***
Итак, у меня снова появилось это странное чувство неправильности, напряжения, от которого я только успел отвыкнуть. Захотелось спрятаться где-нибудь и переждать, но я уже пришёл на работу и не мог позволить себе выглядеть непрезентабельно. Впрочем, вскоре мне стало не до моего внешнего вида, мысли о нём покинули голову в тот момент, когда я осознал: вокруг меня оглушительная тишина. В огромном муравейнике, наполненном людьми, которые бегали вокруг, разговаривали, ссорились и явно шумели, в конце концов, я не слышал ничего. Попытавшись резко выдохнуть, ощутил себя где-то в вакууме: тишина была нерушима. Мне показалось, что это барабанные перепонки лопнули, а я по какой-то причине этого не заметил. Во мне зародилась паника, это глухое молчание давило на голову и расползалось внутри непонятным мне еще страхом, хватало за горло, лишая дыхания. В следующее мгновение я едва ли не подскочил: кто-то хлопнул меня по плечу. Подняв голову, я увидел удивлённое, слегка обеспокоенное лицо начальника. И понял, что всё это время я стоял, низко склонившись к своему рабочему месту, и так сильно сжимал столешницу пальцами, что костяшки побелели от напряжения. Кажется, я выглядел крайне странно сейчас, глядя куда-то сквозь всю эту толпу работающих людей. И тут я услышал звук. Странный, громкий, будто шум отъезжающего автобуса, галдеж оставшихся на остановке людей. Звук, который должен был раздаться как минимум полчаса назад. Не успел я окончательно предаться отчаянию, как начальник шагнул ближе к моему столу, явно намереваясь поговорить. Мне пришлось собраться с мыслями и силами, чтобы посмотреть на него максимально серьезно. Я видел, как он говорит мне что-то, но не слушал его. Вернее, не слышал. Сейчас я слышал совершенно другое, несмотря на то, что губы мужчины шевелились, а лицо выражало массу эмоций: видимо, он ругался. В моих ушах стоял совершенно другой гул. Мерное рычание мотора, голос кондуктора в автобусе, шум машин, сигналящих друг другу. Совершенно другой фон, совершенно другое звуковое сопровождение, вырванное из моего прошлого. Сосредоточиться я не смог. В тот день, сославшись на больную голову и изобразив что-то, я, даже не пытаясь понять немое шевеление губ начальства, взял короткий больничный за свой счёт и ушел домой. И уже около подъезда, роясь в своей сумке в поисках ключей, я зажмурился от громкого крика в моих ушах. Разом в мою голову ринулись голоса коллег, их споры, ругань, весёлый смех помощниц. И раздражённый голос начальника, недовольного тем, что вчера клиенты звонили и просили именно меня, а мой домашний телефон был отключён. Кое-как я добрался до своей квартиры, ввалившись в неё. Голова была готова взорваться от тысячи голосов в ней. Автобус, люди, коллеги, соседи, все они говорили одновременно, не переставая. Со мной, с кем-то, просто так. Я пытался закрыть голову подушкой, заткнуть уши, включить музыку. Голоса и звуки нельзя было заглушить, они были невыносимо громкими и четкими, что бы я не делал. Кажется, я не дошёл до кровати, потеряв сознание где-то по дороге к ней.***
— Кажется? — доктор, до того молча слушавший меня, вскидывает свою тонкую белую бровь. Мне снова приходит на ум, что слишком у него модельная внешность для того, кто лечит души. Он больше подходит для работы актёра. Например. — Что? — Вы сказали: «кажется, я потерял сознание». Вы не помните? — Нет. — Но как же, вы пришли в себя на кровати или около неё? — Я не помню, мистер Кеннет. — Уже тогда начались эти провалы в памяти? — Не думаю. Мне было слишком плохо, я был шокирован, напуган. Мне было не до запоминания маршрута до кровати. Я так же плохо помню, как очнулся, как разделся, чтобы лечь нормально. — К тому моменту, как вы очнулись, звуки уже пропали? — Да, я снова слышал все абсолютно нормально, я определил это по шороху одежды. — Почему вы не обратились к нам сразу, как только это началось? — Я думал, что это все из-за переутомления, я ведь и правда работал в те дни слишком много. Поэтому и взял больничный. Хотел разобраться в себе. — Хорошо, — внезапно кивает он, заставляя меня непонимающе хлопнуть глазами. — Хорошо? — пришлось даже глупо переспросить. — Хорошо, — кивает он снова. И расправляет плечи, потягиваясь с крайне довольным видом, будто уже вылечил меня и готов провожать до ворот. Но нет. Оказывается, дело было в другом. — Можете идти, — говорит мистер Кеннет, постукивая концом шариковой ручки по дереву стола. — На сегодняшний день достаточно, постарайтесь хорошенько выспаться и отдохнуть, мы встретимся с вами завтра. И он подаёт знак тем, за стеклом. Дверь кабинета мгновенно распахивается, высокий санитар, которому я едва дышу в плечо, ведёт меня прочь. Это было даже забавно: меня сопровождают, будто я опасен. Я, тот, кто добровольно пришел сюда и сдался в их руки, был для них мнимо опасен. От такого мне всегда хотелось смеяться, но я понимал, что это вызовет лишь ненужные подозрения. Здесь, в лечебнице при университете психиатрии "Клэвис", нужно было всегда контролировать себя. Я старался это делать, но иногда забывал. Вот и сейчас привычно придерживаю дверь, чтобы Он мог спокойно выйти. И привлекаю этим внимательный взгляд мистера Кеннета. Кажется, снова сплоховал. Взгляд жёлтых глаз только подтверждает мою догадку. Этот взгляд всегда пронизывает меня насквозь, от него хочется скрыться, спрятаться. Но в этом месте спрятаться нельзя. Светлый кафель пола, замызганного донельзя; выцветшие серые стены; палаты без окон и практически без вещей; столовая, больше похожая на место для приёма пищи заключёнными в тюрьме. Из таких деталей и состоит лечебница. А ещё из людей. Разных людей, которые так или иначе оказались здесь. Единицы, подобные мне, пришли сюда с серьёзными отклонениями, но сами. Им разрешается передвигаться по общим зонам без присмотра. Условная, но всё-таки свобода. Многие мнят себя великими людьми, говорят сами с собой, играют в какие-то одним им понятные игры. В какой-то мере они счастливы там, в их мире, видимом только им. Еще некоторых упекают сюда родственники, гоняющиеся за состояниями или преследующие какие-то свои цели. Эти бесятся, рычат и пытаются выбраться. Иногда ещё дерутся, вызывая на себя гнев санитаров и ненужное внимание врачей. Но есть и те, при виде которых меня простреливает ужас. Те, кто спятил окончательно и лечению уже не подлежит. Их сознание спит, никакие врачи не могут разбудить его. Эти люди бесцельно бродят по зданию, натыкаются на стены, подолгу стоят, замерев посреди помещений. Их взгляд пустой, бессмысленный, а изо рта со слегка оттопыренной губой часто течёт слюна. Но не это делает их страшными, нет. Страшными они становятся по ночам, когда у многих обостряются болезни и начинаются припадки. Тогда они беснуются, дёргаются, падают с кроватей, разбивая лбы о пол. Нападают на врачей, сидят в углу, сжимая свою голову руками. И кричат, кричат, кричат... Глядя на них, на их мучения, я боюсь. Боюсь их, врачей, в такие моменты очень жестких, боюсь, что на меня нападут. Но больше всего в такие моменты я боюсь их мира. Я боюсь того, что видят они, того, от чего они шарахаются каждый раз. Врачи не замечают этого, но я, вынужденный заниматься хотя бы наблюдением за другими, чтобы не сойти с ума от скуки, много раз видел синхронность этих больных. Как будто они видят одно и то же, шарахаются и страшатся того, что мы не видим. Я всё чаще подмечаю, что в некоторые моменты они ведут себя одинаково, пытаясь что-то сказать, от кого-то спастись. Я вижу, как перед смертью, крича, они пытаются от чего-то защититься, плачут. И мне кажется, что, решись я заглянуть в их глаза, я увидел бы не привычную бессмысленную пустоту. Я увидел бы то, что именно забирает их жизни, что охотится за теми, чей разум слаб. Я боюсь не жизни здесь, не вечного заточения. Я боюсь стать одним из них, увидеть то, чего я видеть не хотел. Санитар, больше похожий на тюремщика, поглядывает на меня недобро, с опаской. Но мне нет дела до этого. Теперь нет. Я привык к подобному обращению, хоть и не сразу. Внутри я все ещё ощущал себя абсолютно нормальным человеком с лёгкими отклонениями, но постепенно понимаю, что проблемы у меня намного более серьезные, чем мне хотелось бы. А потому, быть может, мистер Кеннет прав, меня действительно лучше сопровождать. Мужчина приводит меня в мою палату, убеждается, что я сел на кровать, и уходит. Благо, дверь пока не запер. Эта мнимая свобода, ощущавшаяся в открытой двери, не даёт мне опуститься в депрессию и почувствовать себя совсем психом. Впрочем, в этой комнате сложно было не чувствовать себя таковым: пол, стены, даже потолок здесь обиты материалом, напоминавшим старые матрасы. Впрочем, пахли они соответственно, их никто никогда не менял, а больные попадались разные. Это я еще вменяемый, могу использовать небольшой унитаз, стоявший в самом углу моей одиночной палаты, а ведь бывали и те, кто испражнялся прямо на матрасы, это доказывает застарелые пятна на них. Я откидываюсь на скрипучую койку, от ржавых пружин которой мою спину отделяет лишь тонкое синтетическое одеяло, и закрываю глаза, чтобы не видеть слабого искусственного света, делающего эту палату, в которой кроме унитаза и кровати и не было ничего, ещё более серой и унылой. Сегодня я потерял связь с миром только утром, это радовало. Казалось, что моё выздоровление не за горами, что оно бежит ко мне семимильными шагами и скоро я смогу вернуться к своему обычному образу жизни. Даже Он сегодня тих и просто сидит неподалёку, глядя по сторонам, лишь иногда — на меня. Надежда, появившаяся с новым доктором, вновь поселяется во мне. И с мыслями о будущем, казавшемся светлым, я могу заснуть, не дождавшись ужина.