и от этого мне всегда смешно так. что. хочется //вскрыться.
Дай мне вырезать себя изнутри. Годами, я пересекал эти руки, но по внутренностям моих ран засела память каждой кровяной клетки, запаянная под кожей, как они ненавидят меня, они выжигают меня кислотой. Я внутри круговоротной ненависти – конечно, нихуя мне не хочется смотреть на подорванную голову в зеркало, по этому держащемуся на припаянных друг к другу огрызков запечатанной памяти черепу, я не хочу, это не то, что способны вынести вырванные глаза я. я съел их я их съел. Моя слепота у меня в ДНК, я генетически каннибал. И от этого мне всегда смешно так, что хочется вскрыться. Любви во мне нет, собственно, нет и сострадания. Как нет лишних частей тела, во мне нет того, чего мне попросту не смогли дать. Меня называли животным. Как тупая выброшенная псина, конечно, я кусаю любую руку, которую мне протянут. Что они, чёрт возьми, вообще в ней протягивают? Раз за разом я повторяю себе – помни – кулаки, а не ладони. И мне хочется вскрыть себя до такой степени, что это смешно. Густой запах проползал по глотке, крадущийся незаметно, почти по началу неощутимо, он обволакивал, забиваясь в ноздри, и идя глубже, внутри, заполняя разрывая изнутри до тех пор, пока не становилось больно. Как пахло в самых страшных кошмарах, окольцовывающих шею в безумном бездумном порыве проснуться, и как в сетке, от каждого движения и попытки вырваться, ты бы только делал хуже себе. А запах продолжал сгущаться. Колко пальпируя поры, он уже стучал в голове. Где. Снова снова снова где. Их несколько в этой комнате. То, есть, как несколько, их вообще кем-то называть то можно? Тут кто-то ещё. Он не один. Все те, кольцом, удавкой вокруг него сжимающиеся не та реальность и тот способ чтобы избавиться от них. Их несколько в этой комнате. То, есть, как в комнате, кто дал им право быть здесь пока он (не)один. Согнув указательный и средний палец, Фрэнк попытался подумать. Способность мыслить была выброшена в прошлое, измарана и проебана насквозь, сама возможность что-то понимать была вроде-как грязной, вызывающей новые приступы тошноты, а тошнота это больно. Это очень, блять, больно. Потому что чем больше его рвало, тем меньше он мог говорить. Он тронул кровоточащим кончиком языка гланды, продранные, будто по ним были вырваны дыры. Он снова согнул палец, концентрируя усилия на остаточной возможности понимания, но память подкидывала только то, как он отрубился в собственной блевотине цвета испачканной крови. Отрубился на сколько? Неделя? День? Пятнадцать минут? По коже, наподобие пролежней, углублялись не успевшие даже наполовину затянуться и высохнуть раны. Вряд ли прошло больше нескольких часов. Фрэнк почувствовал, как колются внутренние органы, открывая залежни глаз, тяжелые и больные. Тут всё вокруг было гноем. Нет здесь ебаной структуры и смысла тоже нет страдающие куски мертвой ткани, намотанные внутри глаз коконами для моего внутреннего насекомого нашедшего единственный неправильный дом: Я инсектицид. Ореолом, подсвеченным трупными лампами нимбом, над его головой его окружало жития святых – как говорило его собственное тело - Acta sanctorum – таких же неприкаянных блядей - жития святых. Его собственное тело запечатало на себе подсказки. Почти всё, чего никогда не произойдёт с ним без точной даты времени смерти или её повторения. Зациклившиеся на одном круге мысли в своем желудке варили только одно: высеченный по бедренным костям, отзеркаленный шрам – жития святых. Фрэнк дернулся, его раны кричали, те, которые он не помнил, но знал, что нанес сам. Вытравленный страх был не более чем новым приходом, он снова вмазанный – снова? – он был собой хотя бы раз за это время? Кокаин, героин, демерол, бензедрин – все в один коктейль молотова без надобности объяснять. То-то ещё думал, слишком много структуры и костяка, все, что произошло недавно – ты помнишь тот процент, который был в фальшивом костяке, а не остался высеченным у тебя на костях. Фрэнк перевёл запаянный взгляд, пересекая нимб из неясно живых ли тел над его головой, будто прибитым по койкам, столам и стенам, ко всему, что было под рукой. Карманная миниатюра. Давай, маленькая блядь, вспоминай. Если ты и они пересекаются, значит это то, что ты уже видел. Раз голова циклична, значить смерть внутри неё тоже ходит по кругу. Раз – два – три – и ты посередине. И ноги сверху, ботинки касающиеся по бокам взорванной кожи выдранных плеч. Пятый не относящийся элемент. Давай, правила игры максимально простые. Если угадываешь – переходишь на следующий уровень. Нет – и королеве голову с плеч. Давай же, уебок. Ты же сам понимаешь, что всё знаешь. Их вырванные глаза у тебя на теле вырезаны, открой свои и посмотри. Ты им все равно ничем не поможешь. Добей сучек. Добей их, ручная блядь. - Дай им всем имена. – абсолютно предсказуемо раздался сверху голос. Джерард, даже не опуская глаз на голову, вбитую в пол, между своих ног, насмешливо добавил, кончиком ботинка тычась в висок, будто лохматя собаке загривок. – Тогда покормим тебя. Фрэнк вздрогнул. Значит, времени действительно мало, и соображать нужно, притом нужно быстро. Если ломка начнется до того, как он вспомнит имена всех игрушек – он не вспомнит их никогда. Неизвестно какую хуйню до этого в него вводили, непонятно даже, что глотать, если вырвется. Глотка затряслась от этой мысли, он впился пальцами в мягкое месиво ладоней, наконец поднимая глаза, и сталкиваясь с распятыми трупными куклами лицом к лицу. Он вздрогнул. Набитый дерьмом, что едва не вываливалось из глазниц, определенно труп, прибитый к стене, тот, который прямо перед его глазами, ровно посередине. В этом нет никакого смысла, здесь что-то не так. Фрэнк пробежался липнущим взглядом по его выступам и буграм на теле, будто гипертрофированные комедоны под кожей, разросшиеся под паразитирующих тварей. Вроде пришедший сюда из другой сказки, или просто часть декораций, или предмет интерьера. Как и у оставшихся двух, его лицо было разворочено и вывернуто наизнанку, только сторона была не той. - Здесь лишний. – прохрипел Фрэнк. - Дай им имена. – пропел уродливый жесткий голос. Кому им? Им всем? Или не брать того в расчёт, наоборот выбрать именно его, в чем вообще ебаный смысл? Фрэнк стиснул зубы, больно, тело медленно начинало приобретать свои реалистичные черты, внутри которых была запаяна настоящая боль. Пиздец. Секунда, и через следующую думать уже сложнее от подступающих болевых спазмов, будто пытаться пожрать между приступами тошноты. Следующему – он заглянул в его глаза. Ха, глаза. Конечно, у него не было глаз. Тяжелые впадины взгляда, неясные, перемешанные между собой черты лица, но по толщине пальцев и неаккуратным ногтям ладоней, лежащих на ободранной коже коленей, и плоской грудной клетке видно, что это мужчина. Фрэнк сглотнул. Мужчина мужчина мужчина кто был мужчиной. Они святые, навряд ли сам Господь? Он сглотнул снова, на этот раз, больно, по внутренностям горла побежала желчь. Пятый элемент не лишний. Мужчина мужчина мужчина. Выстраивай полную картину. Он вздрогнул. Вспоминай. Зрение плыло. Он скосил взгляд на вторую фигуру с другого края, боясь, что та снова окажется слепой. На него уставились два гигантских женских глаза, светлые и тупые, лишенные верхних век так, что она не могла закрыть их, смотрела всегда в ответ, всегда на него – всевидящая. Только её потрескавшиеся кровью губы иногда подрагивали, выдавая то, что она до сих пор вероятно была жива. Фрэнк опустил взгляд. Она лежала на столе, спиной опираясь о стену, на которой оставались влажные отпечатки пота, длинные и темные, выбритые клочками по кровоточащей голове волосы, разметались по её плечам, не закрывая едва поднимающуюся редко грудь, не закрывая того, что она была полностью обнаженной. Фрэнка скрутило от радости. На месте её живота, вываливаясь вместе с желудком и мотками кишок, зияла кровоточащая рана, будто кусок вырванного теста, плоть висела ошмётками по рваным краям. Он радовался, как ребенок. Её чрево – то, что было её предназначением – было вскрыто. Он едва не пропел, восторженно растягивая вбитые в подкорку строчки: - Ты, беззакатная, Ты, благодатная! – сучка даже не пошевелилась, если действительно ещё могла проявлять какие-то реакции. - Она богоматерь! – почти выкрикнул он, смотря в её грустные отрезанные глаза. Джерард продолжал молчать, и Фрэнк выдавил. - Божья Матерь в славе небесной. Его голову слегка подопнули мыском ботинка, отворачивая в другую сторону. Фрэнк едва сдерживал ликование, кончиками пальцев без ногтей царапая пол. Мужчина, как и богоматерь, был полностью обнажен. Все части тела были на месте, и только пустые глазницы. Пустые? Вот блять. Снова, они шевелились, перетекающим взглядом, он смотрел даже после того, как подох. Его глаза копошились, беспорядочно и склизко, внутри его глаз были набиты твари, но на теле не было татуировки. То ли мушиные личинки то ли черви или личинки какая к черту разница глаза ему не принадлежат. В собственном теле, у него не было собственных глаз.Но в глаза мои войдите Я их вам даю взаймы.
Кто кто кто. Кто кто кто. Мы, оставшиеся с детства непорочными детьми. Это где-то глубже, когда это было когда это было было или нет. Больно, больно, охуительно, блять, больно. Его глаза. Пустые почему в них нет его почему он смотрит чужими почему в них нет него. Мы, оставшиеся с детства непорочными детьми. - Отец… - его ребра скрутило, будто уже чувствовал, как его кожу насаживают внутрь них. – Отец ангелоподобный. У него… его… его глаза. Вечная долгая секунда, и ботинок подтолкнул его подбородок, заставляя Фрэнка откинуть голову, откуда видна только ширинка и очертания склоненной над ним головы. Раз – два – и три. Кто-то здесь был лишний. Не будет же этот уебок циклиться на таком идиотском числе, как два. Раз и два, значит три – прямо под ним. Фрэнк зажмурил глаза, пробегаясь пальцами по своему телу. Вспоминай. Ты же уже знаешь. Вспоминай, кто ты есть. Под всеми ними, у их свешанных ног, он тот, кто обречён нести эту ношу за то, что сотворил. Пальцы бежали по вырванным кускам кожи на теле, по следам укусов и отпечаткам зубов, по тому, как сводит поясницу, болят мышцы и кости, там, где он не ободран, как мразь. Выдран, как мразь. Может он правда его трахает? Можно ведь ебать так, что в итоге даже не вспомнит. Или накачать, что можно ебать как захочешь, и захочешь, вспомнит или не вспомнит. Если тут больше нет никого. Если тёлки – то вскрытые трупы или просто трупы, какая разница, даже если не трупы то одно отродье вроде него самого. И этот мушиный брат. Обрубок. Они все тут уроды, а он хоть и расплющенная, но вроде как назвался кукла. Забавно даже. А хотя похуй. Если он действительно его ебет, это даже лучше. Если он его ебет, ответ только один: - Я. – вроде как утверждение сначала. Он ведь? Ведь он тоже? – Великая грешница. И он. Не следующий, не один из них. Он вроде как не считается. Очевидно. Так легко, что рыдать хочется. Фрэнк впервые посмотрел Джерарду прямо в глаза. - Ты Господь. Его собственный разум смеялся над ним. Ведь ты признаешь, что он ебаный Бог. Он, вспоминай, пальцы в твоих волосах так, что рвут слезшую кожу и он, наркотики на твоих деснах и он, глаза и член, на которые тебе суждено молиться. Признай, ты не знаешь даже, сколько ты здесь. Именно поэтому, не ты принадлежишь себе больше. Именно поэтому, тот, кто владеет тобой – он ебаный Бог. Джерард скривился. Что-то, напоминающее улыбку, ещё оставалось в его лице, будто ему было противно и приятно одновременно. Он засмеялся, присаживаясь на корточки, слегка отодвигаясь от чужого лица: - Ты где так хуи сосать научился? – Фрэнк вздрогнул, ненавидя его заново в этот момент. – Ебаная подлиза. – и снова усмехнулся, и Фрэнк чувствовал, как по-детски открыто скалит десна в ответ. Джерард поднялся, выпрямляясь, и шаги удалились к углу комнаты, затихая. Фрэнк дернулся, поднимаясь, покусывая щеку от нарастающей боли, и сел на колени, упершись взглядом в свои окровавленные руки. Нутро пульсировало от радости. Он, хороший, умный мальчик, остался ведь жив. Блять, лишь бы не сдохнуть пока он тащит свою смесь, уебок блядский. Хуже, чем мразь. Божество. Сильная рука, путаясь в корках крови, вздёрнула подбородок Фрэнка. У Джерарда в руке был наполненный сочный шприц, при одной мысли, что скоро он войдет внутрь, руки псины дрожали. Где-то на задворках мозга билась мысль о том, что, стоит оглядеться, здесь где-нибудь может быть камера, а в её объективе он, на коленях, вцепляющийся в чужие штанины, виляющий хвостиком за похвалу, лишь бы не было так нечеловечески больно. Забавно. Хотя похуй. Внутри его рта, внутри его головы, думать чужими мыслями и говорить чужими словами. Тряпка. Но я ведь хорошенькая кукла? Скажи, хорошенькая? Скажи, блять, что я лучший в том, чтобы лизать дерьмо с твоих ботинок, а? Я лучший. Хуже, чем шлюха. Божество. Фрэнк опустил взгляд на пропоротые вздувшимися подгнившими венами руки, замечая несколько точек от уколов среди вывороченных царапин, ощущая одновременно раздражение и вину, одно с другим связано. Кем он был, если был до этого вообще. Блять, как же хочется, чтобы он уколол уже, господи. А то богоматерь начинает тоже гнильем вонять. Мерзость. Джерард надавил на его поясницу, заставляя привстать на трясущиеся, срезанные по мясу коленки и откинуться назад, а сам наклонился, задирая до упора штанину каких-то дурацких черных шорт, перемазанных кровью и подсохшей спермой. Фрэнк дернул губой, пытаясь скрыть рвотный позыв. Блять, вспомнить бы хоть половину. глаза слепые глаза слепые глаза Он вздрогнул, чувствуя, как игла вошла в паховую вену, хватка цепких паучьих пальцев ослабла, и они лениво сползи, вогнав поршень, а его тело дернулось. Джерард насмешливо посмотрел на него, одергивая задравшуюся штанину, обнажая клыки на непроизвольно вырвавшийся скулеж. Оо, сучка дала голос. Браво, блять. Он поднялся и отошёл снова в другой угол комнаты, вроде как книгу почитать, ботинки почистить, какой-то бред, будто ему было абсолютно похуй. Фрэнк недоуменно проследил за ним взглядом исподлобья, покачиваясь, стоя уже почти на четвереньках, пока выворачивались наизнанку внутренности головы. Кем он был до этого, если был вообще. Всё это существование казалось какой-то фатальной ошибкой, оно было вырванным из контекста и бессмысленным. Его не было, попросту говоря. До этого не было жизни. До того, кругозор сузился до зудящего желания, быть убитым или выебанным, что угодно. Кем он был, если сам не понимал, был ли вообще. Единственная жизнь, которая имела браво быть – была сейчас и она зудела по клеткам. Блять, умоляю, просто вставь мне. Пристрели меня наконец. Он снова заскулил, то ли непроизвольно, то ли отчаянно надеясь привлечь внимание. Член встал и сочился также, как свежие выделения углублений в коже, спустя всего несколько минут после того, как ему в бедро загнали содержание шприца. Где-то в подкорке памяти билась мысль о том, что не то, что наверняка, но просто это не в первый раз, тело привычно и оно, ха, стерпит. вставь мне вставь мне вставь мне вставь мне вставь приставь к голове или вставь прямо в неё Было ли внутри ещё что-то, кроме желания кончить хоть когда-то? Если это единственное, в чем ты был уверен – даже забавно или похуй. Разницы то нет. Вставь мне или прикончи меня наконец. Ткань шорт натянулась, неприятно стягивая, и ведь это уже не походило на игру, правда, отпусти меня, правда? Он просто оставил его, заскучал за игрищами в куколки, пусть себе валяется, какая разница. я убью тебя вставь мне я убью тебя я убью тебя Фрэнк взвыл, опираясь на четвереньках одной рукой об ободранный пол, и вторую запуская под резинку шорт. Как будто все тело было вылеплено из галлюциногенов, трансформируя любое прикосновение как же… аах. Блять, как больно, по всем заноженным рукам, скользящим по смазке, обволакивающей пульсирующий член, становящийся окровавленным. - С-сдохни – сдохни – сдохни – сдохни-и... – сука, сколько ещё будет больно. Как же хорошо. Блять, всего немного осталось, такое ощущение, будто сейчас с ладоней кожа слезет от того, как приходиться наяривать, лишь бы немного полегче стало. Фрэнк почти прижался к полу, опираясь на локоть, трение нихуя не помогало. Член болел и пульсировал, а сознание проецировало одно: как кончить, блять. В голове заскакали мысли о том, что если он так будет натирать хуй, тот просто отвалится от боли, избавляя от лишних проблем. Он злобно завыл, остаточное животное, приподнимаясь и стягивая шорты до колен. С головки члена капала смазка и стекала полупрозрачная кровь. Раскрошенные в мясо руки и звериная уверенность в единственно верном – происходящем. Его взгляд заметался, а мозги на коротком поводке прорывали цепь. Блять, как же сильно хотелось подползти к его ногам и вылизывать сальные подошвы. - Мне плохо-плохо-плохо. – он ныл, канюча, а в детстве соседские мальчишки прозвали детку Фрэнки Псиной. - … плохо-плохо-плохо-плохо… Он заскулил, сжав покрытый лимфозными выделениями и стекавшей кровью член, откинув голову. //внутри моих насекомых органов я предатель// Сука, под этим дерьмом вообще возможно кончить? Как же хочется, блять, спустить, умоляю больно. чтобы он придавил его лицо ногами к полу, проходясь раз за разом по хрустящей как попкорн голове оставляя всего лишь куски месива, а затем растаптывая и их вроде как глубже глубже. Фрэнк непроизвольно вздрогнул, не переставая надрачивать от того, как все ныло, услышав щелкающий звук расстегивающегося ремня. Даже не поднимая глаз от пола, не поднимаясь с коленей, локтей, он только почувствовал, как его шею окольцовывает стягивающаяся кожа. Удавка. Поводок перед смертью или собачий кайф. За свободный конец ремня потянули, заставляя его вздёрнуть голову, откашливаясь и задыхаясь, а собачий бог стоял, наматывая полоску кожи на кулак так, что по чужой шее шли оцарапанные полосы, утягивая сильнее, перемешивая горло миксером, все связки слипались в один комок. Джерард усмехнулся, обнажая свои насекомые повадки, глаза с тяжелой поволокой мудака сканировали блядь под собой. Он поднял мысок ботинка, и пнул Фрэнка по стояку, опуская глаза и заставляя того клацнуть зубами от боли. Член запульсировал сильнее, блять, как сочно, прикончить бы его. - А ты совсем больной, да? – усмехнулся он снова, проезжаясь гальванизированным взглядом по обломкам тела. Фрэнк завыл, ускоряя движения руки, и непроизвольно до боли сжимая член, когда Джерард пнул его под рёбра, уже сильнее, будто проваливаясь в мякоть развороченного тела, и ещё сильнее утягивая ремень. Атараксия или асфиксия, мне правда поебать, это вырывает меня насквозь разрывая то, что ещё внутри есть. Все, что есть во мне, сожрет меня. Фрэнк заскулил и замотал головой, рьяно обессилено вырываясь, изворачивая шею и слыша, как хрустят позвонки. Не отрывая руку от склизкого от крови паха, он резко дернулся, приподнимаясь на разъезжающих в стороны от стекающей лимфы коленях, и смыкая зубы сквозь одежду на чужом твердеющем члене. По кадыку, удар ботинком правда был сильным. Джерард отшвырнул набросившуюся псину, наблюдая за тем, как сучка отхаркивается кровью, побежавшей из носа и залившей рот. Плевки крови, комками со слюной приземлялись на пол, к его ногам и по его ногам. Фрэнк заскулил, вцепляясь когтями в штанину, лбом потираясь о чужое суконное колено: - пожалуйста пожалуйста пожалуйста… Весь в выделениях, сдохни или убей меня, он вцеплялся чужими руками за пояс чужих брюк, чувствуя, как болью, в которой только видимость от возбуждения, пускает пульсацию собственный член. Откусить бы его к хуям, чтобы сдохнуть прямо здесь и прямо так. Он липкий, твердый, пресмыкается, и внутри, этот голос, всё нутро смеётся – «теперь ты ведь понимаешь, почему он вырезает чужой взгляд?». Джерард опустил палец на чужую щеку, видя вспыхнувшее отвращение в вырванных сквозных глазах, вытирая сбегающие по щекам слезы, но на деле просто пропарывая ногтями покрывшиеся коркой соли раны по лицу. Он чуть наклонился, прижимаясь губами прямо к уху, потянув кулаком за намотанный ремень, и выдыхая: - Ты просто пачкаешь мне штаны. Фрэнк взвыл, хватаясь уже за окольцовывающий шею ремень, и сдирая об него остатки рук, пытаясь разорвать его, только самостоятельно утягивая сильнее, откашливаясь попавшей в рот кровью себе на замаранную грудь. Он высунул язык, собирая остатки вылетевшей изо рта и висевшей по подбородку желчи, чувствуя, как его снова тянут, чуть менее резко, вроде как чтобы успел осознать, что происходит и не отключился, вжимая лицом в оттопыренную ширинку замаранных плевками крови брюк. Только в тот момент, когда Джерард уже поднимает, тяня за ремень, его голову, заставляя заглотить, только в тот момент, когда собачья натура клюет на мясо, начиная дергано двигать головой, только тогда, когда сквозь усыпанные наркотой веки продралась боль, Фрэнк почувствовал, насколько изнутри разодраны его щеки. Он почувствовал руку в своих волосах, яростно сжимающую их, и потом зажимающую нос, а в безвольную глотку, с членом, загнанным по самые гланды, он кончиком сознания улавливал, как сильнее стягивается ошейник, не давая совершить даже выдох. Фрэнк почувствовал, как закатываются его глаза, и руки, царапающие пол прогибаются ладонями вовнутрь, заламываясь. Больно, как же, сука, больно. Пожалуйста, ещё всего секунда, и он сдохнет. Смазка, скользящая по язвам по слепым глазам, процарапанным внутри щёк. Пожалуйста, ещё всего немного. как же сука больно дай мне просто задохнуться. умоляю умоляю ты господь легчайшее из всех решений так дай мне просто подохнуть своим милосердием божественная блядь. Джерард оттолкнул его. По его яйцам стекали кровь и сперма, текли по бёдрам и капали на пол, на голову, по волосам звереныша, блюющего кровью между чужих ног. Фрэнка скрутило. Ремень всё ещё продавливал гортань, чуть легче, воздух ударил в голову хуже выстрела между глаз. Он задыхался им так, будто все ещё не был способен вздохнуть. По его подбородку к вытянутым ладоням, стекала белая жидкая сперма, мешаясь с кровью и желчью, которой его рвало даже без позывов, просто вытекая через открытый рот. Помоги. Любой вздох было тяжело сделать, будто по ребрам проехались миксером, мясорубкой. Кровавая блевотина продолжала просто стекать по подбородку, будто горло было лишено рвотных рефлексов. Его тело запечатало на себе подсказки. Подобные тем, которые ставят животным на скотобойне. Фрэнк опустил глаза вниз, видя, как по члену стекают капли спермы, падая на ноги и влажными грязными пятнами на штанины шорт. Горло будто покрыто гноем. Он отполз на руках, наблюдая, как растекается лужа рвоты, спермы и крови. Склизкие порождения божества. Под закрытыми веками проходило одновременно несколько столетий, протащивших по его позвоночнику врезавшуюся в нутро боль. Будто всё ещё перед закрытыми глазами, внутри его собственных глазниц, перед ним на корточки присел Бог, с уже застегнутыми замаранными штанами и вдетым ремнем, только снова, Бог не любил его, и, наверное, он хотел сделать что-то плохое. Бог не любил его. Конечно, ему нравилась его боль. Он чувствовал, как чужие руки обволакивают его, будто в тряпичную куклу, запихивая, вкалывая, втирая или заставляя пережевать, будто загоняя всю наркоту, что только способны были удержать его руки, будто в тряпичную игрушку, запихивая вату так, что ткань прорывает изнутри. Бог не любил его. Конечно, ему нравилось его обожание. Хотя бог не любил меня, он не любил никого. Он дал мне насекомые органы, внутри которых я сам оказался предателем. Я сам насекомое. Я – инсектицид.