Обелиск нашей любви

      — Слушаю.       — Добрый день, Сеска. Это Элиа. Мы с вами пили кофе после не очень приятного для вас события, помните?       — Конечно, помню. — А еще помню, что к концу кофепития мы уже были на «ты». А сейчас снова на «вы». Но, главное, прошло три дня, и Элиа позвонил.       — Как вы? Как настроение?       — Уже лучше, спасибо. Буря пронеслась и стихла.       — Рад это слышать. Я тут попытался представить: если с вами так интересно общаться, когда вы в плохом настроении, что будет, если я приглашу вас на чашечку кофе в хорошем?       — Соглашусь, легко и с удовольствием, — я улыбаюсь и, думаю, это слышно по голосу.       Я почти полгода не была на свидании. Да нет, какой там… Полгода я не была в отношениях. А на свидании, да еще и на первом… Я не была полтора года. С ума сойти! Но это же как езда на велосипеде?       Перебираю, перемеряю… останавливаясь на шифоновой цвета фуксии юбке в пол и тоненькой бежевой футболке с вырезом-лодочкой. Подбираю бижутерию в тон. Распускаю волосы. Корни уже не мешало бы прокрасить, я как раз собиралась в субботу. Кто же знал, что он позвонит сегодня…       Мы гуляем, пьем граниту*, едим пиццу, беседуем обо всем, что приходит в голову, от моих планов на будущее, поэзии Данте и Леопарди до мусора на улицах Неаполя.       — Я понимаю, что это твой родной город, — с мягкой улыбкой произносит Элиа, едва заметным, привычным жестом поправляя очки. — Но здесь, в самом деле, очень грязно.       — Наверное, дело привычки, мы, неаполитанцы, таких мелочей просто не замечаем, — пожимаю плечами я. — И любим свой город не за чистоту.       — А за что любите?       — За бытовую магию, — отвечаю с улыбкой.       — Как это? — непонимающе смотрит Элиа.       — Могу показать, — еще шире улыбаюсь я.       Подъем по городским лестницам чужакам дается не так легко.       — Узнать тебе пора,       Что при подъёме кажется сначала       Всегда крутою всякая гора, — по памяти цитирую любимого, как выяснилось, нами обоими поэта. Элиа, чуть запыхавшись, смеется.       — Магию неаполитанских лестниц я уже оценил в полной мере.       — Мы почти пришли.       Подниматься в квартиру лень, поэтому перекрикивая гомон детей, носящихся во дворе, зову:       — Анджело! Анджело!       Не сразу, но тот появляется на зов. Приветственно машет рукой.       — Чао, Сеска!       — Чао! Можешь бросить мне ключи?       Анджело исчезает в оконном проеме, чтобы появиться пару минут спустя с металлической связкой в руках.       — Лови, — предупреждает перед тем, как кинуть. — Только я сейчас ухожу, вернешь Микеле, он сегодня на дежурстве. Или оставь под камнем.       — Хорошо, — отвечаю я, подхватывая ключи на лету. — Спасибо!       Мы с Элией идем дальше по самому обычному, замусоренному переулку. Слышно, как в одной из квартир в разновысотных старых домах работает телевизор, в другой — кто-то ругается, в третьей — звонит телефон.       — Снова лестница, — вздыхает Элиа, завидев ведущий вверх пролет.       — Нам сюда, — трогаю я старую массивную дверь, напротив которой стоит отбитый с края вазон с карликовой пальмой. Проворачиваю ключ, пока стоящий рядом Элиа оглядывает облупившиеся во многих местах стены в тускловатом свете фонарей.       Внутри тихо и темно, и я беру спутника за руку, чтобы, совсем как Вергилий в «Божественной комедии», свести вниз, в бездну. На ощупь нашариваю пульт в глубине ниши и пространство вокруг освещает подсветка.       — Где мы? — с интересом озирается Элиа.       — В катакомбах.       Здесь не важно, когда ты пришел, — днем и ночью в подземных пустотах господствует темнота. К счастью, я помню, где находятся выключатели, и пульт уже у меня в руках. Я веду Элиа дальше, по мере необходимости включая и выключая подсветку.       — В пятом веке это место еще не входило в черту города, но считалось очень престижным. Быть похороненным здесь, рядом с епископами и святыми покровителями города означало почет и уважение. Вокруг гробницы Сан-Дженнаро, сломав первоначально высеченные в камне ниши, устроили базилику, — я обвожу встроенным в пульт фонариком кривоватые арки из грубо обработанного камня.       — «Ката» — вниз, «комбос» — успение, «катакомбы» — подземная усыпальница, — словно бы для себя проговаривает Элиа, и я начинаю понимать, что его способ познания мира, в первую очередь, словесный. Для меня это ново, и мне нравится.       — Сейчас уже нет ни усыпальницы, ни церкви как таковой, хотя службы и проводятся иногда по праздникам, — отвечаю я. — Но вообще, первое свидание на кладбище — это, конечно, та еще романтика.       Мы оба смеемся, и звук эхом отдается в пустых нишах-кубикулах.       — Остатки фресок, — я подсвечиваю внутреннюю стену одной из кубикул, давая Элии возможность рассмотреть не слишком хорошо сохранившуюся роспись. Он щурится, пытаясь разглядеть подробности и переступает с места на место, натягивая тем самым ограничивающую доступ для туристов веревку.       — Осторожнее, — предупреждаю на всякий случай.       Для того, чтобы попасть на нижний уровень, нужно ненадолго выйти наружу, во двор базилики. Фонари и звездное небо, слабое свечение вокруг скрытого крышами монастырских построек лунного диска — атмосфера и видимость тут уже практически не отличаются от подземной, разве что легче дышится.       — Этот уровень вырезан во времена расцвета империи, в первом веке нашей эры. Проект, по-видимому, планировался масштабным, а планировка должна была копировать наземную. Вот, — лучом света я обвожу центральную арку, — декуманус максимус**. По бокам от нее две другие декуманы. Чуть дальше, в глубине есть подобие кардо***.       По сравнению с верхним, более поздним уровнем, нижний поражает искусностью обработки камня, правильностью линий. Мне всегда становится грустно от сравнения этих двух уровней, от того, с какой скоростью могут утрачиваться знания. «Когда отступает свет, наступает тьма» — в катакомбах фраза, сказанная Джено, перестает быть аллегорией, обретая первоначальный, буквальный смысл.       — Не могу не спросить: откуда ты так хорошо знаешь это место? — отвлекает меня Элиа от раздумий.       — Проходила здесь практику, когда училась на бакалавриате.       — К своему стыду должен признаться, что слышал об этих катакомбах, как о ничем не примечательном месте. И поверил на слово.       — Ничего удивительного. Лет десять назад тут была свалка.       Мне вспоминается, как вместе с Сандрой и Барб руками в резиновых перчатках мы впихивали затхлый, утрамбованный веками мусор в мешки, которые таскали Анджело, Андреа, Микеле и Джено. Медицинские маски не спасали от вони, а комбинезоны приходилось стирать с хлоркой. Но зато каким чистым после работы здесь казался неаполитанский воздух, какой вкусной жаренная матерью Анджело рыба, и какими интересными — посиделки всей компанией во дворе. Откуда только брались силы, мы расходились далеко заполночь, чтобы на следующий день после занятий вновь собраться на церковном дворе в ожидании падре Луки, руководившего этими мусорными раскопками.       Если бы не падре, ни один родитель, наверное, не согласился бы отпустить своих отпрысков копаться в такой жуткой, хоть и поверхностно продезинфецированной грязи. Во всяком случае, мне, тринадцатилетней, родители бы точно не позволили проводить время в катакомбах в компании старшеклассников, если бы не падре Лука и Джено. Даже потом, когда я выбрала это место для прохождения практики, мама была не в восторге, хоть и признавала, что для исследований здесь непаханное подземное поле. Дипломная работа бакалавра у меня написалась легко, а три женщины, строящие церковь на изъеденной солью, еле видной потолочной фреске нижнего уровня, возможно, стали причиной, по которой я выбрала для магистерской работы тему о художницах Средневековья.       Мы снова выходим во дворик базилики Фьори делле мура, плавно переходящий во внутренний двор расположенной здесь с конца XVII века больницы. Я вглядываюсь в передние стекла трех стоящих в ряд машин скорой помощи, и мне везет — один из водителей, машет в ответ рукой:       — Чао, Сеска!       — Чао, Микеле!       Он спрыгивает на асфальт, мы быстро и привычно расцеловываемся в обе щеки. Я протягиваю ключи со словами: — Анджело сказал отдать тебе.       Микеле забирает связку из моей руки и здоровается с Элией.       — Как маленькая? — интересуюсь я.       Широкое смуглое лицо расплывается в довольной улыбке.       — Настоящая рыбачка. Обожает купаться с тем надувным дельфином, что ты подарила. И зубов уже восемь штук.       Микеле — потомок филиппинских рыбаков, его жена Чинция — неаполитанских. Вырос в Неаполе и учился в одном классе с Анджело, Джено и Сандро. С Анджело они не только бывшие одноклассники, но и соседи по дому.       Попрощавшись с Микеле, мы с Элией покидаем больничный двор, чтобы двинуться в обратный путь.       — Здесь низкое соседствует с высоким, мусор с произведениями искусства. Нет ни четких границ, ни предупреждений. Совсем как в жизни. Бывают люди, которые позволяют другим видеть себя только ухоженными, нарядными, накрашенными. И есть такие же города. Неаполь — не из их числа. Он позволяет себе быть просто собой. Неубранным, грязным, в чем-то отталкивающим, в чем-то невероятным. Никогда не знаешь, что ждет за поворотом — шедевр архитектуры и искусства или отрыжка человеческой цивилизации. Одно может с легкостью превращаться в другое. И наоборот. Для меня в этом правда жизни, бытовая магия. Потому что, когда бессмысленные, мелкие проблемы начинают довлеть надо мной, такие неожиданные открытия, заставляют улыбнуться и переосмыслить момент, а то и всю жизнь.       — Это звучит как признание в любви, — отвечает Элиа.       — Это и есть признание в любви. Я люблю свой город. И не стремлюсь отсюда уехать.       — Сегодня я узнал о Неаполе больше, чем за все два месяца, что провел здесь, — говорит Элиа.       — Тогда теперь твоя очередь. Познакомь меня с Болоньей.       Он задумывается и несколько мгновений шагает рядом молча, засунув руки в карманы. У него это не выглядит развязным жестом, наоборот, получается как-то мягко и уютно.       — Болонья для меня — это, в первую очередь, университет и академия наук. Опера и певучесть болонского диалекта. Молодость и бурление жизни. Цвет мокрого кирпича и черепицы. Дожди и море разноцветных зонтиков. Равнина и умиротворенность.       — Звучит как любовная ода, написанная белым стихом, — откликаюсь я.       — Правда? — улыбается он. Блики фонарей отражаются в стеклах очков. Сейчас Элиа похож не на дисциплинированного докторанта, а на немного застенчивого и очень обятельного мальчишку. — Я говорил, что моя мать оперная певица?       — Нет.       — Из-за нее я в детстве полгода проводил в Вене, полгода — в Болонье. Обожаю рождественскую Вену, а все остальное время люблю Болонью.       — Необычно. Для меня, во всяком случае. Хотя… Я люблю гостить в Риме, а жить в Неаполе.       Автобусная остановка. Мы оба уже вдоволь находились пешком, к тому же прогулка поздним вечером по Саните**** чревата неприятными сюрпризами, поэтому когда подъезжает автобус, мы с Элией садимся и едем к ближайшей станции метро.       Разговор продолжается урывками, в переездах между остановками, которых нам надо проехать совсем немного.       Станция «Матердеи». Мне ехать до «Ванвителли», ему — в противоположном направлении, до станции «Университет», но Элиа, проявив себя настоящим кавалером, решает сначала проводить меня, а потом вернуться. В шуме метро и людского потока, мы почти не слышим друг друга, но можем смотреть. Глаза у него серовато-карие, почти без рыжины, очень интересное, редкое, по моим наблюдениям, сочетание. Оправа ненавязчиво подчеркивает цвет глаз, выдавая хороший вкус того, кто подбирал ему очки. Интересно, кто это был? Он сам? Но спрашиваю я о другом.       — И сколько тебе еще трудиться над неаполитанскими вывесками?       — Я здесь на полгода. Стандартный межвузовский обмен, — отвечает он.       Вообще, у него, определенно, хороший вкус в том, что касается одежды: кеды, джинсы, футболка, все выдержано в единой цветовой гамме — синий со светло-серым. Благодаря тому, что людей в вагоне едет много, мы стоим совсем близко. Я чуть принюхиваюсь и улавливаю аромат парфюма. Что-то изысканное, с лимонными нотками. Мне нравится.       Еще нравится, что он выше моих ста семидесяти трех сантиметров (я сегодня в балетках, без каблуков) минимум сантиметров на десять. Когда мужчина выше, это рождает ощущение защищенности, какой-то надежности. Первобытное и не совсем логичное ощущение, но очень приятное.       Элиа смотрит на меня так же изучающе и внимательно, как я на него, и в этом взгляде улавливается желание. Провоцируя, я слегка выпячиваю грудь и улыбаюсь. Но моя провокация пропадает втуне — привычный, похожий на робота своей безэмоциональностью голос объявляет: «Ванвителли», и нас выносит из вагона с толпой других пассажиров.       На улицах Вомеро ветер гоняет между домами и прохожими обрывки сорванных афиш вперемешку с пылью, треплет мои волосы, заставляя то и дело собирать их руками.       — Здесь прохладно, — говорит Элиа, искоса поглядывая на меня. — Ты как?       — Нормально. К тому же мы почти пришли, — я указываю на ворота отчего дома в паре десятков шагов от нас.       — Вот, значит, где ты живешь.       — Пока да. Но собираюсь переехать в ближайшее время. Я тебе говорила.       Элиа несколько мгновений просто смотрит на меня, и я отвечаю улыбкой на его взгляд.       — Это был удивительный вечер. Спасибо тебе за него.       Он легко целует меня в щеку перед тем как мягко сказать «чао» на прощанье. Я немного разочарована таким прощанием. Или, быть может, разочарован он? Нашим свиданием почти на кладбище.       «Совпали мы или нет? Сколько раз надо перетасовать семимиллиардную колоду, чтобы две карты, предназначенные лежать рядом, оказались на столе одновременно? И потом, разве можно это понять по одному свиданию?» — задаюсь я вопросами, медленно поднимаясь по полутемной лестнице родного дома.