45 steps into the darkness

11:28, 11:29, 11:30 "Так придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо и имя Мое легко." Дерьмо собачье. - Мило, - говорю я скромному невзрачному мальчишке, кротко читающему библию у ворот, и он поворачивается через плечо, чтобы картинно испугаться, широко раскрыв огромные оленьи глаза. Я, притворившись невинным ангелом и случайным прохожим в его глазах, наспех целую его руку и тем самым вгоняю в краску, и он сильнее сжимает пальцам тугой, шершавый черный переплет. - Кто вы? - осторожно одергивая руку, интересуется мальчик, а я замечаю отблески настоящего страха в карих, с густым темно-золотым отливом, глазах. Они похожи на соты, щедро наполненные гречишным медом. Целая половина моего естества хочет вырвать их из глазниц и сожрать, жадно причмокивая, напоследок вылизав каждый палец. В этой паре глаз как никогда явно отражаются мои рога. - Нейтан Джошуа Прескотт, - отчеканиваю свое имя уже, должно быть, в десятый, а то и сотый, раз, - Новый владелец этой священной дыры. Мальчишка хмурится, поджимает нижнюю губу и прячет взгляд в книге, будто старается оградиться от меня, как от врага. Отчасти он прав - я действительно его враг, но настолько от вражды уставший, что решил плюнуть на все, кроме собственной выгоды. А моя выгода не заключалась в ненависти, совсем нет. Напротив: она заключалась во всеобщем обожании. - Прескотт - не та фамилия, которую мы бы хотели слышать в этих стенах. Судя по тому, как искренне возмутился парнишка, при этом изо всех сил стараясь скрыть свое позорное возмущение, он был слаб, но достаточно смел, чтобы возразить сильному, и лишь из-за своеобразного уважения к его жалкому подобию смелости я не рассмеялся прямо ему в лицо, а скромно усмехнулся в свою ладонь. Бравада не всегда сулила уважение, но я решил почтить наше знакомство этим благородным жестом. - Неужели "вы", - кем бы "они" не были в его понимании, - так хорошо знакомы с моей семьей? - Боюсь, что по вине Вашей семьи мой отец потерял работу, а мать - жизнь, - он улыбнулся так, будто монолог приносил ему не столько боль, сколько удовлетворение от заслуженной возможности выговориться, - Надеюсь, что у Господа большие планы на Вас, потому что существование таких людей не может быть оправдано ничем иным. И снова я слышу повсюду эти разговоры, куда бы я ни пошел. "Все, к чему прикасаются Прескотты, гниет, разлагается и, в конечном итоге, умирает". Старая песня, известная каждому, кого я встречал в этом городе. Поспорить об ее правдивости я не мог: действительно, мы многое испортили, многим отравили жизнь. Мы были всего лишь больными зверьми, чья забава заключалась не в убийстве, а в издевательстве. Никто не мог согласиться, но мы знали наверняка: нет ничего веселее, чем наблюдать за тем, как люди, бросившие жизнь на борьбу с такими, как ты, становятся на колени, как только жизнь зажимает их в угол. В мгновение ока рушатся их принципы и ценности, и все, на что они способны - это на лесть, ложь и притворство. Но что же... Если они приходят к нам - значит, они в нас нуждаются; если мы протягиваем им руку помощи - значит, мы нуждаемся в них. Они в нас верят. И никто не виноват в том, что с нашей стороны заинтересованность в сотрудничестве с простыми людьми быстро сходит на нет. Они скучные. Они слабые. Они жалкие. Держатся за свои ничтожные души так, словно когда-нибудь еще смогут продать их кому-то дороже, чем нам. С философской точки зрения, люди не смогут сделать ровным счетом ничего со своей свободой. При этом они находят своим долгом сокрушаться о том, что "всем смертным интересен лишь внешний вид, но никак не душа". Раз все они это понимают и принимают с охотой, то почему начинают пасовать, как только в их жизни приходят единственные, кто заинтересован в их душах? Кто сможет оценить их по достоинству. Кто сможет найти им применение. Трусливые лицемеры. 12:26, 12:27, 12:28 "И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его? И если Я силою Веельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Посему они будут вам судьями. Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие" В очередной раз я встречаю его на улице. Он выглядит так, будто светится изнутри, и тащит в церковь груду ароматных алых яблок, завернутых в полы сутаны. Ребенок. Я приезжаю в церковь два раза в месяц по совету, нет, приказу Шона. Мне дурно находиться там слишком долго - та половина моего тела, которой руководит демон, все же дает о себе знать, но я хотя бы мог переступить порог, в отличие от самого Шона. Отца. Черт, я не могу называть его так, ведь даже мне, его прямому наследнику, он стал омерзителен. Видимо, проклятье Прескоттов распространяется и на меня самого - я чувствую, что начинаю гнить изнутри. Все чаще разум поддается давлению, все чаще он засыпает, и на его место приходит безумство, от которого я не могу избавиться. Будь на то моя воля, я бы обратил время вспять к самому моменту моего рождения, только бы предотвратить эту чудовищную ошибку, которая повлечет за собой лишь мои страдания. Я пью лекарства, как человек, убеждаю себя в их благотворном влиянии, и искренне боюсь разрушить воздушный замок, лишь задумавшись о том, что случится со мной, как только демон завладеет моим телом. Мне страшно. Я - трусливая собака, в панике несущаяся прочь от своей собственной тени, но никогда не отходящая от нее ни на шаг. - Брат Грэм, - окликаю я мальчишку непривычно официально и открываю ему дверь в церковь. Он благодарно кивает и приветливо подставляет сутану: - Возьмите, сэр, - он бросает взгляд на яблоки и вновь поднимает его на меня: глаза сверкают бутылочными стеклами, пропуская сквозь себя детский душевный свет, - В этом году они особенно сочные и сладкие! Они росли на святой земле. И я знаю, что они точно отравят меня. - Только если ты попробуешь сам. Уоррен в который уже раз удивленно округляет глаза, как он любит это делать, а я, взяв одно из самых крупных яблок, подношу плод к его губам, неосознанно наклоняясь к нему всем телом. Он медлит пару мгновений, переводя взгляд с яблока на меня, затем воровато осматривается и шустро откусывает небольшой ломоть, после чего облизывает влажные от сока губы. Я засматриваюсь на медленно скользящий язык. Я засматриваюсь на нервно дрожащие ресницы. Я засматриваюсь на взмывающий вверх кадык. - Ммм, - мычит парнишка, жуя кусочек яблока, - Я же говорил! Очень вкусные! И я кусаю, доверившись его словам. Я мгновенно чувствую, как меня в ответ кусают змеи. Я чувствую, как рот наполняется сладким соком и соленой кровью. Я чувствую, как горит изнутри мое горло, когда я пытаюсь проглотить. Меня отвлекает легкий румянец, гуляющий по скулам Уоррена; от одного взгляда на него дышать словно становится легче: вот он - мой якорь, точка моей концентрации. - Вкусные, - говорю я, невольно представляя, как пылает мой язык, когда я слизываю чертов сок с его губ. 13:16, 13:17 "Ваши же блаженны очи, что видят, и уши ваши, что слышат, ибо истинно говорю вам, что многие пророки и праведники желали видеть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слышите, и не слышали" Я срываю с него нательный крест. Он скулит, как щенок, и рыдает, как обиженный ребенок, потому что начинает осознавать, что бежать прочь не хочет, что Дьявол оказался гораздо могущественнее Бога. Что не Бог, а Дьявол пригвоздил его к узкой, неудобной железной постели и навис над ним мраморным изваянием, не пускает, но и не удерживает. Что не Бог, а Дьявол лезет руками под влажную от пота черную ткань, изучая бархат нежной юношеской кожи. Что не Бог, а Дьявол раздвигает его ноги одним широким движением, не встречая никакой преграды, кроме неосознанной дрожи. Что не Богу, а Дьяволу всецело принадлежат и душа его, и тело его, и разум его, поросший мхом сомнений. Я сижу в стороне и смотрю, как мальчишка страдает. Ему снится один и тот же сон уже девятый день. Он хочет меня, но он слишком скромен для того, чтобы наяву себе в этом признаться. Отчасти я могу понять его трусость: будь у меня такой строгий судья, как его пресловутый Бог, я бы тоже трусил, но мой единственный судья - я сам. И мне нравится мое судейство. Прошу извинить за гордыню. Она - лишь один из множества моих смертных грехов. - Что Вы здесь делаете? - спрашивает Уоррен. Он резко проснулся, видимо, ощутив на себе взгляд постороннего человека. Я ему улыбаюсь. - О Боже, просто... - скрещивает он пальцы и пытается перекреститься, но выходит совсем нелепо, и потому скрещивает на этот раз ноги, сводит их как можно сильнее, - Просто уходите. Я над ним смеюсь. Он оглаживает свою грудь, пытаясь найти крест, но, обнаружив его лежащим на полу, вжимается в стену и смотрит на меня пристально, пробуя разобрать в темноте два силуэта моих рогов. Он понимает, что именно их хочет увидеть. Он - наивный, но вовсе не глупый мальчик. - Прошу, - он замолкает на мгновение и опускает взгляд, - Прошу Вас, уйдите. Вам здесь не место. - Неужели? - я снова не смог сдержать хохот, но, клянусь, Уоррен - единственный, кто его услышал, - Я купил эту церковь. Я купил весь этот город! Где же еще мне место, как не здесь? - В аду. - лепечет он понуро. - В твоей постели, - парирую я, и Уоррен замолкает, - Ты знаешь это не хуже моего. Он сдается и снова пытается уснуть, а я кручу в руках конец своего хвоста. Он почему-то чешется. - Расскажи мне о Боге, Уоррен. Расскажи мне обо мне. Я слышу, как он бессильно стонет в подушку, и мне нравится этот стон, словно самая дивная музыка. Я хочу слушать его стоны вечно.