Самые яркие воспоминания детства
Когда мне было года четыре, я не выговаривала букву «р» и страшно боялась оставаться одна. Стоило оказаться в одиночестве, как мне начинало казаться, что за спиной стоит кто-то страшный, жуткий, холодный на ощупь и хищно дышит мне в плечо. Уже не помню, почему возник этот страх. Может, на впечатлительное детское воображение подействовала какая-то сказка, а может, то была психологическая реакция на появление в доме еще одного центра всеобщего внимания — Липе, который тогда только родился. Но если я и не помню причины, то очень хорошо помню, что подстегнуло мой страх — первые месяцы своей жизни Липе был очень беспокойным, плохо спал и постоянно кричал, не давая ни минуты покоя ни маме, ни няне. Чтобы он не будил своими воплями еще и сестренку, мама решила временно выселить меня из детской, благо в доме архитектора всегда имеются свободные комнаты. Мне отвели вторую комнату для гостей, поскольку первую за несколько дней до этого занял Дженнаро, которого Валерия привезла и оставила на попечение консьержки, по телефону объяснив папе, что уезжает за границу. Комната эта была для меня чужой, взрослой, со слишком высокой кроватью и неприятной картиной, изображавшей неестественно огромные фрукты. Пока мама раздевала меня и сидела рядом, желая спокойной ночи, я чувствовала себя уверенно, хотя в глубине души и боялась того, что будет после ее ухода. О своем страхе я ей рассказала, и она, поцеловав меня в оба глаза, ответила, что такая храбрая девочка не должна ничего бояться, а чтобы быстрее заснуть, можно считать шарики, клоунов или овечек. Я верила ей ровно до тех пор, пока дверь не закрылась, оставив меня в одиночестве. Дальше ужас нахлестывал по нарастающей. Овечки, которых я, зажмурив глаза, пыталась считать, скалили острые, желтые зубы, превращаясь в чудовищ, шарики лопались с жутким издыхающим присвистом, а клоуны… считать их я не рискнула. Дойдя до той стадии, когда паника требует немедленного бегства, я спрыгнула с постели, метеором рванула за дверь, пронеслась по коридору и судорожно вдохнула воздух, лишь оказавшись за порогом родительской спальни. В спальне никого не было. Мама в детской кормила и укачивала Липе, папа задерживался на работе. А страшное нечто уже нависло над моим затылком, поднимая дыбом волоски. Я стояла и дышала как загнанный кролик. Наверное, недалеко было и до бесславной кроличьей кончины, но инстинкт самосохранения в очередной раз подействовал, нейтрализуя сумасшедший выброс адреналина. Зажмурившись, выпустив вперед скрюченные ужасом пальцы, я повернулась и побежала. Резная ручка двери, в которую я врезалась, сильно и больно припечаталась ко лбу, заставив меня секундой позже отчаянно, тонко заверещать. В панике, я дергала обеими руками свою обидчицу, пытаясь вырваться из плена погруженной в темноту комнаты, но ничего не получалось, больше того, дверная ручка начала сопротивляться. Вообразив, что чудовище дергает ручку с другой стороны, я налегла на дверь изо всех силенок, а потом вместе с ней отлетела к стенке. В комнату проник слабый луч света из коридора, взъерошенная голова и сердито-удивленный шепот Дженнаро: — Эй, ты что тут творишь? Наверное, никогда, ни до, ни после я не была никому так рада, хотя еще утром воспринимала Джено в качестве очередной угрозы, способной отнять у меня любовь и внимание родителей, как это уже сделал Липе. Ужас отступил, оставив мокрые разводы на щеках и липкие — под носом. Держась за руку брата, я босиком дошлепала до кухни, где Джено, поставив меня на табуретку, вымыл мне «пятачок» под струей освежающе-холодной воды, и пристроил к шишке на лбу лед в полотенце. Два следующих года, пока меня не вернули обратно в детскую, я спала в комнате Джено, а после того, как нас с Липе поселили вместе, бегать по ночам в комнату старшего брата стало уже двое. Мне пять. Лето. Пляж в Анконе. Мы с папой запускаем бумажного змея. Ветер, солнце, море, песок, яркий ядовито зеленый с малиновым и голубым змей извивается на ветру. Я счастливо хохочу, сидя у папы на плечах. Он тоже смеется, помогая мне справиться со змеем. Веревка из моих рук тянется вниз, в его руки, и лишь потом, туго натянутая устремляется высоко вверх, к змею. Не помню ничего ни до, ни после. Только эти мгновения абсолютного, безоблачного счастья. И, наверное, из-за этих воспоминаний папа для меня всегда ассоциируется с радостью и солнечным светом. Мне восемь, Липе четыре. Мы собираемся на вечер по случаю маминой первой после рождения Липе выставки. Она работала над ней почти три года. Мама стоит перед зеркалом, уже накрашенная и полностью одетая. От нее необыкновенно пахнет, черное платье блестит и переливается как живое. — Мам, ты такая класивая, — с восхищенным придыханием выдает Липе, наряженный в костюм с бабочкой, со смешно и непривычно прилизанными на косой пробор темными волосиками. Как я в этом возрасте, он тоже не выговаривает букву «р». — Ну что, готовы? — появляется на пороге папа. Он смотрит на маму так, будто не видит ничего и никого другого вокруг. Подходит и целует ей руку, а потом шею под длинной серебрящейся сережкой. Мама улыбается, слегка отстраняясь, но видно, что на самом деле отстраняться она не хочет, просто боится испортить прическу. Мама очень красивая, она похожа на принцессу, на Барби-брюнетку, и я в эту минуту мечтаю когда-нибудь (желательно поскорее) стать такой же принцессой, и чтобы на меня так же смотрел мой принц и так же целовал. Мне десять, Липе шесть, Джено четырнадцать. Первый концерт Липе. Мы посмотрели дублированную передачу ВВС о «Битлз», и Липе решил стать Ринго. Прокрался в кухню, выволок оттуда все подходящие кастрюли, сковородки и крышки, пару деревянных поварешек и, расставив наподобие барабанной установки, исполнил для нас с Джено свою первую композицию в стиле «жуткий, но ритмичный грохот». Вечером этого же дня состоялось второе отделение концерта, на которое кроме меня и Джено были приглашены мама с папой. Липе барабанил старательно, со всей дури, вспотел так, что челка прилипла ко лбу. Глазки у младшенького блестели как у чертенка, когда после последнего и самого громкого удара он победоносно оглядел аплодирующих зрителей, запыхавшись и довольно улыбаясь (в улыбке не хватало ползуба сверху и одного зуба снизу). На следующей неделе папа купил Липе барабаны, наушники для всех остальных и поменял стекла в окнах на звукоизоляционные. В том же году. Драка в Испанском квартале. О ней я уже рассказывала. Мне тринадцать, Джено семнадцать. Остатки фундамента античной виллы в окрестностях Неаполя. Устроившись на одном из сохранившихся фрагментов колоннады, Джено рисует уже третий вариант того, как могла выглядеть вилла до разрушения. У него период одержимости античной и раннесредневековой архитектурой. Наткнувшись на подходящие развалины, Джено принимается тщательно изучать сохранившиеся фрагменты и фундамент, а потом создает свои версии первоначального целого. Сидя за спиной брата, я через его плечо наблюдаю, как карандаш оставляет резкие штрихи на бумаге. В руках у меня листы с двумя предыдущими версиями виллы, которые ветер треплет и складывает. Вообще, Джено очень не любит показывать свои незаконченные работы. Но мне можно. Я — исключение из правил. Мне даже позволительно по ходу работы вставлять свои замечания. Жарко, солнце уже потихоньку начинает клониться к закату. На футболке Джено вдоль позвоночника проступают маленькие звездочки влажности — это впитываются капли пота. Потом пропитались, потемнев, и плотные маленькие завитки на затылке — волосы у Дженнаро слегка отросли, и их длины хватает ровно на один спиральный оборот. Мне нравятся эти мелкие упругие кудряшки, плотно прилегающие к его голове. Я осторожно вытягиваю один завиток и оборачиваю вокруг мизинца. — Не стригись, пусть отрастут еще, — прошу я Джено. Он вытягивает шею, чуть поворачивая голову, уворачиваясь от моих рук так, чтобы не прерывать рисования. В отличие от меня сам он своих кудряшек терпеть не может и состригает практически под корень. Рисунок почти закончен. Еще десяток штрихов и Джено отдает его мне, встает, разминая затекшие мышцы, замечает подходящую ветку на ближайшем дереве, подпрыгивает, повисает на ней и начинает подтягиваться. Я рассматриваю рисунки. Чтобы увидеть разницу, чтобы почувствовать ее, наверное, нужно быть дочерью и сестрой архитектора. На первый взгляд, везде одно и то же здание, лишь слегка меняются детали, высота, светотени, так сразу и не поймешь, в чем суть. — А мне все равно нравится второй вариант, — говорю я. — Он более легкий и чуть менее классический. Джено отрывается от ветки, мягко приземляется и, стянув окончательно пропитавшуюся потом футболку, вытирает ей лицо и шею. Подойдя, он нависает над рисунками в моих руках, глядя на них в отражении «вверх ногами». Я знаю, что такой ракурс часто помогает ему разглядеть что-то новое. Но в этот раз он лишь, улыбаясь, пожимает плечами: — Может быть. И растягивается прямо на траве, широко раскинув руки. Вместе с последним чертежом мне достались планшет и карандаш и, заложив рисунки Джено в отделение с готовыми работами, на чистом листе я принимаюсь рисовать брата, лежащего на траве с закрытыми глазами. Я смотрю на него сверху вниз, ракурс подходящий, но почему-то живое уверенное спокойствие и полуулыбка оригинала оборачиваются под моей рукой ломкими разрозненными линиями, создающими целое, совершенно чуждое тому, что я вижу перед собой. Наверное, мне просто не дано, я не художник. Хорошенько смяв листок, я запускаю маленький бумажный снаряд в крону того самого дерева, на котором Джено упражнялся. — Не боишься, что тебя съедят какие-нибудь букашки? — спрашиваю я. Джено лень говорить, он просто слегка качает головой, не открывая глаз. Я встаю и, сложив планшет с карандашом на обломок колонны, тоже устраиваюсь на траве, валетом к Джено, удобно опираясь головой о выемку его плеча. Краем глаза, очень близко мне видно его ухо и бронзовые завитки волос. Пахнет подсохшей без дождей землей, нагревшейся за день травой, остатками ароматов утреннего дезодоранта, его и моим потом. Над головой глубоко-голубое небо без единого облачка, бледнеющее к краям. Шумят листьями деревья. Дрожью вдоль позвоночника проходит сквозь меня вечность. Будто летишь сквозь время, сквозь космос и в то же время остаешься на месте. Ощущение невероятного, вселенского покоя. Я нахожу родителей на террасе, в обнимку устроившихся на диване-качалке, перед которым на столике стоит пара бокалов и тарелка с фруктами. Чуть поодаль, охраняя их покой, на досках пола разлегся Чипо. Мне не хочется нарушать эту идиллию, поэтому я тихонько отступаю обратно в комнату, но Чипо, заметив меня, поднимает голову и стучит хвостом, привлекая внимание. — Сеска, это ты, — поворачивает голову мама. — К вам можно? — с улыбкой уточняю я. — Конечно, — улыбается в ответ папа. Я подтягиваю поближе к столику большую подушку-пуфик и усаживаюсь на нее. Мама устраивается поудобнее, сбросив домашние туфли и подтянув ноги на диван, под себя. Маме присущ внутренний, врожденный аристократизм тела и духа. Не знаю, как это волшебство работает, но каждое произнесенное слово, каждое ее движение наполнены им, словно особым смыслом, ритмом, на который хочется любоваться и любоваться. Это аристократическое изящество по наследству передалось только Липе, я при всем внешнем сходстве с матерью, в плане пластики движений куда ближе к папиным предкам — крестьянам-виноградарям из Салерно. Это, впрочем, не мешает мне гордиться тонкой хрупкостью идеальной для сорока восьми лет и двоих детей фигуры, точеным профилем, зрелой красотой женщины, приведшей нас с Липе в этот мир. Глядя на маму — кареглазую белокожую брюнетку с безупречным вкусом — я понимаю, что для подлинной красоты важен не цвет волос или глаз и не размер груди, а ощущение гармонии, целостность личности, образа, характера. Маму окружает ореол уверенности, властности, превосходства, в то, что эта хрупкая женщина — главный хранитель Национального музея Каподимонте, доктор искусствоведения и почетный профессор трех университетов верится, как мне кажется, легко. Иногда я даже думаю, что пробиться сквозь эту ауру неприступности по силам было только папе, только он разглядел в ней и другое — нежность, мягкость, потребность в заботе. — Как у тебя дела, солнышко? — интересуется папа. — Все хорошо, — отвечаю я. — Мам, ты же помнишь Лею? — Естественно, помню, — пожимает плечом мама, словно я пытаюсь уличить ее в склерозе. — Ее парень, Серджио Сполетти, тоже учится на нашем факультете. Он хотел бы пройти интернатуру в Каподимонте. Мама наклоняет голову, глядя на меня с веселым удивлением и легким разочарованием. — То есть, этот молодой человек попросил Лею, чтобы она попросила тебя, чтобы ты попросила меня взять его стажером? Киваю. Просить за Серджио мне неловко. Ни один из моих братьев ни разу не использовал протекцию, родительские имена и связи в своей карьере, да и я сама стараюсь этого не делать. Мама переглядывается с папой. — Ну что, Луиза, дашь парню шанс? Вдруг он все же не такой кретин, каким кажется? — смеется папа. Мама смеется в ответ, а отсмеявшись, говорит мне: — Ладно, пусть придет на собеседование в понедельник. И пусть не рассчитывает, что я возьму его только потому, что об этом кто-то просит. — Спасибо, я передам. Чипо, пошли. — Я смываюсь раньше, чем она успевает спросить про диплом. В плане на вечер значится выгулять Чипо, уехать к Джено и там, в тишине, наконец, заняться второй главой. Гуляя, думаю о том, где же мне самой пройти интернатуру. Не в Каподимонте, точно, — там мама. Попробовать, что ли, Капри? Мне, конечно, больше по душе Возрождение, чем античность или прошлый век, но Кассия стажируется на вилле Сан-Микеле уже около года, можно попробовать через нее узнать, возьмут ли они еще одного стажера. Возвращаясь с прогулки, слышу, как папа на террасе разговаривает по телефону. Валерия. Звонит поздравить с днем рождения. Да, она замоталась и совсем забыла про его юбилей. Нет, она не знала, что Джено едет в Афганистан. То есть, конечно, он, может, что-то такое и говорил… Как всегда в такие моменты, во мне поднимается желание придушить эту кукушку, из-за сбоя во вселенском механизме доставшуюся в матери моему старшему брату. «Этот ослик привозит нам обеды на своей спине», — приходит от Джено ежедневное подтверждение, что все в порядке. Ослик симпатичный и довольно ухоженный. Улыбаюсь и пытаюсь снова сосредоточиться на дипломе. Только что-то мешает… смутное ощущение фальши. Оно нарастает, яркой вспышкой перерастая в уверенность. Вранье, наглое и беспардонное, имеющее целью успокоить меня. Во-первых, отправлено ровно в 22:00. Джено не славится такой пунктуальностью. Во-вторых, вчера сообщение пришло в 22:05, то есть практически в то же время, что опять же для брата не характерно. В-третьих… Заглядываю в свойства изображения и проверяю дату съёмки. Так и есть, позавчерашняя. Нажимаю на кнопку вызова. После полуминуты гудков, недовольный голос отвечает: — Слушаю. — Винче, привет! — Франческа, ты не могла бы перезвонить попозже, я сейчас за… — Винч, я буквально на секундочку. Джено, случаем, не рядом с тобой? — Нет, он спустился вниз… В деревню. — Давно он ушел? Это далеко? — Да нет, недалеко… — Винче, зараза, уходит от ответа на первый вопрос. Ещё бы, сказать, что Джено ушёл давно, равносильно признанию в том, что как минимум одну фотку он отправил сам по просьбе брата. Интересно, куда можно было спуститься, заранее зная, что сотовый там не берет? — Слушай, а попозже перезвонить никак? У нас тут аврал, понимаешь… Слышен треск рации. Звук получается гулкий, как в большом пустом помещении. — Я же говорил, подходящее ответвление есть. Пустим в обход, не разгребая завала… — доносится до меня искаженный рацией немного запыхавшийся, но довольный голос брата. Ну вот, теперь я услышала правду. Эти дни они провели, обследуя пещеры, по которым пойдет часть водовода. Пещеры, где случился обвал. И даже я в курсе, что в пещерах Афганистана находятся базы талибов. — Винче, дай мне поговорить с ним. — Тут Сеска рвётся пообщаться с тобой, — произносит Винче. Динамик трещит сильнее, видимо по мере того, как Винченцо приближает рацию к телефону. — Сес, я перезвоню… Иногда слова — ничто, интонация — все. Джено раздосадован тем, что я так легко и быстро докопалась до правды. Его по-настоящему раздражает моя чрезмерная забота. А еще он хотел бы сказать что-то, что сгладило бы ситуацию, успокоило меня, но не знает что, и не уверен, не усугубит ли этим положение. — Ладно, пока, — я демонстративно отключаюсь первой. Я зла на него за фактическое вранье «умолчанием». Меня распирает желание наорать на Джено, топать ногами, бить посуду. Во мне поднимается ядовитое, противоречащее этим стремлениям злорадство: в конце концов, он — взрослый мужик, почему кто-то должен нянчиться с ним, беспокоиться за те смертельно опасные решения, которые он принимает? И он — мой брат, я не могу разлюбить его, как какого-нибудь бойфренда, не могу перестать бояться за него. Пока герои завоевывают мир, те, кто их любит, обречены ждать, замирая от каждого шороха. Я жду, нервно обкусывая несуществующие заусеницы, мечусь по комнате, потом по кухне, начинаю читать и бросаю, включаю кино, но смотрю пустыми глазами в стену, в изнеможении валюсь на постель и ворочаюсь, ворочаюсь… пью кофе, снова мечусь по кухне, возвращаюсь в комнату и от предрассветного отчаяния снова сажусь за диплом. Бессмысленные закорючки алфавита складываются в бессмысленные слова, те образуют длинные бессмысленные предложения. Смысл ускользает от меня, как репродукции и снимки, которые я разложила на диване. Чертыхаясь, собираю соскользнувшие на пол листы, когда, наконец, раздается звонок мобильного. — Сес, звоню сказать, что мы уже на поверхности, и я не жалею о том, что не сказал тебе. — Ты мне соврал. Умолчать о важном, то же самое, что соврать. — Хорошо, я соврал тебе, — помолчав, соглашается брат. — И не раскаиваешься. — Не раскаиваюсь. — А как же обещание быть «разумно осторожным»? — Поверь, я разумно осторожен. — Под «разумно осторожен» ты понимаешь утаивание правды от меня? Я вздыхаю, так и не дождавшись ответа. — Если ты еще раз солжешь мне, я тоже начну лгать. Обо всем, что для меня важно. Джено молчит. Мысленно я вижу гримасу «вот ведь вляпался» у него на лице. — Ультиматум принят, — наконец, произносит он. Моя маленькая победа, оплаченная бессонной ночью. — Что вы делали? Получилось? — Да, мы обошли завал, так что самое сложное уже позади. — Тогда прилетай ближайшим рейсом, — зеваю я. Усталость накатила чуть позже, чем облегчение. — Спи, давай. Я же знаю, что ты не ложилась, — виновато произносит Джено. Знает он…Часть I, глава 5
20 сентября 2017 г. в 21:23
Консультация по диплому, я опаздываю. Прошлую консультацию я пропустила из-за Джено и его акведука, теперь же банально проспала. С силой дергаю дверь, в спешке забыв постучаться. Сидящий в кабинете мужчина поднимает голову от иллюстрированного фолианта.
— Если вы ищите профессора Кастальди, то он уже ушел, — мягко и вежливо произносит мужчина, не преподаватель, а такой же магистрант, как я.
Хотя нет, пожалуй, не магистрант, докторант. Почему докторант? У него взгляд умного, дисциплинированного человека. Человека, который за два месяца до защиты завершил работу над диссертацией, как и положено, а не таскал в папке жалкие наброски, как я.
Он встает из-за стола, все также мягко интересуясь:
— Могу я вам чем-нибудь помочь, синьорина?
Я очарована. Не безупречно-вежливым обращением (хотя, и им тоже) и не предложением помощи (хотя, как повод для знакомства, это очень кстати), а, в первую очередь, тем, что я вижу перед собой.
Парень понятия не имеет, насколько хорош. Почему-то при взгляде на него, мне разом вспоминаются поэты Возрождения и аристократы XIX века. Высокий лоб, римский профиль, крупные кольца темно-каштановых волос. Но нет, наверное, во всем виноваты очки, с их старомодно-овальными стеклами. А может быть, однотонная бежевая футболка, идеально подходящая к образу и идеально, ненавязчиво облегающая худощавый торс.
Но пока мой мозг пытается параллельно с визуальным пиршеством быстренько придумать, чем именно этот замечательный мужчина может мне помочь, да так, чтоб надолго, момент оказывается упущен — в дверь просовывается голова и произносит:
— Сеска, можно тебя на минуточку?
Серджио. Очень невовремя. Просто очень. Выходим в коридор.
— Прости, что напоминаю, но ты не поговорила насчет меня?
— Нет, извини. Пока не получилось.
Я ненавижу, когда девушки резко начинают дружить со мной, чтобы познакомиться поближе с кем-то из моих братьев, и терпеть не могу, когда в университете через меня обращаются с просьбами, которые могли бы донести до мамы напрямую. Но Серджио — парень Леи, а мы с ней дружим. Я, кстати, вчера ночевала дома, а не у Джено, и вполне могла бы поговорить с мамой. Причина, по которой я этого не сделала, заключается в том, что если разговор свернет на учебу, она обязательно спросит про диплом, а хвастаться мне нечем, вторая глава упорно не пишется. Я даже рада, что профессор Кастальди уже ушел, по большому счету, мне нечего ему показывать.
— Понимаешь, в деканате торопят… — повисают в воздухе слова Серджио.
— Я поговорю с ней сегодня.
Мне неудобно и перед ним за задержку, и перед собой за то, что выполнять его просьбу нет никакого желания.