45 steps into the darkness

Красный цвет, если он матовый, хорошо смотрится на пышных женских губах. Красный цвет, если он глянцевый, хорошо смотрится, обрамленный тонким серебряным кружевом дорогого колье. Красный цвет хорош, как кумач и шелк, как пунш и вино, как кровь и гуашь, и Нейтан искренне любит красный, потому что красный - цвет его ярости. Но цвет его похоти - черный. Словно траурный саван благоразумия. Он не раздражает зрение и не вытесняет прочие цвета, он просто есть, как тень, как воспоминание, дополняющее пеструю картину памяти. Красный смотрится похабно на голом теле. Он не возбуждает и не выглядит эстетично: он выглядит вычурно, как в дешевом порно, сплошь наполненном клише и стереотипами. Как в порно, в котором "связывание" - синоним слову "подчинение", но никак не синоним слову "искусство". Красный на голом теле - венозная кровь, свежие раны, глубокие рубцы, которые уродуют полотно кожи, при этом не подчеркивая красоту, а перекрывая ее. Тонкие конечности, объятые ворохом алых рельефных полос, смотрятся нелепо и отталкивающе, как распухшая плоть, как ничем не прикрытые жгуты напряженных мышц. Нейтан затягивает веревку. Она, к огромному счастью, угольно-черная. Она не кусает пальцы. Она ласково обвивает каждый сантиметр тела. "Больно", - шипит жертва искушенного вкуса. "Терпи", - несколько раздраженным шепотом отвечает Искуситель. Узел за узлом, узел за узлом. В беспорядочном, хаотичном вальсе переплетений Нейтан отчетливо видит целый мир: пиками гор возвышаются гротескно изломанные линии, прорубая путь чрез темные вкрапления родинок, грубыми кляксами разбросанные по сгорбленной спине. Нейтан ненавидит все несовершенное, и эту спину он тоже ненавидит, и поэтому пытается веревкой перекрыть черные звезды, но, сам того не понимая, чертит созвездия поверх небесной карты. Нет, посмотрите! Насколько же органично и правильно выглядит черная веревка поверх бледной, кажущейся серой в полумраке кожи. Насколько грациозно извиваются смолью блестящие змеи в охапке других змей, голубоватых, ослабших от нехватки кислорода. Разочарованно скользнув взглядом по усеянной полосами взбухших вен и сетью лопнувших капилляров спине, Нейтан протягивает руки, чтобы ослабить узлы. Слишком сильно - уже не эстетика, а насилие, и Нейтан любит насилие. Нейтан и красный цвет любит. Но только не сейчас. "Больно?" - из еще не забытой вежливости интересуется непонятый. "Хорошо", - из еще не утраченного страха отвечает понимающий. Нейтану совершенно не нравится Уоррен. Нет, не так... Нейтану совершенно не нравится Уоррен Грэм, студент академии Блэквелл. Крикливый и по-детски восторженный. Неряшливый и неуклюжий. До онемения кончиков пальцев влюбленный Уоррен. Его талант - зависть. Его искренность - отвращение. Его симпатия - отторжение. Его существование - ошибка. Которую Прескотт хочет исправить. Которую Прескотт не может исправить. Здесь, в потьмах, застывший в неестественной, но безупречной позе, он совершенно другой. В одночасье расползается плавленным воском и крикливость, и восторженность, и неуклюжесть, и широким движением ладони Нейтан стирает воображаемые застывшие парафиновые капли; Уоррену нравится грубое прикосновение. На смену серому, невзрачному подростку приходит некто уже совсем взрослый, понимающий и, что самое главное, принимающий все, что с ним делают. Он замолкает, и Нейтан про себя (лишь потому, что не в состоянии сказать подобное вслух - не поворачивается язык) благодарит мальчишку за то, что он больше не задает вопросов, не говорит громко, не нарушает сакральную тишину, не мешает и ни о чем не просит. Ни о большем, ни о меньшем. Он ни разу еще не попросил его отпустить. Он терпит смиренно, молча, как хорошо обученный, но не забитый щенок. Он ни разу еще не попросил его трахнуть. Он ждет со слабой, но искренне лукавой улыбкой. Нейтан ревнует подсознательно, потому что не имеет привычки делиться с кем-то своими вещами. С раннего детства его приучили никому не отдавать свои любимые игрушки, потому что, очевидно, если тебе они нравятся, очевидно, что могут понравиться и другим. Принцип "дележки игрушек" с возрастом распух и вырос в комплекс, как огромная раковая опухоль, полностью вытеснившая собой некогда здоровое сердце. На смену совести пришла бессовестность, незнание меры, жадность, потребность в том, чтобы иметь, чтобы содержать, чтобы ни с кем не делиться. Бывало так, что Нейтан держал при себе на короткой цепи людей, в которых вовсе не был заинтересован, лишь потому, что они больше никому не принадлежали. Ему жалко выбросить на помойку воспоминания - и они горят голубым, газовым огнем сойкиного пера на одной из пылящихся фотографий. Ему жалко избавить себя от сожалений - и они сверкают дешевой позолотой похвального листа, как прямоугольная дыра в стене и подсознании. Ему жалко терять последнее напоминание о своей власти - и напоминание пишет ему сотое сообщение о том, что волнуется, что ждет его ответа, что хочет встретиться, выпить, накуриться, просто погулять. Он игнорирует вибрацию телефона. Только Уоррена Нейтану не жалко. Зачем его жалеть? Если его не станет вдруг, по какой-нибудь совершенно нелепой случайности, то, пожалуй, никто даже не станет скучать. И сам Нейтан, безусловно, скучать тоже не станет. - Скажешь, как мне сесть?.. Он интересуется со слабым, но видимым энтузиазмом, потому что Уоррена действительно захватывает процесс познания. Оно и понятно: для мальчишки чужая душа - потемки, он хочет изучить изгибы скрытых во мраке фибр, огладить их дрожащими пальцами, ощупать трепетно, чувственно, и для себя наконец определиться в том, что чувствует к этим моральным внутренностям, раскуроченным и обезображенным. - Ты снова все испортил. Они вышли за рамки принятия в радиус осознания, и Нейтану это совсем не нравится. Черные линии тушью расплываются по угловатым подростковым чертам - их размывает ярость, пеленой вставшая перед стеклом голубых глаз. Их много, этих плывущих маслянистых линий, они пересекают препятствия-кости и сливаются в одно большое пятно, поглощающее собой гладь серой кожи. Их много, и они - одно целое, идеальное дополнение, потрясающая экспозиция, основная мысль картины, которую раз в десятый пытается запечатлеть Нейтан. Он не может до конца осознать, что то, что он видит глазами, невозможно передать с помощью камеры, и поэтому молча делает снимок, вбивая в голову удовлетворенность кадром, пытаясь ухватиться за картину, которую только что считал совершенной. Призма глаз - идеальная призма. Объектив никогда не передаст совершенство увиденного, и по его вине уникальность момента превращается в банальность идеи. - В этот раз я даже не пытался, - снова невпопад звучит обиженный голос, почти моментально сорвавшийся на кашель, - Принеси воды. Проблема всех подростков - они начинают чувствовать себя важными слишком рано. Стоит только пару... Хорошо, пару десятков раз проявить к ним заинтересованность, как они считают, что могут командовать, могут помыкать, могут быть кем-то для того, кого раньше сами ни во что не ставили. Нейтан тоже подросток. Он молчит, убрав с колен камеру, чтобы случайно (случайно ли?) не разбить ее, он рассматривает остатки веревки в своих руках. Он складывает ее вдвое, втрое, а затем думает - и что дальше? Момент-то уже потерян. Разбит этим голосом, разбит его взглядом, втоптан в грязь неосторожным колебанием воздуха; а много ли надо моменту, чтобы уйти в вечность? Чтобы именно уйти, провалиться в нее, в ней погрязнуть, как в нефти, растекшейся по воде, а не остаться напоминанием о чем-то прекрасном. - Нейтан, пожалуйста, - уже мягче просит Уоррен, видимо, поймав за хвост понимание того, что из-за него лопнула струна нервного напряжения. Голос хрипит почти болезненно, оттого приятно щекочет слух. Как нечто подвижное, ласковое, покрытое топорщащейся грубой шерстью. Как собака. "Пожалуйста" - удивительное слово. Нет, далеко не волшебное, у Нейтана оно не вызывает и тени жалости, но если человека просить о чем-то, что может сделать только он один, он чувствует себя гораздо более значимым. Он чувствует власть, разрешение на жестокость, виктимность умоляющего. Он чувствует себя в большей мере собой. Нейтан сжимает сложенную веревку в руке, не до конца понимая, зачем она ему нужна теперь, если картина уже создана и уже запечатлена. Он на деревянных негнущихся ногах подступает к тумбе, как в бреду, забирает стакан с водой и, опустившись перед Уорреном на колени, подносит стеклянный сосуд к пересохшим темным губам. Карие глаза в полумраке кажутся бездонными, и только что в бездне словно сверкнула некогда свалившаяся туда звезда. Иногда Нейтан жалеет, что на фотографиях никогда не бывает этого личика. Оно прекрасно. По-своему прекрасно. Не для глянцевой обложки, не для портфолио, но исключительно для самого Прескотта. Грэм морщится, столкнувшись со стеклом передними зубами, вытягивает шею и уже более удачно приоткрывает рот, недоверчиво наблюдая за тем, как меняет угол наклона чужое запястье. Затем он прикрывает глаза и дважды судорожно сглатывает подступившую ко рту холодную воду, наспех утоляя жажду, как жертва, оказавшаяся на водопое напротив хищника. Нет лучшего слова, описывающего Уоррена, чем "жертва". Точно. Это лицо. Нейтан, дернув рукой, опрокидывает стакан и прежде, чем Уоррен, промокший и подавившийся, успевает возмутиться, затыкает ему рот оставшейся веревкой, грубо затягивая ее на затылке, чувствуя, как скрипит войлок о кожу. Грэм смотрит на него с непониманием и злобой, елозит ягодицами по полу, скользит зубами по гладкой поверхности жгута, пытается сомкнуть влажные губы и встряхнуть головой, чтобы смахнуть со лба мокрые, липкие волосы. Он мгновение бьется, словно пойманный в капкан зверек, и во взгляде ленивой змеей ползет осознание: он в чужой власти настолько, что даже не имеет права и возможности возмутиться. Нейтан почти ласково приглаживает влажные пряди, не сводя взгляда с лица Уоррена, отставляет подальше стакан и, вновь взявшись за камеру, делает снимок. И еще один. И еще один. - Видел бы ты себя, - со слабой, непроизвольной улыбкой произносит Нейтан, медленно переводя взгляд со своих рук на связанного парня, - Поверь, тебе бы тоже понравился вид.