Обелиск нашей любви

      Чем ближе «час икс», тем страшнее. Диплом не готов, это в состоянии понять даже я, что уж говорить о профессуре. Раз за разом пытаюсь собраться с мыслями, записать какие-то выводы, структурировать то немногое, что удалось собрать воедино… но вместо этого впадаю в ступор и «зависаю» перед монитором.       За неделю, прошедшую после возращения Джено, я так ничего толком и не сделала, несмотря на то, что вроде как были все условия для работы. Время будто просочилось сквозь пальцы, оставив меня с пустыми руками и пустотой в голове.       К горлу подкатывает мерзкий привкус беспомощности и страха. Если в течение ночи не случится чуда, и на меня не снизойдет божественное вдохновение, завтра я буду навеки опозорена перед лицом всех искусствоведов Неаполя.       Снова пью кофе, снова перебираю репродукции, снова бессмысленно пялюсь на экран. Четвертый час утра… осталось меньше пяти часов, но мой измученный мозг отказывается генерировать идеи.       В эту минуту я ненавижу искусствоведение, ненавижу себя за то, что выбрала эту профессию, за слабость и леность, за прогулянные занятия и былую самонадеянность, с которой пропустила мимо ушей замечания при выборе темы, но больше всего — свою нынешнюю беспомощность.       Стою и слушаю, как мою работу распинают, разносят на мелкие клочки, топчут клочки ногами. Каждая ошибка, каждая нелепость, каждая невнимательность подчеркивается. Чувство как будто ты стоишь у позорного столба, а с тебя лоскут за лоскутиком срывают одежду. Грубо, безжалостно.       И, наконец, под хлопок закрывающейся папки, выносят вердикт:       — Это не научное исследование, синьорина Сормио. Это даже не работа первокурсника. Я не допускаю вас к защите.       Абсолютно заслужено, но щеки все равно горят, а в горле стоит глупая обида.       Судилище окончено. Меня отвязывают от позорного столпа. Можно покинуть аудиторию.       Непролитые слезы заставляют дрожать руки, держащие теперь уже бесполезную папку. В тесном университетском клубке знакомств и интриг, как быстро до мамы дойдет новость о том, что дочь завалила диплом? Максимум завтрашним утром.       Нет ничего хуже, чем выбрать профессию, в которой преуспел один из твоих родителей. Хотя… у Джено ведь получилось.       — Подождите, — кто-то осторожно трогает меня за плечо у самого выхода из здания.       Поднимаю глаза — докторант с внешностью поэта эпохи Ренессанса, слегка запыхавшийся, видимо, оттого, что бежал за мной.       — Не расстраивайтесь так. Это всего лишь диплом…       — Я не так уж расстроилась, — слабо улыбаюсь я. — Просто с детства до сих пор не научилась здраво воспринимать критику.       Он тоже улыбается — чуть сдержанно, сочувствующе и ободряюще.       — Не хотите кофе?       — Хочу.       — Меня зовут Элиа.       — Франческа. Можно Сеска.       — Очень приятно.       Вроде бы стандартный ответ, но как он его произносит… Да, такую старомодную вежливость сейчас не часто встретишь.       — Необычное сокращение — Сеска. Франчесок, как правило, коротко зовут Ческа, Чекка, Кекка, реже Фра, Франка или Франче. В Пьемонте вас бы называли Чикина, Чикинота или Чикота.       — Вариантов много, — улыбаюсь я. — Родители звали меня и Франче, и Ческой какое-то время. Но младший брат не мог выговаривать букву «ч», и Ческа превратилась в Сеску. А потом братья и вовсе укоротили моё имя, и Сеска превратилась в Сес.       — Сеска звучит скорее по-испански, нежели по-итальянски.       — У нас в семье вообще любовь к оригинальным сокращениям. Папу, например, с детства вместо Дино звали Джеро, а потом по созвучию брата вместо Рино стали звать Джено.       — Значит, отца и брата зовут Джерардо и Дженнаро. Созвучие и правда налицо, — мягко улыбается парень.       — Да, а младшего Иполито.       — О, и какое же у него оригинальное сокращение имени?       — Угадайте?       — Стандартным было бы Лино или Лито, но если отталкиваться от первого слога Ипо или Пол.       — Не угадали. Липе.       — Опять скорее испанский вариант. У вас случайно нет испанских родственников?       — Случайно есть, дальние, с маминой стороны. Но имя у мамы французское — Луиза.       — Звучит интригующе.       — Ее семья десять лет прожила в Тулузе. Дедушка там работал.       — У имен и прозвищ всегда есть своя история и логика, — улыбается Элиа.       — А уж как они прилипчивы…       — Вам не нравится своё?       — Нет, почему, нравится. Но обычно я так глубоко о лингвистических тонкостях образования уменьшительных имен не задумываюсь.       — Извините, что втянул вас в эти тонкости. Профессиональная деформация. Я лингвист.       — И что же лингвист делает на нашей кафедре?       — Изучаю язык средневековых вывесок по сохранившимся изображениям.       — Неожиданно.       — То, что я лингвист, или то, что изучаю?       — Объект исследования. Знаете, когда я вас впервые увидела, то подумала, что вы похожи на поэта. И, как выясняется, была не так уж далека от истины.       — Вывески — это не так уж поэтично.       Он улыбается. Мне нравится эта сдержанная, скромная улыбка. Мне нравится этот парень. Его ненавязчивая доброта, старомодная вежливость, умный взгляд. Мне нравится, как весело и легко мы беседуем.       — Ну, а какое у вас уменьшительное имя?       — С Элией вариантов не так много — Эли, Элу. Но поскольку мне не так повезло по части наличия братьев и сестёр, то родители предпочли называть своего единственного ребёнка полным именем.       Официант приносит кофе и булочки.       Я смотрю, как Элиа разламывает булочку, подносит чашку ко рту и пьёт кофе. У него изящные, почти девичьи руки человека, совершенно не обремененного физическим трудом. В моей семье у всех мужчин рабочие руки. Пальцы Липе вечно покрыты мозолями от гитарных струн и барабанных палочек, у папы с Джено крепкие натруженные руки строителей, не говоря уже о дедушке с его узловатыми пальцами виноградаря. А вот Элиа, похоже, никакими другими инструментами, за исключением компьютерной мыши, не пользуется. И хотя в искусствоведческой среде распространен именно такой тип рук, я все никак не могу к ним привыкнуть.       — Меня не допустили к защите, — я думала, произнести это будет легче, но нет, голос предательски срывается, вместе со всей моей напускной бравадой.       — И? — Джено, как ни в чем не бывало, продолжает загружать вещи в стиралку. — Хочешь, чтобы я тебя пожалел?       Честно говоря, я ошарашена. Да, хочу, черт возьми! Хочу! Почему меня должен утешать совершено посторонний человек?!       — Ты же не горела желанием писать эту работу. Из-за чего тогда так расстраиваться? — по-прежнему спокойно спрашивает Джено.       — Если ты все видел, почему не помог? Почему позволил дотянуть до последнего? — вскипаю я, вспоминая совсем недавно пережитое унижение.       — Почему я не уговорил тебя бросить все и отчислиться заблаговременно? — уточняет брат. — Потому что это должен был быть твой выбор. Сомнительный подарок — возможность утешаться тем, что за тебя все решил кто-то другой, что не написала диплом из-за меня.       — Вообще-то я не написала его из-за тебя!       «Потому, что нервничала, пока ты шлялся по афганским горам, потому что лазала по акведукам, вместо того, чтобы присутствовать на занятиях», — хочется выкрикнуть, но на самом деле, это правда лишь отчасти. Две недели мне действительно было не до диплома из-за переживаний по поводу Джено. Но все остальное время я не писала диплом потому, что не хотела этого делать в принципе. Потому, что писать мне было нечего. Да, на тему, которую я посчитала подходящей для своего исследования и благородно-феминистической, мне не нашлось, что сказать.       Джено пожимает плечами, а я уже жалею о сказанном. И признаю это.       — Ладно, не из-за тебя. Но то, что ты умотал черти куда, мне энтузиазма не добавило.       — То есть ради твоего спокойствия и энтузиазма в написании неинтересного тебе самой диплома я должен был отказаться от реализации своего проекта, я правильно понимаю?       — Неправильно. — В его изложении мои претензии выглядят жалко и эгоистично. — Ради моего спокойствия ты мог бы реализовывать свой проект в каком-нибудь более безопасном месте всего лишь.       Брат поднимает брови, демонстрируя свое отношение к моим словам.       — Ну да, конечно, я в курсе, что водовод нужен именно в Афганистане. Но есть ведь и другие бедные, страдающие от засухи страны.       — Куда я еще поеду.       В его голосе и словах мне слышится вызов.       — Издеваешься? — не выдерживаю я.       — Нет, — серьезно отвечает брат.       — Что, кроме тебя нет других архитекторов, готовых работать бесплатно?       — Есть, но не так много, как хотелось бы.       — А если есть, значит, временами можно остановиться и заняться чем-то менее опасным, — я давно хотела сказать ему это.       Джено качает головой.       — Природа не терпит пустоты. Как только отступает свет, наступает тьма.       — Хочешь сказать, ты — воин света?       Брат смущен. Хвастовство и пафосность не его конек. К тому же в моем голосе явственно слышится сарказм.       — Нет, не воин. Скорее, ополченец. Рою окопы, строю блиндажи, подвожу воду.       Теперь он улыбается — нашел нужную формулировку. Но мне-то не до улыбок. У меня в груди разрастается ком.       — О, разумеется, то, что ты делаешь, так важно! И то, чем занимаются Липе и родители! Все Сормио делают мир лучше, одна Сеска просто так коптит небо. Ну, что с нее взять, с бездарности, с «Душечки» Чехова, она же ни на что не способна!       — Эй, эй, притормози… — брат ошарашен, он явно не ожидал такого напора. Я и сама не ожидала, слова вылетают прежде, чем успеваю осознать.       — Я нормально не спала ни одной ночи все две недели, целыми днями ждала от тебя сообщение, лазала по акведуку, пока ты воевал с тьмой во имя цивилизации, изучая архитектурные образцы в Афганистане! Мелодраматично звучит, фи-и? А ты попробуй это прочувствовать на своей шкуре! Попробуй посидеть и подождать, когда я укачу куда-нибудь в Сирию!       — Предпочитаешь, чтобы я ходил на коротком поводке, как Чипо, и строил виллы русским миллиардерам?       — Да строй хоть китайские пагоды папуасам, мне-то что! И Чипо сюда не вмешивай с поводком! И вообще, я не об этом сейчас!       — Да нет, ты именно об этом вообще-то. Но держаться за твою юбку, как годовалый, я не буду, — с какой-то злой решимостью заявляет Джено.       — Ну что ты, право, зачем?       Мне удается уйти, не расплакавшись и окончательно не растеряв последние крупицы порванного сегодня в клочья достоинства.