. Чужая загустевшая кровь расползалась по его пальцам, а Фрэнку хотелось вскрыть от ржавого направленного на него взгляда себе глотку, только представив его, только к счастью Фрэнки даже не был в состоянии поднять голову. Ледяные пальцы занозами легли на подбородок, вздёргивая его, а малейшее шевеление проходило по телу одичавшей болью. Безумные глаза напротив были вывернуты наизнанку, по лопнувшим капиллярам бежала его бесконечная злость. Он раскрыл сжатые в нитку губы, и намеренно спокойной фальшью, от которой останавливалась кровь, риторически уточнил: - Блядь не жрёт? Только почему в твоём голосе звучит я разобью тебе ебальник и заставлю выжрать собственное раскрошенное лицо. Но лишь поэтому ты всё ещё смотришь ему в глаза. Что, захотелось поиграть в непослушную сучку? Не наигрался в детстве? Тебе игрушек уже никто давать не будет, а ты и без них только разводишь беспорядок, так слизывай, блять, сам, собственное дерьмо. Как ребенок, выкидывающий под стол собаке остатки мяса, непослушная детка, отмахивающаяся от угощения, которое вы давно забило ей под завязку вены, закупорило бы кровь, все изнутри уже давно было бы выжжено, только представь, как всё было бы быстро, не будь ты такой ебаной тупой блядью. Все это отчаянное упрямство только перемалывает кишки тебе же. Но каждый раз, ты оказываешься слишком глуп, слишком упрям и заинтересован – может ли быть больнее. Знаешь, как дети? Ты воешь только тогда, когда обожжешься, сколько бы раз тебя не предупреждали не тянуть руки к огню. Каждый раз, снова и снова, а тебе все мало. Каждый раз, только уже стоя на грани, ты оказываешься способен прочитать по лезвиям в чужих глазах: ты ведь умный мальчик? Так имей хоть немного уважения. Сдохни уже наконец. Просто сдохни.