Пистолеты и розы

Take your final step and plummet over the edge You listened to the snake! I wonʼt take any blame Now hereʼs my breath in your face, I leave you up in flames. Сharlie Winston — You wonʼt forget my name

      Каждый раз, когда затвор фотоаппарата щелкал, вспышка озаряла небольшую фото-студию. Франциск вальяжно сидел в кресле, откинувшись на спинку и закинув ногу на ногу. Бонфуа был в образе.       Антонио нравились почти все роли, которые примерял на себя Франц. Бонфуа был любимой моделью Фердандеса, и дело здесь даже не в их отношениях, Тони действительно нравилось работать с Франциском, как с моделью. Будущий актер всегда знал, где лучше встать, какую позу принять, а его натренированная за годы обучения мимика всегда была такой, какую Антонио представлял у себя в голове. Фотосессии с Франциском всегда проходили на ура.       Но только не в этот раз.       Нет, Франциск был великолепен, впрочем, как и всегда, а вот Антонио все никак не мог настроиться. А все из-за настойчиво крутившейся в голове мысли: «Опять, опять, опять, опять…».       — Отдохни немного. — Антонио убрал фотоаппарат и потер лоб.       — Дорогой мой, мы начали десять минут назад. Я еще даже не полностью успел войти в образ. — Франциск удивленно посмотрел на фотографа. — У тебя что-то случилось?       — Нет. — Коротко отозвался Тони, делая вид, будто поправляет свет.       — Любовь моя, ты не умеешь врать, — Франциск поднялся с кресла и подошел к хмурому Каррьедо. — Расскажи мне, что у тебя произошло? — Руки легки на плечи и стали их легонько массировать.       — Тебе самому не надоело? — Антонио убрал руки Франциска, отходя от него к окну.       — Боже мой, Тони, что опять стряслось? — Бонфуа закатил глаза, наигранно тяжело вздыхая.       — Почти ничего, если не считать того факта, что ты снова трахаешься с кем-то на стороне. — Фернандес сказал это так спокойно, будто рассказывал о погоде на улице.       Франциск нервно поджал губы и остановился на пол пути к Антонио. Руки он спрятал в карманы пальто, чтобы скрыть легкую дрожь.       — От кого ты узнал? — Отнекиваться смысла не было. Такими обвинениями Тони разбрасывался только в том случае, если наверняка знал правду.       — От кого узнал? Да половина актерского факультета просто гудит о твоем романе с первокурсником! — Каррьедо начал заводиться.       — Любовь моя, это было всего раз…       — Да какая разница, раз, два или три?! Франц, спроси себя, почему за все время наших отношений я не изменил тебе ни разу, а о твоих похождениях я слышу чуть ли не каждые два месяца?! И скорее всего я еще не обо всем знаю!       — Не наговаривай! Антонио, у нас уже ведь не в первый раз этот разговор, мы оба знаем, чем это закончится. — Бонфуа положил голову на плечо парня и соблазнительно улыбнулся, — у тебя или у меня?       — Ты у себя, а я у себя. С меня хватит. Я устал Франц. Просто уйди.       — Уйти?       — Да, я не могу тебя сейчас видеть.       Франциск аккуратно поцеловал Антонио в щеку, взял со стула сумку и медленно поплелся к двери. Почти перед дверью его остановил голос Тони: — Надень шарф, на улице холодный ветер.       Бонфуа стянул с вешалки теплый длинный шарф, накинул его шею и с грустной улыбкой закрыл за собой дверь.       Тони остался стоять у окна, наблюдая за проезжающими машинами, суетящимися людьми и желтыми листьями, мечущимися под колесами автомобилей. Спустя несколько минут среди незнакомых людей появилась фигура Франциска в длинном сером пальто. Антонио проводил его взглядом до остановки и отошел от окна.       В этот момент очень хотелось найти в телефоне знакомый номер, набрать его и сказать, чтобы Франциск возвращался, что он все это наговорил с горяча, а в ответ услышать мурлычущий голос с извинениями и обещаниями, что больше такого не повторится, которые он никогда не сдерживал.       Но телефон остался лежать на столе не тронутым. Фотоаппарат был отодвинут в сторону. А Тони сидел на том самом кресле, где недавно сидел Бонфуа, бессмысленно уставившись на дверь, в ожидании того, что она вот-вот распахнется.       Но дверь так и не открылась, будто кто-то заколотил ее снаружи.       Студия была не лучшим местом, чтобы находится здесь слишком долго. Тони и Франц проводили тут вместе немало времени. Даже если Антонио снимал не Бонфуа, Франциск часто сидел здесь, пил кофе, помогал ставить свет, иногда даже обрабатывал фотографии. Да и первый раз у них был в студии Тони. Поэтому находиться здесь Каррьедо было невыносимо. Как бы шаблонно это не звучало, но белые стены слишком давили, дышать было нечем, и все здесь казалось серым и неуютным. До следующей съемки у Тони было где-то полтора часа, и парень решил немного пройтись и остудить голову, надеясь на то, что холодный ветер ему в этом поможет.       Но Фернандес был не единственным в группе, кого сегодня мучили сердечные переживания.       В комнате было темно: на всех окнам опушены жалюзи, свет выключен, лишь мерцание телевизора со стены электрическим светом освещало гостиную. По ТВ шел футбол. Голоса комментаторов нарушали тишину своими несдержанными выкриками и почти нецензурными замечаниями. Пустая стеклянная бутылка из-под пива опустилась на пол, к двум другим своим допитым сестрам.       Гилберт, укутанный почти до кончиков ушей теплым пледом, сонным взглядом следил за игрой. Играющие команды его не интересовали, а матч он смотрел, не найдя ничего более интересного.       В квартире было жутко холодно, отопление должны были дать только через неделю. Ко всему прочему, закончились сигареты, а вот теперь и пиво. Но Байльшмидту было настолько холодно, что вылазить из своего теплого укрытия он совершенно не хотел. Даже за сигаретами.       К тому же уже минут двадцать из кухни раздавался телефонный звонок. Гилберту было интересно, кто ему так активно названивает, но не настолько, чтобы покинуть свое убежище. Поэтому он просто сделал звук на телевизоре погромче, чтобы не слышать звонка.       Это проблема была решена.       Байльшмитд чувствовал себя паршиво, при чем, как в физическом плане, так и в моральном. Голова жутко болела, все тело била легкая дрожь, а нос практически не дышал. На его отходняк наложилась сверху простуда, которую он подхватил, шлепая в тряпичных кедах по лужам. Но если с головной болью более менее помогал справиться аспирин, а температуру должен был немного снять парацетамол, то таблеток от душевных стенаний у Гилберта не было.       И самое паршивое во всей этой душевной канители было то, что Гил и сам не мог понять, от чего его так хреновит. Да, с Романо вышло некрасиво, но когда его волновали такие мелочи? Ну, переспали разок. Взаимных претензий друг к другу нет. Никто на отношениях дальнейших не настаивает. В чем тогда смысл ломать себе голову?       Байльдшмидт по привычке потянулся за сигаретой, но наткнувшись на пустую пачку, зашвырнул ее куда подальше.       Нет, дело было не в Романо.       Брагинский.       Квартиру резко и неприятно громко пронзила трель домофона. Матерясь на ходу, Гилберт поплелся к двери, шаркая по старенькому паркету милыми желтыми тапочками, заботливо подаренными Франциском на прошлогоднее Рождество.       — Кто?       — Открывай, алкоголик чертов! — Из домофона раздался знакомый женский голос.       — Лиз? Тебе чего? — Гил скорчил недовольную гримасу и запер одну из щеколд на двери.       — Это что, дверная цепочка? Ты что, закрылся?! Или ты открываешь мне дверь по-хорошему, или…       — Ладно —ладно, заходи! — Гилберт нажал на кнопку домофона и открыл дверь. Зная Лизхен, если он сам не откроет дверь, то дверь просто выломают.       Вернувшись в свое убежище, Байльдшмидт снова зарылся в плед и стал ждать своего незваного гостя. Долго ждать не пришлось.       Дверь открылась спокойно, несмотря на недавние угрозы, даже с какой-то опаской. Лиз аккуратно заглянула в комнату и почти неслышно подошла к дивану.       — Я тебе час названиваю, — девушка скользнула взглядом по допитым бутылкам и пустой пачке из-под сигарет, валяющейся в противоположном углу. — Чего трубку не берешь?       — Не слышал. Телефон на беззвучном. Я спал. — После этих слов Гил и сам почувствовал, как его начинает клонить в сон. — Ты чего пришла?       — Франц попросил провести с тобой воспитательную беседу. Говорит, ты совсем от рук отбиваешься. — Лизхен взяла пустые бутылки и понесла их на кухню. — Я сигарет тебе купила.       — Правда? — Гил буквально подскочил с нагретого местечка и поскакал за девушкой на кухню.       Пара щелчков зажигалки и кровь наполняется успокаивающим никотином, а в воздухе начинает витать запах табака. Гилберт приоткрыл окно и уселся на обшарпанный подоконник, пока девушка прибиралась на кухне.       Лизхен или Элизабет Хедервари была первой школьной любовью Байльдшмидта. С начальной школы почти до самого выпуска. В старших классах, когда Гилберт все же признался девушке в чувствах, Лизхен ответила на них взаимностью, но их отношениям не суждено было продлиться долго. На последнем году обучения Элизабет пришлось переехать с родителями в другой город, а отношений на расстоянии Гилберт не принимал. А спустя два года, когда девушка вернулась в родной город, Гилберт был уже слишком увлечен другими девушками, а того чаще и парнями. Но чувства теплой привязанности остались у обоих, плавно видоизменившись в дружеское русло. В свое время Гил сам познакомил Лизхен с ее будущим парнем, своим однокурсником — Родерихом. Но Лиз была одним из тех редких людей, которые могли вправить мозги Байльдшмидту, когда тот совсем уходил в разнос.       — Что на этот раз? — Лизхен слишком хорошо знала Гилберта. Если алкоголь и наркота становятся его лучшими друзьями, значит донимают душевные переживания. Гил никогда не любил жаловаться на свои проблемы, а выпытать из него хоть что-то — почти всегда настоящий допрос.       — Просто скучно. Творческий кризис. — Байльдшмидт ухмыльнулся, выпуская дым в окно.       — А если честно?       — Да зуб даю.       — А если я его сейчас сковородкой выбью?       — Тогда моя блистательная улыбка станет на один зуб скромнее.       — Гил!       — Лиз, не нуди. Все будет нормально. Еще пару дней и я приду в норму. В группе проблемы — Ал ушел, теперь у нас нет басиста, а на носу пара выступлений. Еще и простуду поймал. Так что дайте мне пару дней отдыха, а то ваша забота меня допекать начинает. — Гилберт затушил сигарету о пустую банку из-под консервированных грибов и отправил бычок туда же. Холодный ветер, сквозящий через приоткрытое окно, пробирал до мурашек, заставляя сильнее ежиться под пледом. Голова становилась совсем ватной, а глаза закрывались под тяжестью век. Видимо, подействовало антивирусное. — Спасибо за сигареты, Лиз. Я не маленький, справлюсь. — Гилберт чмокнул девушку в щеку и поплелся в спальню, надеясь наконец выспаться за последние пару суток.       — Звони, если что. — Лизхен связала мешок с мусором и закрыла за собой дверь в квартиру.       Теперь можно было поспать.       Ночью Гилу виделся настолько приятный сон, что наутро он, к своему удивлению, проснулся в прекраснейшем расположении духа, что было крайне не свойственно будничному пробуждению Байльдшмидта.       Закинув пару ложек кофе в кружку и залив его кипящей водой, Гилберт приоткрыл форточку и затянул утреннюю сигарету, как всегда замещавшую ему полноценный завтрак. За окном лил дождь, и, судя по лужам, не прекращался он всю ночь, но сейчас Байльдшмидта это совершенно не заботило, и он с довольной ухмылкой наблюдал за суетившимися внизу прохожими.       Выходя из дома, парень с уверенностью для себя решил, что сегодняшний день будет удачным и не принесет ему никаких лишних хлопот.       Свежесть утра и влаги бодрила получше кофе; прохладный осенний ветер задувал за шиворот, из-за чего Гил немного ежился — оставить шарф дома было не удачной мыслью. Кожаные черные «армейские» ботинки шлепали по лужам, без опасений быть промоченными. От дома до универа приблизительно пятьсот метров (удачный выбор для съема квартиры, которым Гил всегда гордился); весь путь у него занимал не больше десяти минут плюс 5 минут по университетской аллее. Итого, через пятнадцать минут он уже в любимой альма-матер, где в холле пахнет свежим кофе и булочками — студенческий буфет открывается за час до начала занятий.       Поприветствовав пару знакомых, Гил уверенным шагом направляется в зал консерватории через задний дворик. Первой парой — репетиция с оркестром. Не особо любимая Байльдшмидтом, но преподаватель — вполне веселый дедок, у которого всегда найдется в запасе пара шуток о его службе в военном оркестре.       Дверь за парнем захлопнулась, и Гил вновь ощутил знакомый запах торжественности и изящества, свойственный многим консерваториям и филармониям. Сиденья, обтянутые приятной темно-красной замшей пахли пылью, как и тяжелый красный занавес. Старый паркет на сцене был потертым и покрыт множеством царапин из-за частого перетаскивания крупных инструментов. В первых рядах почему-то сидели ребята из кафедры классического фо-но. На сцену был выкачен старенький рояль для репетиций, а за ним, какого-то черта, сидел Брагинский с довольной миной.       Настроение Гилберта мгновенно куда-то испарилось.       — Господин Байльдшмидт, мы Вас уже заждались, опять задержались на перекуре со своими друзьями? — Улыбчиво спросил седой профессор, сидящий в первых рядах с пианистами.       — Я успел перекурить дома, под дождем курить не комильфо, — отшутился Гил, нервно поглядывая на сцену. — А, собственно, что это мы все вместе тут собрались? — Гилберт протянул руку Родериху в знак приветствия и уселся на кресло рядом с другом.       — Через пару недель будет большой концерт, посвященный юбилею основания нашей консерватории. И Вы, молодой человек, примите в нем активнейшее участие.       — Правда? — Наигранно-удивленно протянул Байльдшмидт, — как это неожиданно.       — Не паясничайте, Байльдшмидт. Вы, как лучший студент скрипичного отделения сыграете дуэтом с лучшим пианистом.       Гилберт чуть было не подавился шутливой фразой, которую хотел бросить в ответ.       Пояснять, кто именно является лучшим пианистом Гилберту не нужно было. Он видел его прям перед собой на сцене. Спокойное и улыбающееся лицо Брагинского говорило о том, что он уже был в курсе этой новости. И, судя по совершенно не улыбающимся глазам, она его тоже не очень радовала.       Начали за здравие — закончили за упокой.