«He deals the cards to find the answer The sacred geometry of chance The hidden law of a probable outcome The numbers lead a dance»
Sting — Shape of my heart
Это было крайне странно и совершенно не свойственно. Просыпаться за несколько минут до будильника. Обычно сон уходил только после третьего настойчивого и противного пиликанья. Но будильник сам еще дремал, в отличие от хозяина, который проснулся уже две минуты как и сонными глазами буравил дырку в белом потолке, будто пытаясь найти там ответы на вопросы, каруселью крутившиеся в его голове. Почему он не спит? Еще как минимум двадцать минут можно было посвятить приятной утренней дремоте. Но спать не хотелось. Просто ни в одном глазу, и это несмотря на то, что лег он далеко за полночь. … Завтра репетиция в девять… … Не опаздывай, пожалуйста… … Я не смогу задержаться… Именно три этих фразы крутились в голове Гилберта, не давая ему заснуть ни ночью, ни сейчас. Фразы не наполненные абсолютно ничем. Просто вежливое напоминание этому вечно опаздывающему придурку. Единственное, что он смог сказать за эти гребанные четыре дня молчания — «Завтра репетиция в девять»? Да и какого черта он вообще это сказал? Гилберт сам прекрасно помнил о репетиции и без его дотошного напоминания. Блять, да и дело-то вовсе не в смысле фразы. Смысл в том, почему из-за этого Байльдшмидт не может спать. Пролежав в кровати эти двадцать минут законного сна и выключив проснувшийся будильник, Гил отбросил одеяло и вяло поплелся в ванную, шаркая тапочками по полу. Холодная вода придала немного бодрости организму, но, к сожалению, не смогла избавить Байльдшмидта от навязчивых мыслей, которых он откровенно не понимал сам, вступая во внутреннюю перепалку с самим собой. В одном он с собой соглашался: ему нравился Брагинский. Внешне. Гил вообще считал себя эстетом и настоящим ценителем прекрасного — а Ваня подходил под понятие «прекрасного». Хотя бы тем, как он прекрасно управлялся с игрой на фортепиано. Невольно вспомнив длинные пальцы с чутка выпирающими костяшками, бегающие по клавишам рояля, Байльдшмидт почувствовал очередной прилив бодрости, правда не совсем в том месте, где хотелось. Но Гилберту нравилось много людей. Внешне. Бонфуа был тоже чертовски красивым. Романо великолепно очаровательным, особенно когда хмурил густые брови. Да даже, черт возьми, Лизхен была изумительной, особенно когда злилась. Но никто их них так не цеплял мозги Байльдшмидта, как это делал Ваня. Точнее — он ничего для этого не делал. Дурные несколько фраз, сказанные из вежливости — и ему будто засадили кулаком под дых, напрочь лишая возможности думать. И не только здраво, а вообще как-нибудь. «Я не смогу задержать». Кто тебя об этом просит? «Не опаздывай». Не указывай мне. «Завтра в девять». Да я помню и без тебя, хренов идиот. Будто я просил ставить нас в дуэт. Внутри Гилберта начинает закипать злоба. Что этот пианист позволяет себе по отношению к нему? Что за указы и предупреждения? С кем ты разговариваешь таким тоном? Со мной? С Гилбертом Байльдшмидтом? Да только за такой пренебрежительный тон можно получить по своей вечно улыбающейся роже. Парень со злостью швырнул пасту в раковину и вышел из ванной, хлопнув дверью. Он никогда не позволял относится с таким пренебрежением к себе. И не позволит. Он — Гилберт Байльдшмидт, а не какая-нибудь Наташа. Которая нашла в себе силы признаться в любви… в отличие от некоторых. Ополоснув чашку от вчерашнего кофе, Гил насыпал ложку быстрорастворимого дерьма, на этикетке которого по какой-то странной причине все же было написано «Кофе» и залил этот порошок кипящей водой. Пару капель случайно вылетели из чайника и неприятно обожгли ноги. — Да блять! Сука. — Байльдшмидт с грохотом поставил чайник на место. Помешав черную жижу, Гил поставил чашку на обшарпанный подоконник и приоткрыл форточку. Щелчок зажигалки. Второй. Третий. Четвертый. На пятый она летит в стену и с грохотом взрывается. Гилберт возвращается к кухонной тумбе и берет спички. С ними все прошло гладко. Сигарета наконец-то была подкурена. Прелесть первой утренней сигареты в том, что она действительно отпускает.Начинается легкое головокружение, будто бы никотиновый дым заполняет всю голову и делает ее невероятно легкой. Если бы Гилберт не был так сильно зависим от сигарет, он бы курил их только по утрам, чтобы каждый раз возвращать себе эту секундную эйфорию. Выдыхая едкий дым к открытую форточку, Байльдшмидт бессмысленно пялился в окно. Улицы были по-утреннему пусты. В некоторых окнах уже горел свет, остальные же скрывали за собой темноту и ощущение спокойного и сладкого сна. Только сейчас парень понял, что совершенно не хочет никуда идти. Он хочет запереться дома, врубить телек и залипнуть во что-нибудь беспросветно тупое. «Не опаздывай». «Пожалуйста». Эта бесконечно приторная вежливость в самой фразе и в голосе. Пошел к самому черту, Брагинский. Пошел ты, со своей вежливостью. На часах была половина девятого, когда Гилберт все же вышел из дома. Решив из-за этой хреновой вежливости не опаздывать, он вышел на десять минут раньше, чем выходит обычно. И, не приведи господи, если этот вежливый мудак сам опоздает хоть на долю секунды. Утренний город был окутан легкой дымкой сизого тумана. Дождя пусть и не было, но повышенная влажность давала о себе знать, слегка завивая кончики отросших пепельных волос. Погода казалась Гилберту какой-то неприятно-липкой, будто этот бледный туман обступает его со всех сторон, прикасается к его одежде и волосам своими неприятными липкими пальцами, пытаясь проникнуть под кожу и в голову. Из наушников громыхала музыка. Гил врубил ее настолько громко, что даже проходящие мимо люди слышали ее резкое и ритмичное звучание. Это была жалкая попытка заглушить мысли, которые почти кровоточили в его мозгу, вызывая почти ежесекундное желание плеваться. Плеваться от такого паршивого состояния, до которого он сам себя довел. Он был так беспросветно тупо влюб… зациклен на Брагинском, что все его самолюбие и эгоцентризм растворились в этом долбаном чувстве, которое заставило его проснуться за двадцать минут до будильника, выйти на десять минут раньше и спешить на репетицию. Да что там спешить, почти бежать. И в конечном итоге он стоял возле дверей консерватории, запыхавшись и злобно сверля часы вишневыми глазами. Он пришел (прибежал) на пятнадцать минут раньше, чем нужно. Восхитительно, блять! Зайдя за здание консерватории, Байльдшмидт быстро подкурил сигарету, надеясь что она хоть немного успокоит его нервы и желание плеваться ядом в улыбающиеся лицо Брагинского. Вечно одинаковая улыбка для всех. И ему он улыбался точно также. Вежливо. Чертыхнувшись и плюнув на сырой асфальт, Байльдшмидт отправил докуренную сигарету в урну и поплелся в здание. Заскочив в хранилище за скрипкой, Гил не особо дружелюбно поблагодарил девушку-студентку, подрабатывающую смотрителем музыкальных инструментов, и, хлопнув напоследок дверью, окончательно расстроил девушку, которая так отчаянно строила ему каждый раз глазки. Прежде чем открыть дверь в зал, Гилберт замешкал. С другой стороны двери доносилась тихая мелодия рояля. Брагинский уже пришел и разыгрывался. Байльдшмидт быстро взглянул на часы. Нет, он не опоздал, было только без пяти минут девять. Закусив губу, Гил с силой пихнул дверь и та со скрипом открылась. Он заготовил фразочку заранее, но проглотил ее, как только увидел сидящего за роялем Брагинского. Ваня не обратил внимание на его представление, продолжая медленно перебегать пальцами с клавиши на клавишу. Гил даже был готов обидеться, что его намеренно игнорируют, пока не осознал, что пианист его правда не заметил. Он играл какую-то совершенно незнакомую партию. У Байльдшмидта никогда не было проблем с предметом по музыкальной истории, но этого произведения он не знал. И самое странное — он даже предположить не мог, кому она принадлежит. Слишком мелодично для Баха, слишком просто для Бетховена, слишком навязчиво для Шопена, слишком трогательно для Листа. Чайковский? Шуберт? Кто? Гилберт подошел ближе. Скорее машинально, чем специально. Ему хотелось услышать мелодию чуть ближе, проникнуться ей, узнать ее, прочувствовать на физическом уровне. И будто поддаваясь его внутреннему неосознанному приказу, кожа медленно начала покрываться мурашками, а светлые волоски вставать дыбом. Последние протяжные ноты растворились в воздухе и в зале повисла тишина. Она казалась неестественной, неправильной. Гилберт хотел, чтобы эта мелодия продолжалась, снова рождая в нем любовь к классической музыке, о которой он так часто забывал. — Признаться честно… — В горле пересохло, из-за чего голос Гилберта сорвался, и, чтобы продолжить ему пришлось откашляться. — Признаться честно, я в недоумении. Чья композиция? У меня даже предположений нет. Плечи Вани легонько вздрогнули. Он кинул на Гилберта испуганный взгляд, в котором отчетливо читалась мысль: «Слышал?». Тугодумом Байльдшмидт не был (только иногда), а потому сразу догадался, кто был композитором. — О-о-о, — с самодовольной и наглой усмешкой протянул Гилберт, — она твоя. — И громко присвистнул. — Не знал, что ты сочиняешь. — Это так… на досуге балуюсь. Ничего серьезного. — Ваня едва заметно поджал губы, а затем быстро вернул им привычную вежливую улыбку. Гилберт чертыхнулся про себя. Опять эта до тошноты вежливая улыбка. Он хотел видеть другие эмоции Брагинского. Хоть какие-нибудь. Будь то хоть ненависть, злость, обида, что угодно. Гилберт хотел, чтобы Брагинский хоть раз одарил его какой-нибудь эмоцией. И чтобы она принадлежала только ему, только Байльдшмидту. — Давай сыграем ее, Брагинский, — фамилию он почти выцедил сквозь зубы. — Она ведь намного проще той партии, что нам всучили. Я довольно быстро напишу к ней скрипичную партию, если ты, конечно, соизволишь дать мне свою нотную тетрадь. — Байльдшмидт растянул губы в ехидной улыбке, прищуривая свои вишневые глаза, в сумраке зала кажущиеся черными. — Нет. — С абсолютным спокойствием ответил Ваня, не обратив внимания на провокацию Гилберта. — Что? Не любишь выставлять на обозрение незаконченные проекты? Или стесняешь? Так ты не волнуйся. Я исполню ее так, что все будут бесконечно влюблены в твою мелодию и, конечно, в меня. — Гилберта понесло. — Она закончена давно. — Ваня был раздражен. В его голосе чувствовалось напряжение, но с губ не сходила вежливая улыбка, будто приклеенная скотчем. Байльдшмидту до боль в пальцах захотелось содрать эту улыбку с лица Брагинского. — Брагинский, как ты бесишь, — прошипел Гилберт, сверля дырку в этой паршивой лицемерной улыбке. — Как ты бесишь своей правильностью, почти праведной. Не ходишь на тусовки, потому что слишком высокодуховен для них? Считаешь себя высокоморальной личностью, не уподобляясь такой дряни, как я? Тебе, видимо, настолько неприятно находится со мной в одном обществе, что после ты сразу бежишь в душ, чтобы отмыться от того никотинового запаха, пропитавшего мою одежду. — К чему он все это говорит? — Скажешь что-нибудь в ответ или снова наградишь этой сраной блядской улыбочкой, которая так прилипла к твоему лицу и к твоей почти, блять, святой натуре?! Если бы Гилберт хоть на секунду остыл, он непременно заметил бы, что Ваня больше не улыбается. Непременно заметил бы. Но его глаза застилал туман злобы, точно такой же липкий, как туман на улице. — Ты просто господь бог лицемерия, Брагинский! И если ты еще раз, хоть один блядский раз, посмотришь на меня с этой приторной вежливостью во взгляде, я тебе въебу. И буду бить до тех пор, пока не сотру с твоего рта эта гадкую улыбочку. На протяжении всей этой пламенной речи Байльдшмидт подходил все ближе к роялю и к сидящему за ним Ване. Он даже не заметил, как поднялся на сцену, как обошел рояль и как выплевывал в лицо Ване все эти слова, сказанные то ли от бесконечного чувства обиды, засевшей в груди Гилберта со вчерашнего вечера, то ли от невозможности больше молчать и скрывать все накопившиеся чувства и желания. — Ты понял меня, Брагинский? Ты блять, понял меня?! — Байльдшмидт почти нависал над Ваней, но пианист даже не попытался отстраниться. Злые до чертиков аметистовые глаза смотрели прямо в багровые глаза Байльдшмидта, которые, казалось, стали еще более красными от распирающей его злости. — Какого. Хуя. Ты. Молчи… — На шее Гилберта сомкнулась рука Ивана, сжившись с такой силой, что у Байльдшмидта сперло дыхание и он проглотил окончание своей фразы. Он даже не заметил, когда пианист успел встать, но теперь Ваня возвышался над Гилом, держа в стальной хватке его горло. — А какого хуя ты творишь, Байльдшмидт? — Ваня понизил свой голос до едкого шепота, который врывался в сознание Гилберта, отрезвляя его от опьяняющей злобы. — Ты что, наивно полагаешь, что все твои выходки сойдут тебе с рук? Ты думаешь, что сможешь зажиматься у меня на глазах со всякой швалью, а я буду делать вид, что ничего не замечаю? Ты требуешь хорошего отношения к себе, не соизволив сам проявить хоть толику взаимного уважения. Что ты пытаешься доказать своей выходкой? Или ты что-то таким образом пытался узнать? Если ты хотел узнать, что я к тебе испытываю — мог бы просто спросить. Именно так поступают в цивилизованном обществе. Ваня не улыбался. Он был абсолютно серьезен и к тому же чертовки зол. Все нутро Гилберта буквально ликовало. Брагинский не улыбался. — Руки от меня убери, — в той же манере, едким шепотом прошипел Байльдшмидт. Брагинский легким движением оттолкнул Гилберта, собираясь присесть обратно на стул. Но тот мгновенно отлетел в сторону, сбитый ногой Байльдшмидта, а через мгновение в челюсть Вани прилетел смачный удар. — Еще раз, сука, тронешь меня и я разобью твою голову об этот сраный рояль. — Взгляд вишневых глаз почти физически бьет Брагинского под дых. Даже больнее, чем недавний удар в челюсть. — Угомонись, Байльдшмидт. Развлеклись и хватит. Ты ведь именно всегда так и поступаешь, — Брагинский усмехается, вытирая тыльной стороной ладони кровь с разбитой губы. Следующим ударом Гилберт сбивает с ног Ваню, наваливаясь на того всем телом. — Всегда так поступаю? Да что ты, блять, знаешь обо мне?! — Теперь руки Гилберта сцепляются на шее Вани, лишая того возможности нормально дышать. Брагинский улыбается и смотрит в разгневанные глаза Байльдшмидта. Но улыбается не той приторно-вежливой улыбкой, а совсем другой. Хитрой. Ехидной. В ней будто читается: «Я все вижу». Что ты видишь? Гилберт ослабляет хватку и немного разжимает руки, давая Ване вздохнуть полной грудью. — Чего ты ждешь? Моего приглашения? — Срывающимся голосом спрашивает Ваня, продолжая ухмыляться. Байльдшмидт смотрит недоверчиво. В голове ураганом проносятся недавно сказанные слова: «Мог бы просто спросить. Так поступают в цивилизованном обществе». Чего же ты ждешь? Губы почти с яростью впиваются в другие, окрашенные в красный из-за струящейся крови. Зубами оттягивая нижнюю губу и слизывая выступившую кровь. Почти безумно. Ваня отвечает медленнее, спокойнее, будто пытаясь остудить пыл. К тому же губа от каждого прикосновения начинает неприятно ныть. Руки Гилберт все еще держит на шее Вани, будто опасаясь, что если их убрать, Брагинский вырвется и уйдет. Или того хуже — просто продолжит репетицию. Как ни в чем не бывало. Пальцы машинально сдавливают горло сильнее, окончательно сбивая дыхание Ване. В какой-то момент Байльдшмидт отстраняется и снова недоверчиво смотрит на Ваню. Может, по пути на репетицию он закинулся чем-нибудь и это всего лишь галлюцинации от наркотика? — Если ты не хочешь меня убить, убери руки с моего горла, — хрипловато шепчет Ваня и Гилберт моментально убигает руки, будто прикоснулся к чем-то горячему. — Спасибо. — Брагинский… Ты ж настоящий, да? — Ваня озадачено приподнимает светлую бровь. — Более чем, — смеется пианист, приподнимаясь на локти. — Ты не мог бы слезть с меня, мы все-таки на сцене. — А что, на сцене я еще не трахался, — губы Гила растягиваются в пошлой улыбочке, а в глазах начинают блестеть озорные огоньки. — Тогда найди кого-нибудь другого. — Ну ты же сам сказал, чтобы я не зажимался со всякой швалью, — Гилберт понижает голос на пару тонов, из-за чего его легкая хрипотца кажется еще более соблазнительной, чем обычно. Гилберт облизывает нижнюю губу, чувствуя привкус Ваниной крови, и это ударяет в голову сильнее любого наркотика. В джинсах ему становится все не уютнее. Еще с того момента, как Брагинский сжал его горло в своей рукой. Да какая к черту разница, где они? На сцене? В зале консерватории? Да хоть на главной площади! Гилберт так давно этого хотел, что готов был трахнуть Брагинского хоть в самом деканате. Байльдшмидт медленно приближается к лицу Вани, а его наглая ухмылка становится с каждым сантиметром все шире. Брагинский довольно щурит аметистовые глаза. Этот взбалмошный эгоистичный засранец никогда никого не слушает. Язык медленно проводит по алеющей ранке на губе, от чего улыбка Брагниского становится шире. В ней нет и намека на вежливость. Она такая же пошлая, как и у самого Байльдшмидта. Губы медленно смыкаются в поцелуе: тягучем, плавном, горячем и требовательном. Пальцы касаются острой скулы Гилберта и того будто прошибает током, а с губ срывается тихий полустон, сразу тонущий в поцелуе. Ваня запускает пальцы в пепельные волосы и чуть оттягивает, заставляя Байльдшмидта отстраниться. — Ты как мартовский кошак. Успокой свою внутреннюю богиню, — хрипло смеется Брагинский. — Заткнись. — Гилберт хмурит белесые брови и поднимается на ноги. Джинсы еще сильнее сжимают пах, из-за чего Байльдшмидт плотно сжимает губы. — С репетициями у нас как-то не ладится, — Ваня поднялся на ноги, отряхивая штаны и свитер от пыли. — Что насчет моего предложения? Не хочешь попробовать сыграть? — Ничего не ответив, Ваня протянул Гилберту нотную тетрадь. — Пятая страница. Если к завтрашнему дню подготовишь скрипичную партию, сыграем. — Отдаешь мне свои сочинения? Не боишься, что я их украду и сделаю своими? — Байльдшмидт расплылся в хитрой улыбке, прожигая белесую макушку Вани. — Тогда я украду тебя и сделаю своим, — Брагниский посмотрел через плечо на Гила. Тот самодовольно хмыкнул, но промолчал, смакуя в мыслях сказанные слова. — Значит, до завтра? — голос Гилберта в тишине зала прозвучал как-то неуверенно. Байльдшмидт недовольно сморщился, внутри ругая себя за такой нелепый вопрос. — Да. — Отвечая на поставленный вопрос, Ваня даже не обернулся, что крайне задело и без того ущемленное самолюбие Гила. Байльдшмидт снова начал злиться. Как понимать перепады настроения этого зазнавшегося пианиста? То он говорит, что сделает его своим, то даже не пытается обернуться и ответить вежливее. Приторно вежливее? Гилберт негромко цокает, постепенно начиная злиться на самого себя. Десять минут назад он сам кричал на Брагинского, чтобы тот перестал быть лицемерно вежливым. — Ты идешь? — Голос Брагинского звучит отдаленно. Он стоял уже у самой двери в зал, пока Гилберт ковырялся в своих размышлениях. — Да. — Ненамеренно передразнил Байльдшмидт Ваню и спрыгнул со сцены, подходя к Брагинскому. Пройдя мимо пианиста, Гил остановился и глянул через плечо на Ваню, который остался стоять на месте. — Ну? — Вопросительно поднял брови Гилберт. Ваня лишь довольно усмехнулся и, схватив Байльдшмидта за куртку, притянул его к себе. Губы быстро нашли друг друга. Ваня поцеловал Гилберта почти с остервенением, грубо, жестко, практически лишая парня возможности вздохнуть. В звенящей тишине так громко и пошло раздался звук растягивающейся куртки, что Гилберт был готов поклясться в том, что даже он сам покраснел бы от этого звука. Брагинский спрятал руки под кожаную куртку Байльдшмидта, прижимая того ближе, ощущая пальцами сквозь плотную материю толстовки крепкие мышцы спины и выпирающие кости позвоночника. Только сейчас, так близко прижимая к себе Гила, Ваня заметил насколько он худой. Брагинский медленно оторвал от губ Гилберта. — Ты чего так истощал-то? — Прошептал в губы Ваня, всматриваясь в удивленное лицо Байльдшмидта. — Спроси меня, когда я последний раз нормально ел. — Усмехнулся Гилберт, отстраняясь от Вани. — И я не худой, у меня просто комплекция тела такая. И с каких пор ты заделался ко мне в бабушки? — Не ерничай, я просто спросил, — улыбнулся пианист, окончательно отпуская Байльдшмидта из своих объятий. — Пойдем. Парни вышли из концертного зала и разошлись по разным корпусам, одарив на прощание друг друга многозначительными взглядами и полу улыбками, которые сами за себя говорили, что они еще не закончили. Оставшиеся пары Байльдшмидт провел в легком состоянии эйфории, периодически вовсе забывая о том, где он находится и довольно улыбаясь очередной картинке, яркими красками вырисовывающейся в его голове. В какой-то момент он снова поймал себя на мысли, а не под наркотой ли он? Но что-то гундосящий над ухом Родерих добавил немного правдивости происходящему, из-за чего Гилберт улыбнулся еще шире.***
Романо уже десять минут сверлил дырку в стене, на которой висел его проект, полностью почерканный красной пастой. Обычно их преподаватель по моделированию не пользовался красной ручкой, но, видимо, проект ему настолько не понравился, что он решил его исправить первым, что попалось под руку. Выдохнув в сторону проекта белое облако сигаретного дыма, Варгас откинулся на спинку стула и закинул ноги на рабочий стол, все еще оценивающе разглядывая проект. В целом, он был согласен с преподавателем по всем параметрам, проект вышел абсолютно никудышным, но ведь можно было использовать карандаш, черт возьми?! Теперь ему придется перечерчивать его заново, а это отнимет уйму времени. В сторону белых изрисованных листов бумаги снова двинулось облако дыма. Романо не хотел ничего переделывать. Он жутко хотел спать. А еще есть. И неплохо было бы выпить кофе. Или чего покрепче. Лежащий на столе телефон завибрировал, а на экране всплыло новое уведомление. Романо потянулся за смартфоном, но стул предательски отъехал назад, из-за чего Варгас свалился на пол, уронив на себя сверху сигарету, да и всю пепельницу в целом. Удивительно, но после этого феерического падения Варгас не произнес ни слова, лишь отряхнув с себя пепел и потушив сигарету в только что опустевшую пепельницу. Спать Романо хотелось больше, чем проявлять хоть какие-то эмоции. Посмотрев все же на злосчастный телефон, Романо удивленно вскинул брови. Надо же. Так этот парень не шутил? Новое сообщение было от Антонио, в котором было написано время и место фотосессии. Отправив в ответ что-то короткое, вроде «Ладно» или «Понял», Романо махнул рукой на проект и поплелся к кровати, на ходу стягивая толстовку и штаны. К черту все это дерьмо. Он слишком хочет спать. И похер на то, что сейчас только начало пятого. Экран телефона снова засветился. Открыв один глаз, Романо быстро прочитал сообщение. Губы сами растянулись в улыбке. Гитарист. 16:32. «Я очень рад, что ты не забыл. Буду ждать». Романо поглубже закопался в одеяло, все еще продолжая довольно улыбаться. Хоть что-то в его жизни не летит к чертовой матери.***
Антонио быстро убрал телефон в карман джинсов, когда в гараж зашел Франциск. Бонфуа одарил его лишь снисходительным взглядом и усмехнулся, снимая пальто и вешая его на гвоздь. Гилберт, витающий где-то далеко от реальности, мерно покуривал сигарету, пялясь куда-то в оклеенную плакатами стену. Будучи в своих мыслях, он совершенно не замечал, что напряжение в репетиционной нарастало с каждой минутой. — Кхм, — Франциск настойчиво откашлялся, чтобы привлечь внимание задумавшегося Байльдшмидта. — Собственно, сейчас должен подойти брат Альфреда. — А, да, супер. — Гилберт вернулся к реальности, взглянув на недовольного Франца. — Что попробуем сыграть? — Ал сказал, что он давно не практиковался, так что стоит для начала просто послушать, как он играет. — Тони, одолжишь свою гитару? — В ответ Антонио лишь кивнул, даже не взглянув в сторону ударника. Гилберт наконец вспомнил, что у этих двоих разлад. — Так, ребятушки, если вы продолжите себя вести, как два мудака, то нихрена у нас не получится даже с новым басистом. Так что-либо оставляем свои личные проблемы на потом, либо отменяем к чертям все репетиции и концерты. — Я мог бы себя вести нормально, если бы кое-кто перестал дуться. — Франциск метнул в сторону Тони недовольный взгляд и нервно повел бровью. — То есть это я веду себя, как муд… — Закончить фразу Тони не дала скрипнувшая дверь. На пороге стоял Артур, оглядывая собравшуюся компанию озадаченным взглядом. — Я не вовремя?