Детка моя.
Что ты наделал. Что ты такое.Моя детка. Просто подойди сюда, ко мне, на ручки. Разве есть повод бояться, разве был? Папочка не позволит обижать тебя никому, кроме него самого. Детка моя. Ты мне блять нужна, как раковая опухоль. Детка – мразь – букв все равно одно количество. Не думаешь, что стоит за это извиниться?
Тварь. Да что ты себе вообще позволяешь. Эта аллюзия на иллюзию, очередной сквозной сон или где ебаные ногти они вросли впились но куда? Блядский ад, прокрученные через мясорубку руки выворачивало проезжающейся под кожей болью, прямо по позвоночнику в шею, прямо к голове, а эта мразь там заизвивалась застучалась. Будто что ты себе позволяешь как ты смеешь иметь право сам не разобравшись это просто чувствительность или чувства. Смешно так, что повеситься можно. Чувствительность заглушает боль или выступает ее катализатором? А? Фрэнк вмазал паточный взгляд в потолочный свод над ним, сжимающийся в горле, будто эти стены обрушивались на него сквозь каждую секунду. Снова одно и то же. По одному и тому же. Ты ходишь по кругу. По кругу это цикличность или просто замкнуло внутри головы как нерв перещемило такая вот хуйня я не понимаю это было я был этой болью или боль подмяла меня вроде как разворотить доминантно такая вот хуйня но она была во мне я с этим знаком не волнуйся я знаю свой слом. Мой слом посередине глаза. Пропарывает радужку прямо напополам, расщепленные осколки зрачка – поэтично пиздец, был бы в этом еще смысл, отделенный от слов. Какая к черту разница, сколько веков геноцида пробегает под моими веками, если скорее рано, чем поздно, я вытравлю эти глаза кислотой. Фрэнки усмехнулся, глядя в потолок. Потолку или себе? Чему-то. Ты – маленькое воспаление, самозадача которого вытравить себя самого. Паразитирующий ребенок, проскитавшийся всю свою жизнь с рук на руки, и не важно, если в итоге подрезают по ногам, маленькая привычная к вниманию сучка найдет золотую жилу и в инвалидности. Жалость и жалость, буквально куски говна, с детства пошедшие ему на прокорм, не могли сформировать ничего, кроме нелепого ублюдка с одним лишь догматом – ты сосешь. Вроде как ты отстой, высасываешь людей до дна, пока им не станет хуевей, чем тебе самому, вроде как на подсосе – за уважение или страх? – все равно все ещё шкура. У продажности разве есть границы? Природа жалости к себе максимально экстравертна. Абсолютно детский способ социализации и приспособленческого паразитизма. С другой стороны, с искалеченной ладонью в любом случае получается искалеченное рукопожатие. Когда Фрэнки было очень грустно от того, что кожа на его теле к хуям разошлась напополам, у него возникало чувство, будто он уже встречал этого человека. Проблема состояла в том, что происходящее с ним и находящееся внутри него, от него самого уже не зависело. То есть подобные чувства могли быть сфабрикованы намеренно, или просто симптоматически побочное. Какая разница. Фактически, такое положение снимало абсолютно любую ответственность с его плеч, туго культивируя тупое самодовольство. Буквальная безответственность. От этого, конечно, хотелось, чтобы было невыносимо. Чтобы взгляд в скорлупе шел трещинами в мясо и проходил по кругу, проворачиваясь миксером заново. Даже не обиженность, а самодовольство безвольности. Вроде как, смотри, не я виноват в своем уродстве, соответственно не я виноват в твоем отвращении. Как меня вообще в чем-то блять винить можно – у жертвы ведь есть право оправдания на все. В углу Марлен Дитрих завывала о прекрасном мужчине и его винных поцелуях, и будто было в этом что-то грязное, невыносимо дико пошлое и безвкусное, что-то, от чего становилось не по себе. Фрэнк покалечено улыбнулся. Музыка была тошнотной. Не конкретный низкий тембр хриплоголосой немки из прошлого, не сами ноты. Что-то, почти лишенное конкретики, но заключенное во вполне конкретное звучание потрескивающего проигрывателя. Музыка была взывала к виновному, разумеется, противно, до омерзения. Тело проламывало кусками, от звучания, которое прокрутило по лезвиям. Не удивительно, он же не виноват – Джерард включал музыку, если трогал его – наверное это кого-то из них, кто должен был молчать, заглушало. А сейчас она завывала. Измывалась над ним, промывая по костям насквозь. По привычке стоял член, наливная боль внизу живота почти глушила ревущую панику, но эта комната в слепой попытке удержать его внимание, вжимала в пол дикими мразотными звуками, переплетающимися с чем-то рефлекторным. Бля, да ты в мясо. К черту куклу, просто покажи, где он тебя не трогал. По перерубленной шеи богоматери прошелся ток. Фрэнки поднял взгляд, встречаясь с ней глазами, а ее хребет смачно треснул напополам, и со звуком разламывающегося на пополам яблока, ее святая морда отделилась от тела, и с волокущимися обрывками гортани, пачкая под собой пол, подкатилась к его ногам. А поцелуи у него были слаще вина. В ее глазах были оторванные от смысла подтеки бывшего взгляда. Чтобы вечеринка не была такой скучной – да, было бы веселее, если бы по связкам у нее стекали муравьи, а ты не можешь двигаться, и единственное, что способен уловить твой спектр чувств – это как он ускоряется, выедая своим дыханием тебе ухо, чтобы успеть кончить до того, как насекомые поползут по твоим ногам. Фрэнки улыбнулся своим мыслям, проявляя на детски безмятежном лице выражение полнейшей беспомощности. Где твой Бог? Дай мне только добраться до него. Ох, он бы провернул меня изнаночной стороной. У его ног голова провернулась, оставляя за собой ошметки подгнивающей плоти, и путаясь по буквам, выплюнула грязные слова: - Где твой Бог. Член дернулся, Фрэнки выгнуло, прижав глухим голосом обратно к полу, когда он почти кончил. - Где твой Бог. В этот раз ее месиво слов звучало как приказ. Вроде как, пошел вон, убирайся. Вечеринка с винными губами кончилась. Вроде как сам ползи под ноги своему хозяину, сил больше нет смотреть на то, как ты ноешь. Оторванные откатившиеся куски человека довольно четко приказывали ему убираться отсюда, и были ли галлюцинации заложены в его подсознании или он и в правду имел почти физическую возможность их контролировать, Фрэнки не знал. Знать было не обязательно – обязательно было ползти к ноге. Где-то там его ждали. По краю вывороченной глазницы, стуча мельтешащими ножками, пробежалась сороконожка, по собачьи начав наворачивать круги по осыпающимся под ее лапками кусками лица, будто пытаясь догнать собственный хвост. Ее тело вспухало на глазах, плавно увеличиваясь в размерах, а она потекла вниз по срубу шеи, путаясь в завившихся клубком органах, продолжая набухать. Больше уже вполовину, она засеменила по разодранным ногам Фрэнки вверх, и каждый раз, когда она проваливалась в углубленные раны, ему казалось, что она щекочется. Из яремной впадины на футболку капали подсохшие потеки спермы, пота и кровавых выделений. Сороконожка пробежалась по его натянутой на промежности ткани шорт, от чего Фрэнки повалился набок, почти придавив метнувшееся к двери насекомое, слезы, пошедшие от нового сухого оргазма, разъедали лицо с каждым разом все глубже. Он мотнул головой, смаргивая стекающий пот, эта ебаная тварь удирала к двери, убегая своим полчищем ног, и он вытянул руку, с которой кожа обвалилась завитками, подтягиваясь, и хватаясь за пол, как каракатица пополз к двери, заглушая своими всхлипами въедающуюся, выведенную в условные рефлексы музыку. Когда он уже оказался у двери, цепляясь за нее краями сбитых подушечек, и в конце железной тропинки видя многоножку, сочную и пухлую, бегущую за угол, в его ухо ударил голос. Заглушая музыку, ему кричала оторванная от богоматери часть головы: - Глаза у тебя дикие. Ебнутые глаза. Он стыдливо засмеялся, почти кокетливо захихикал, будто слышал лучший в своей жизни комплимент. Глаза у тебя бля абсолютно дикие. Проебанные просто глаза. Будто и не смотришь ни на что даже. Я тебе блять в глазницы прямо могу кончить - такие пустые не будут. Сука-аах. Нет, голову то поднял. Бляя-ахх. Дикие глаза. Только вот с ее стороны это звучало как обвинение. Фрэнк переменил маску эмоций на своем кровавом лице, смотря на нее с тупым неуместным выражением детской обиды. Вообще, со стороны это вырванной с шеи хуйни, все звучало как оскорбление. Где твой Бог. Будто ей, блять, есть до этого дело. И Марлен Дитрих запела: где твой бог где твой бог где твой бог У него однозначно не было и шанса управиться с ходом времени. Изменить историю и заставить людей произнести несвойственные им слова. Его не было здесь, не было в их фразах, буквах и их действиях. Они поголовно ему причитали – где твой бог. Но даже бог не мог изменить того, чего не сотворял сам. Бог не управлял их словами, но он управлял тем, чтобы быть и стать Богом.[на экране шел фильм – собачьи страдания получите – распишитесь: один – сопьется; два – убьется; три – да вы все блять получите по заслугам. подохните сдохните, не перебьетесь ]
В сгущенную пыльную тьму закоулка коридора едва доносились слова проигрываемой песни. Немка с хриплым голосом пела что-то о мужчине, чьи поцелуи были слаще вина, будто пела что-то религиозное. Цокот лап раздувшейся сороконожки доносился уже из-за другого поворота, заманивая к себе, и Фрэнки полз, оставляя полосы лифмы по полу. Глаза у него дикие. У таких заполненные одной спермой, ебнутые абсолютно глаза. Не глаза даже, так, дырки для битья. Ладони начали заново кровоточить, а Фрэнки казалось, что под его руками тает пол. Плавится. - Аа-ахх… бляя-я-ть, а-аах. Сороконожка крутилась у его ног, найдя наконец своего хозяина, в подножии чернильной кровати, казалось бы, должна была успокоиться, но ее тело дрожало, как дрожали их переплетенные подобия тел, реагируя на каждый толчок, будто она была физически связана с ними. Джерард не усмехался. Не приподнимал брови и не шептал всё, что могло показаться оскорбительным губами, только смотрел в ответ на мокрого и раздетого до костей, до состояния избитого ребёнка, на своего питомца. Теперь он не смеялся. Его красивое садистское лицо застыло в перманентном, вырезанном с картинки состоянии. Теперь он не смеялся. И Фрэнки чувствовал, как его губы складываются в беззвучное бог бог бог. Его жестокая насмешка теперь звучала через чужие слова. Бля, детка, да у тебя все, что было сознательным вскрыто. Где тебя только так успели разъебать? Детка Фрэнки. Он чувствовал, как слюни по-псиному стекают с подбородка, пока израненные насекомыми руки, зеркалящие своей кровью в его глазах, стягивали почти бездыханное тело под собой. Был ли он уже мертв, когда это началось или это все часть процесса. Он рассмеялся. Кто он? Какой из них принадлежит ему кто он блять кто кто кто кто. Неужели он сама преисподняя? Это воплощение мрази, у него это не в крови – по костям. А он смеется. Блять, да как он вообще смеет открывать рот. Но он открыл рот снова. Отголоски порванных оголенных нервов звучали в его словах: - Только посмотри. Ты сам довел меня до того, что убийство станет всего лишь формой вежливости. Сам натворил – сам виноват – сам и убирай или убирайся. Всё равно ни к черту, твое сознание не открыто. Вскрытое и приятного тебе аппетита так сказать. - А твои поцелуи слаще вина… - прошептал Фрэнки как-то пристыжено, по-мальчишески, будто ему было неловко извлекать из глотки слова и вообще даже как-то неудобно. Джерард усмехнулся в ответ, его рот скривился резаной пастью, толкнувшись в обмякшее тело в своих руках. Как говорила зарождавшаяся философия двадцатого века, твой бог должен был быть одновременно и дьяволом, иначе это был неправильный бог. Даже если и исключить понятие неправильности как таковое, тот бог никогда бы не стал богом без возможности подрезать кишки. Созданное имеет смысл создаваться лишь при равной возможности его уничтожать. Возможно, диктатура новых смыслов расколола ему мозги, и в них было гораздо легче пустить корни. Фрэнки хихикнул. Под отколупывающимися коростами пробитых ран виднелись зарубцевавшиеся белесые шрамы. Как белок. Такого же цвета, как и белок в глазу. Его глаза были подобны шрамам или шрамы подобны глазам? Они болели, расфасованные по телу, покрытом чесоткой. О, не скажи, глаза не стают просто так шрамами, правда. Правда? Или люди не перестают быть людьми просто так? Но это все были мысли. На самом деле, в такой, как его голове в них не было нужды. Ни в мыслях, ни в глазах, честно говоря. Она была пропорота и перекроена по швам. Журналист, тупая сука тупая сука, выебанный своим детством ребенок, чашка кофе в руках и мечты о раке, мразь, блевотина, шлюха – были ли он хоть когда-нибудь хотя бы немного близок к чему-то, что должно было составлять его. Это как судьбы, выточенные по костям, и ведущие через чужие головы. Это как источенные кости, лишенные даже судьбы. Фрэнки всхлипнул. Слезы какой-то дикой нечеловеческой обиды вкупе со страхом, стекали ручейками, будто то, что Джерард трахает что-то другое, означало, что его самого незамедлительно скинут в окно. Он уткнулся головой в сложенные крест накрест на полу руки, завывая и подвиливая телом, краем глаза сквозь розоватую кровавую пелену наблюдая. Кап-кап. У него в глазах были такие же капли, что на стенах мясной комнаты. Теперь здесь новое правило и оно только одно: чем больше ты плачешь, тем больше разъедаются ткани. Липкие длинные руки, сродни паучьим отросткам, вцепились в извивающееся, выгнувшееся так, что позвоночник с другой стороны пробивал живот, тело, обволакивали и скользили по нему, оставляя за собой темные разводы. Стекало. Это кровь или смазка, знаешь, а разве блять важно. Его пальцы вцепились мертвой хваткой в искореженное выломанное тело, оно было уже бездыханным и каким-то по настоящему дохлым, а он только повел бровью, загоняя член глубже, и смотря в высовывающийся из-под сложенных на полу рук залитый кровью глаз. Фрэнки взвыл, цепляясь и царапая пальцами с содранными ногтями пол. Покалеченная изнаночная кукла в чужих руках приобретала насекомые очертания. Ее сломанных позвоночников были тысячи в одном теле, пропарывающие насквозь кожу единственного живота. Она вся скрючилась, загнулась дохлая тварь напополам – блять, неужели его это правда возбуждало? Фрэнк сморгнул. Джерард сидел на корточках рядом с ним, ширинка на уровне глаз, в штанах, застегнутых, а позади него на кровати извивалась человекоподобное насекомое с вывороченными на лицо органами. Он сморгнул, и увидел, как его бог вдалбливает в кровать вспухшую сороконожку, лицо которое сочетало в себе одновременно лица Выблядка, Богоматери и его самого. Псины. Фрэнк сморгнул. Сморгнул. Даже под веками картинки истерично менялись, закручивая его тошнотой и этот ураган стоял ему уже в глотке, он вдалбливался может прямо внутрь него, так неужели его действительно это так сильно блять возбуждает. Сморгнул. Он был слепым. Как на поломанном телевизоре, в переходе от сцены к сцене, картинка заглючила, и он не понимал в какой из них он находиться. Он чувствовал это в себе. Боль от каждого движения, они были заключены все в одной комнате, эта ловушка замкнутого пространство. Картинку перемкнуло, и лица смешались как от взрыва бомбы. Фрэнки зарычал и выкинул руку перед собой быстрее, чем успел подумать, успев нащупать и проскользить пальцами по суконному бедру в полуметре от него. Он сморгнул. В его веки вдалбливался ночной кошмар ебли с насекомой сукой, а слезы облегчения все равно текли по лицу. Он сидел рядом. Здесь. Меньше, чем в метре от него находилась эта божественная блядь, утягивающая его ошейник при этом даже не трогая. Аутоасфиксиофилия? Бля нет, я люблю только заигрывания с убийством. Фрэнки взвыл, и его руки метнулись вперед, кольцом смыкаясь в пространстве. Он хотел задушить его. - Сука, что ты сделал? Что ты блять сделал? – он поскользнулся на лимфе, натекшей с бедер под коленки, и упал на вытянутые руки, чувствуя, как кончик носа становится мокрым от крови. – Хуйня какая-то, ты что мне блять дал, а? Убей меня. Бляя, не могу смотреть на это, убей говорю меня. Перед его глазами многоножка забилась, все ее тело стало выгибаться, она запустила себе под кожу лапки, будто это был лучший способ удовлетворения, и ее тело стало прошибать волнами. Фрэнки всхлипнул, крутясь на месте, эта картинка была двумерна, на всех трехстах шестидесяти градусах его обзора будто экран внутри роговицы . Он вытягивал руки, вслепую нащупывая перед собой согнутые бедра, вцепляясь в них. - Чем так ебнуть можно было блять. Не знаю никаких синтетических чтобы… чтобы… - он снова взвыл, наблюдая как пробивает конвульсиями многоножку, потерявшую смесь человеческих лиц, и просто извивающуюся, ее тело мерцало как телевизионная проекция. Раздался тихий смешок, будто из другой реальности. Фрэнк отчаянно подумал о том, что, скорее всего, его речь даже невозможно разобрать сейчас. - А какой ответ ты хочешь? – сороконожка повернулась, уставившись ему в лицо, будто визуализируя в своем бешеном взгляде непропорционально гигантских насекомых глаз слова Джерарда. – Хочешь услышать, как я тут по четкому графику трупы ебу, в глазницы там ноздри, или какую хуйню ты там себе видишь, а? Может, что я ебу брата, или что он на самом деле дохлый, а функционирует как машинка, а? Отвечай, сука. Что, не хватило соли в истории? – его встряхнули за шкирку. Брата. Обожженное лицо защипало. Фрэнк почувствовал, как его пробирает, и из горла вылетает булькающее подобие смеха. Резкий голос рядом с его ухом затих, и наступила почти полная тишина. - Опять… - в голосе Джерарда были какая-то долгая интонация восторженности. - Брат. Это отродье тебе брат. Перед его глазами стоял неживой взгляд Выблядка. Подернутые пленкой зрачки, насекомые глаза. Сороконожка дернулась, ее конвульсии стали сочиться смертью. Давай, думай. Думай сука, кто тут самая выносливая карманная блядь. Его глаза. Ненавижу их. Будто запорошенные снегом или перхотью, грязные такие. Глаза Выблядка были подернуты пленкой, тело исковеркано. Глаза Джерарда, несмотря на взгляд на ножах, были будто мутное стекло. Если его контакт с наркотой только через посредников, но при этом постоянный, насколько сильно это сказывается на организме, может, он становиться восприимчивей или еще подобная хуйня. Тот человек в комнате. Кусок выдранного мяса. Он патент. Его авторские права. Если их держат под ударными дозами такой наркоты, вот во что они превращаются? Фрэнк замотал головой, думай быстрее. Этот Мушиный сгусток. В нем всё ещё были остатки человеческого. Возможно, с этой хуйни можно слезть, или по крайней мере уменьшать дозы до возможного необходимого минимума. Картинка сложилась в конвейерную ферму насекомых, в основе которой лежал инфантицид. Его догадки формировались в доли секунды, пока сознание отпускало в реальность. Так даже лучше. Нельзя, чтобы он дал повод понять, что все ещё может соображать. Авторские права. Бля, да за такую хуйню могли бы Нобелевскую для уродов каких-нибудь дать, но это еще в худшем случае. Это как атомная бомба замедленного действия, смерть, поставленная на таймер. Фрэнк зажал зубами язык до крови. Он и вправду обладает фактическим патентом на него. Он человеческий демонстрационный материал. Деньги, срубленные на растянутой смерти, чтобы люди не переставали быть людьми просто так – все плавно, постепенно. А каракатица вздрогнула, со свистом выпуская из легких воздух и будто крича. Она приказывала ему подойти к себе, и разве было здесь другое решение. Его шаги были будто прогулка оголенными костями. Все тело на контакт с любой поверхностью реагировало как на соприкосновение с серной кислотой. А она заговорила с ним, и этот голос был в его коже: - Знаешь, кому предстоят лучшие судьбы? Знаешь, кого я избавлю от их страданий? – спросила каракатица. Её голос звучал монотонно, а она все равно смеялась. – Да только тех, кто мне нравится. Ее смех звучал как оскорбление. Интуитивно восприятие расчистило ороговевшую скорлупу многоножки по слоям, и она рассыпалась, будто вспоротое брюхо потоком вываливало свою истинную сущность – многоножка была богом. Или Богом были слова? - Блять, я так накачен. – злобно простонал Фрэнки, а бедро под его пальцами напряглось, будто он сказал что-то невероятно волнующее. - Даю тебе слово человека! – завизжала, корчась, многоножка. Переломив хребет, можно объявить новую эру и ее культура будет состоять в убийстве. Вот только твое сознание для этого не открыто, абсолютно вскрытое и приятного тебе аппетита, так сказать. Вся твоя культура – снафф.