Пистолеты и розы

What does tomorrow want from me What does it matter what I see If it canʼt be my design Tell me where do we draw the line Poets Of The Fall — Where Do We Draw The Line

      Утро выдалось дождливым и серым, что было вполне свойственно концу сентября. Опавшие листья, уже окрашенные в багряные и золотые оттенки, мокли в лужах и на сыром асфальте; перекатывались по промокшим улицам, бросаясь под самые колеса автомобилей. Дождь лил довольно умеренно, но настойчиво, не давая отдыха небесам с самого раннего утра.       Кеды промокли насквозь, а потому почти всю дорогу Гилберта сопровождал неприятный чвакающий звук. Байльшмидт мысленно себя уже отругал за такую опрометчивость. И какой черт дернул его обуть тряпичные кеды в такую погоду? Наверно, тот самый, который вчера нашёптывал ему замутить с Романо на глазах у Брагинского.       От досады Гилберт прикусил губу. Когда-нибудь он научится соображать быстрее, чем действовать, а еще заранее думать о последствиях. Да и этот малый тоже хорош: стоило Гилу только пальчиком поманить, и он сразу сдался. Мог хоть немного сопротивляться, может тогда они оба не оказались бы в таком неловком положении.       Но, что сделано, то сделано. Остается только идти в институт, в надежде не пересечься сегодня ни с Ваней, ни с Романо.       Байльшмидт пнул мокрые листья, аккуратно сметенные в небольшую кучу возле тротуара. Золотистый кленовый листок прилип к подошве кеда, но Гилберт его не заметил, продолжая свой путь под мерную музыку, звучащую из наушников.       Пепельные волосы совсем вымокли под моросящим дождем. Под вишневыми глазами пролегли синяки, оставленные там бессонной ночью и хорошей дозой алкоголя, вперемешку с наркотой. В горле саднило, жутко хотелось пить. А еще спать. Спать хотелось так, что Гилберт готов был лечь прямо здесь, на мокром асфальте и укрыться одеялом из влажной листвы. В довершение ко всему, ужасно болела голова и челюсть. Почему болит голова Байльшмидт понимал, а вот откуда взялась боль в челюсти — нет. Драк за собой он вчера не помнил, разве что ему хорошенько врезал Романо или Иван. Но, с другой стороны, если бы ему врезал Ваня, Гилберт точно не встал бы с утра, а если это был Романо, то у паренька тоже должен быть где-нибудь синяк.       Гилберт тряхнул головой, из-за чего влажные волосы прилипли ко лбу. Всю дорогу от дома до института он только и думал об этих двоих. И в обоих случаях он чувствовал себя виноватым. А Байльшмидт не любил чувствовать себя виноватым, а потому всеми своими силами пытался выгнать противные мысли из головы.       Хуже всего было думать о Брагинском.       Казалось бы, он ничем ему не обязан, они даже не друзья, а просто хорошие знакомые, да и сам Ваня, можно сказать, благословил Романо и Гила на дальнейший секс, но Байльшмидт давно был зациклен на Брагинском. Это не было какой-то там влюбленностью или еще какой хренью (последний раз Гилберт влюблялся в средней школе и ему это не особо понравилось), это было похоже на чертовски сильное взаимопонимание, некую музыкальную гармонию, которая просыпалась в Байльшмидте, когда тот находился в компании Вани. Бесспорно, Брагинский ему нравился и нравился еще с первого курса: как парень, как человек, как музыкант. У этого высоченного красавчика-парня был идеальный музыкальный слух, которым мог похвастаться далеко не каждый в консерватории. И, если уж быть совсем честным, именно Брагинский пробуждал в Гилберте любовь к классической музыке.       Видеть, как тонкие длинные пальцы скользят по клавишам, перебегая от диеза до бемоля. Наблюдать за умиротворенным выражением лица, за легкой полуулыбкой на губах, за тем, как поднимаются и вновь опускаются веки. Замечать маленькую складку на лбу, которая появляется, когда Ваня хмурил брови. Слышать, как растекается музыка по всему музыкальному классу. Ощущать мурашки по всему телу, когда мелодия подходит к своей кульминации и буквально на себе ощущать последние ноты, постепенно растворяющиеся в тишине класса. Замечать восторженные взгляды студенток, смахивающих слезы. Видеть на лице Брагинского скромную улыбку и легкий румянец. Ловить на себе его быстрый взгляд, наполненный каким-то тайным посланием, который Гилберт никогда не мог прочитать.       А может, никого послания никогда и не было.       Гилберт не помнил их знакомства, ему казалось, что они познакомились еще на вступительных, хотя Ваня говорил, что это было на одной из совместных репетиций оркестра и пианистов. По большому счету, это было не важно. Для Гила было важно получать дозу общения с Брагинским, в которой он, сам того не подозревая, нуждался каждый день.       Все эти мысли привели Гилберта в еще большое отчаяние, окончательно выбивая у него почву из-под ног. Причем, в прямом смысле слова.       Гилберт так задумался, что не заметил первой ступеньки у входа в институт и запнулся об нее. Если бы не чья-то рука, подхватившая его в самый нужный момент, он бы распластался прям перед входом.       — В детстве под ноги смотреть не учили? — знакомый голос заставил Гилберта пожалеть о том, что он все-таки вышел сегодня из дома.       — Да ты мой спаситель, Романо. Еще немного, и пришлось бы оттирать мою кровь с этих ступеней, — шутливым голосом ответил Байльшмидт, стараясь не смотреть в глаза Варгасу.       — Ага. — Задумчиво кивнул парень и отпустил кожаную куртку музыканта, за которую придерживал того.       Варгасу тоже было немного не по себе от этой встречи. Он, как и Гилберт, надеялся не пересекаться сегодня ни с кем из вчерашней компании, но судьба, видимо, за этих двоих решила иначе.       Мимолетное прикосновение, даже, можно сказать, вынужденное, напомнило архитектору о вчерашней ночи: о голой спине ударника, изрисованной всевозможными татуировками, о тихом шепоте на ухо и хриплых смешках, о тонких пальцах в волосах и о красивой самодовольной улыбке, с которой он оставил Романо в постели.       — Голова не болит? — Парни вошли в институт, задержавшись на проходной, чтобы достать пропуски.       — Нет. В горле только сушит, а так норм, — лениво отозвался Романо, прикрывая зевок рукой.       — Да, во рту еще та Сахара, — хрипло смеется Гилберт, махая кому-то рукой. — Что у тебя за пара?       — История живописи, а у тебя?       — А хрен его знает, — пожимает плечами музыкант, — сейчас найду кого-нибудь из своих, спрошу. Слушай, ты может номер телефона свой оставишь? А то как-то неприлично, — немного нервно улыбается Байльшмидт, доставая телефон из кармана.       — Давай, я запишу, — Романо выхватывает из рук музыканта телефон, быстро вбивает свой номер и возвращает телефон хозяину. — Звони только в крайней надобности, я не люблю тупой болтовни.       — Может, пообедаем на большом перерыве?       — Может. — Кидает напоследок Варгас и поворачивает в другую сторону, оставляя Гилберта одного.       Радует хотя бы то, что вчерашнюю ночь он воспринял не всерьез. Одной проблемой меньше.       Гилберт замечает в толпе Родериха и спешит к однокурснику, чтобы узнать, что у них сейчас за пара.       Романо же заходит в большую аудиторию, садится по последние, самые высокие ряды, и утыкается головой в портфель, надеясь хоть немного отоспаться за последние сутки. Но сон оказывается предателем и не дает Романо окунуться в свой сладкий омут.       С утра Варгаса не донимало ничего, кроме больной головы, ноющей поясницы и жуткого сушняка. С первыми двумя неприятностями он справился по средствам хорошей дозы обезболивающего, но сухость во рту никак не хотела уходить. А потому Романо выпил уже вторую полулитровую бутылку прохладной минеральной воды. К несчастью, облегчение приходило ненадолго и приходилось вновь покупать спасительную влагу.       Но, если с утра Романо донимали физические недомогания, то сейчас настало время моральных. Парень не думал особо о вчерашнем отдыхе, дабы избежать душевных смятений и лишних непрошенных мыслей в свою голову. Но его утро в институте началось с Гилберта, который, сам того не желая, пробудил в Романо воспоминания о вчерашнем.       Варгасу никогда не везло в отношениях. Причем, что с девушками, что с парнями одинаково. Все его отношения заканчивались не самым лучшим образом, с громкими скандалами, а иногда и драками. Окончательно убедившись в том, что строитель отношений из него никудышный, парень решил вовсе себя ими не обременять и вполне успешно справлялся с этой задачей, пока Феличиано не потянул его в этот злосчастный бар на концерт.       Романо знает себя не первый год. Романо знает, что нередко, хорошенько напившись, творит неведомую чертовщину, о которой потом жалеет. И каждый раз Романо обещает себе не пить до такой степени, чтобы творить всякий беспредел. И всякий раз Романо не сдерживает свое обещание. И именно поэтому он лежит сейчас на своем портфеле, уткнувшись в него носом, и безуспешно пытается выкинуть из головы все мысли, связанные с самодовольным барабанщиком и обаятельным гитаристом.       В это время Франциск прогуливал пару, уютно устроившись в кафетерии в компании двух милых барышень. Не то, чтобы он был злостным прогульщиком, но иногда учеба его утомляла, особенно по утрам. Особенно, после хорошей вечеринки. Поэтому Бонфуа предпочел паре по речи компанию двух первокурсниц, которые восторженно щебетали о вчерашнем выступлении группы. Но восторженные отзывы его тоже довольно быстро утомили, и он искал способ, чтобы покинуть общество девушек, и боги, видимо, услышали его молитвы.       В кафетерий вошел человек, смутно знакомый Францу. Бонфуа никак не мог вспомнить, откуда ему знакомо это лицо, но что-то ему подсказывало, что познакомились они недавно. Недавно… Черт возьми, да это же сводный брат Ала!       — Дамы, прошу меня простить, но я заметил своего знакомого, и хотел бы с ним поздороваться. — Франциск галантно улыбнулся и быстро ретировался за соседний столик. — Артур? Какими судьбами занесло в наш храм искусств и культуры? — Франциск присел напротив Керкленда, мило улыбаясь и источая всем своим видом красоту и великолепие.       Артур немного удивился Франциску, бесцеремонно усевшемуся за его столик, но возражать не стал.       — Альфред забыл права дома, попросил меня занести их, а у самого пара, — Керкленд жестом попросил официанта подойти. — А ты почему здесь?       — Пытаюсь избавиться от скуки, — пожимает плечами Бонфуа, убирая золото-русую прядь волос за ухо. — Ал всегда такой невнимательный.       — Он с детства таким был. С возрастом ни ума, ни собранности не прибавилось. — Официант подоспел к столику, поздоровался с Франциском (будучи здесь заядлым посетителем, Бонфуа уже был знаком со всем обслуживающим персоналом) и готов был выслушать заказ Керкленда. — Чашку черного чая без сахара, пожалуйста.       Официант ничего не ответил, лишь кивнул и удалился от столика.       — Следишь за фигурой? — усмехается Франц, саркастически приподнимая бровь.       — Просто не люблю сладкий чай. Это такая редкость?       — Не знаю, я вообще не любитель чая. — Бонфуа рассмешила реакция Артура на столь безобидный вопрос. Нелегко ему приходится в жизни с таким колючим характером. — Скажи, а где ты учишься? Явно не у нас, я бы тебя заметил.       — По соседству, в Академии Права и Управления, на юриспруденции, — Артур ответил так важно, будто он уже получил статус адвоката и выиграл с десяток особо сложных дел.       — Надо же… Как скучно, — Бонфуа наиграно зевнул, скрывая за этой уловкой хитрую улыбку.       — Ох, ну еще бы! Быть музыкантом куда увлекательнее, правда, без каких-либо перспектив в дальнейшем найти работу, — нервно отвечает Керкленд, выдавливая из себя снисходительную улыбку.       — Дорогой мой, я, в первую очередь, актер! — Обаятельно улыбается Франциск, демонстрируя собеседнику весь свой шарм и свое превосходство над ним.       — Что же, в порно-бизнесе тебе наверняка найдется местечко.       — Думаю, к тому времени мое место там уже будет занято тобой, сладенький.       Артур хотел что-то ответить на это хамство, но в этот момент в дверях появился запыхавшийся Альфред и в мгновение ока подлетел к столику.       — О, Арти! Спасибо тебе, а то сегодня с утра меня чуть было не тормознул патруль, а я только тогда заметил, что права оставил!       — Арти, — прыснул со смеха Франц, ехидно щуря голубые глаза.       — В следующий раз не привезу, — Артур раздраженно кинул на столик права Ала и несколько центов, — это за чай, если хочешь, можешь его выпить. Всего хорошего. — Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Керкленд быстрым шагом направился к выходу и с громким хлопком закрыл за собой дверь.       — Но… я не люблю чай… — раздосадованно пробормотал вслед уходящему Альфред. — Что это с ним?       — Откуда мне знать? Он твой брат, — пожимает плечами Бонфуа, довольно улыбаясь.       Если Альфред появился в кафетерии, значит пара окончена. Франц бегло взглянул на наручные часы и хотел было уходить, но в дверях появился сонный Гилберт, почесывая взлохмаченную копну пепельных волос и зевая.       — Стефан, принеси пару чашек кофе и стакан воды, — попросил Бонфуа проходящего мимо официанта и помахал Байльдшмидту рукой.       Гилберт заметил друга и поплелся к нему, продолжая зевать и тереть и без того покрасневшие глаза.       — Как ты себя чувствуешь? — Франц покопался в сумке и достал пачку аспирина.       — По чеховски.       — В смысле?       — Да то ли чаю хочется выпить, то ли повеситься, — скалится Гил, откидываясь на спинку стула.       — Ты, конечно, знатно вчера погулял. Я уже от двух человек слышал о том, как ты зажигал с тем темненьким пареньком. Я думал, тебе Жан нравится. — Стефан подоспел с прохладной водой и кофе. Франц бросил таблетку в стакан; она, растворяясь, зашипела, напоминая только-только открытое шампанское. Бонфуа придвинул Гилу стакан с аспирином и кофе.       — Мало ли, что ты думал, — Гил взял стакан, немного покачал его в руке, помогая таблетке полностью раствориться и выпил залпом. — Неважно уже, кто кому нравился.       — Слушай, если бы мы с Тони расставались после каждой измены, мы бы не продержались и месяца.       — Ты начал изменять ему через месяц?       — Вообще-то, через неделю. Он просто об этом через месяц узнал.       — Ну ты и засранец, — усмехнулся Гил.       — Речь не обо мне. Гил, тебе нужно поговорить с Жаном, ты ведь по нему третий год сохнешь.       — Да не сохну я по нему! Он просто один из многих смазливых ребят, подходящий под мои вкусы, — нервно ответил Байльдшмидт, делая первый глоток кофе. Не успев толком остыть, кофе обжег небо и язык; Гилберт громко цокнул, вытирая тыльной стороной ладони губы.       — Ну-ну, — покачал головой Бонфуа, поглядывая на раздраженного друга.       Он чувствует себя виноватым, выдавая себя тем самым с потрохами.       — Репетируем сегодня? — Франц решил сменить тему, дабы еще больше не злить Гила.       — А толку? Ал ушел. Где мы бас возьмем?       — Тони говорил, что спросит у своих ребят, не хочет кто присоединиться.       — Ну, если найдет, позвонишь. Если нет, то я хочу немного посидеть дома. Я устал.       — Тебе стоит притормозить с алкоголем и наркотой. Ты с августа не просыхаешь. Отсюда и усталость твоя, и постоянные срывы.       — Не нуди, Франц. Еще твоих нотаций мне не хватало. — Гилберт допивает кофе. Горячая жидкость обжигает горло, но придает немного бодрости и трезвости мыслям. — Я курить, пока перерыв не закончился. Позвонишь.       — Идет, — вздыхает Бонфуа, делая глоток кофе. Кто-то должен вправить мозги этому упрямцу, и если он сам с этим не справляется, значит нужно запрашивать помощь у тяжелой артиллерии.       В это время Артур уже сидел в машине, притормозив на парковке рядом с Академией, и нервно курил, стряхивая пепел в приоткрытое окно. Керкленд знал, что музыканты — редкостные мудаки. Знал он это не по наслышке, сам будучи музыкантом, правда, в прошлом. Его музыкальная карьера закончилась в средней школе, после первого и единственного выхода на сцену. В мечтах все всегда казалось иначе, реальность же не боится ранить даже подростковые чувства.       Артур любил музыку. В детстве он знал слова песен из всех детских мультиков, то и дело напевая их себе под нос, расхаживая по дому. На Рождество, когда ему было 9 лет, отец подарил ему первый плеер и диск The Beatles. Маленький Артур заслушал диск до дыр, выучив наизусть каждую песню. Как-то за ужином Артур признался, что хочет научится играть на гитаре, как Джордж Харрисон. На следующий День Рождения Артуру подарили акустическую гитару, а через месяц его записали в музыкальную школу.       Для Артура до сих пор этот период самый счастливый в жизни.       Мальчик взрослел, менялись его вкусы и предпочтения, но гитара оставалась для него самой важной и ценной вещью в жизни. К тому же, у Артура был большой потенциал, о чем часто повторял его учитель родителям мальчика. Но отец воспринимал увлечение сына, как небольшое хобби, к тому же, полезное в развитии.       К средней школе Артур отлично разбирался в музыке, а его комната была обвешана плакатами всевозможных рок-групп, начиная полюбившимися ему на всю жизнь The Beatles и заканчивая Rammstein и известной советской группой Кино. Артур мечтал о своей группе, в тайне ото всех писал тексты песен, сочинял мелодии и пытался самостоятельно научиться петь.       На последнем году средней школы парню улыбнулась удача и он повстречал таких же увлеченных ребят, как он. Правда, барабанщик у них был очень неумелый, но другого они найти не могли.       Ребята собирали деньги на электронные инструменты: откладывали с карманных денег, подрабатывали где могли, и в конечном счете, нужная сумма была собрана. Конечно, на новые инструменты денег у них не было, пришлось брать подержанные, но это только на время, пока они не раскрутятся. А уж потом…       Единственный, у кого в группе была новенькая блестящая электро-гитара — это Артур. Этот подарок был неожиданным для него, но на Рождество отец решил его порадовать, услышав, как они с ребятами обсуждали свой грандиозный проект, сидя на чердаке дома.       Через учителя Артура, им удалось найти недорогое репетиционное место и с этого момента началась активная деятельность юной рок-группы Королевские псы. С чем связано такое название Артур совершенно не понимал, но кто-то из ребят выкрикнул его и все согласились, что звучит оно круто.       Спустя три месяца упорных репетиций, ребята решили, что готовы к большой сцене. Ну, как к большой: сцена в школьном зале была не очень большой, но для начала самое то! К тому же, театральный кружок подготовил новый спектакль, и директриса согласилась пустить группу перед началом спектакля.       Волнение, радость, страх, счастье — все эмоции кипели в одном большом котле. Все инструменты были настроены, оставалось просто выйти на сцену, взять их в руки и сыграть свои первые песни.       Дальше Артур предпочитал не вспоминать. Именно эти воспоминания дарили ему тепло и заставляли улыбаться.       А дальше, лучше не вспоминать.       А дальше, Артур узнал, что страдает глоссофобией.*        Докуренная сигарета упала в лужу, рядом с авто, издавая последний шипящий звук перед смертью.