45 steps into the darkness

Я люблю тебя. Он отвечает сухо: "Ты никого не любишь", но, я уверен, говорит за себя. Шон, мой отец, смотрит на меня так, словно я - его самое большое разочарование, а мне всего шесть, я только что нарочно разбил его чашку с фото-печатью Нью-Йорка, в котором он никогда не был и не побывает, потому что он панически боится покидать места, над которыми имеет хотя бы маленькую власть. Я почти расплакался, наблюдая за тем, как ко мне теряют интерес, потому что все, чего я хотел - это его скудное внимание к моей персоне. Он до оскорбительного равнодушен, как статуя, он - отражение вывернутого наизнанку спокойствия, он - моя кровь и плоть, но кто-то из нас очевидно разлагается, гниет, а я никак не могу понять, от кого трупно, удушливо смердит. Я помню его образ так, словно широкое, с добрый квадрат, лицо с зияющими дырами очков вырезано на внутренней стороне моего черепа, между таблицей умножения и датой рождения Кристин; себя - смутно, как чернильное пятно, неуклюже ползущее по едва различимому рельефу белой бумаги: её смяли и снова расправили, а я как был пятном, так им и остался. Я помню себя средневековым, неказистым уродцем грубой работы, пустышкой из тряпья и свиной кожи, которая набита соломой, и эта непокорная солома так и норовит вспороть изнутри мягкое тряпичное брюхо, вылезти сухими внутренностями и укусить за пальцы играющего. В свою очередь, спустя более чем десять лет, эти тревожные воспоминания вспарывают брюхо мне, рвутся наружу сухим кашлем курильщика, и я провожаю их холодным взглядом, едва сверкающим двумя склянками из-под тонкой кожи синих век. Я скучаю по тебе. Курносая и долговязая, постыдно выше меня, девочка в длинной маминой юбке цветом в дорогое красное вино смотрит на меня пристально, почти гипнотически. Она похожа на заспанного ужа, покачивается всем телом, переминаясь с носка на пятку. Я боюсь подойти и спросить, куда подевались её задорные, торчащие крендельками в разные стороны косички, которые я видел еще пару дней назад, я лишь тоскливо провожаю взглядом падающие с узеньких плеч девятилетнего ангела светлые волоски. Она дует губы и принимается за наивное детское кривлянье: кричит рожи мне, кавалеру в маленьком строгом костюме, высовывает язык и давит на вздернутый носик, а я, "польщенный" женским вниманием, демонстрирую ей свой перепачканный зеленкой кулак: вот, мол, получишь! Я знал её тогда смутно, но наши родители часто вместе отдыхали и шутили о том, что мы, Нейтан Джошуа Прескотт и Виктория Мэрибет Чейз, однажды станем прекрасной парой, самой-самой красивой в Аркадии Бэй. Потенциальная невеста ковыряется в носу, а я кидаю мяч в кольцо, заботливо сделанное мистером Чейз из двух ободов велосипедных колёс специально для нас. Мне не хочется ни жениться, ни быть джентльменом, ни взрослеть, мне хочется стать спортсменом; сейчас я вспоминаю об этом желании со стыдом. Малышка Виктория спит на моей кровати, она чертовски пьяна и заплакана, а еще она чертовски одета - нам все еще была дика и противна мысль о том, что мы могли стать парой. Я вспоминаю её другой, смелой, но доброй, еще не сломленной напором статуса и весом ярлыков, ловко кромсающей свои чудесные шелковые волосы старыми тяжелыми ножницами, едва помещающимися в детской ладони. Но прежде всего… Я ненавижу тебя. Совсем недавно прошел дождь. Глина под ногами грязно, громко хлюпает, влажными комьями остается на гладкой резиновой поверхности и разлетается в стороны, когда ноги пускаются в бег. Хохот проносится громом и застревает под кровлей сарая, заставляя птиц сорваться с насиженных мест. Он, маленький любопытный он, неуклюже срывается с покатого (совсем как его лоб) маленького обрыва, с которого открывается сочащийся закатом вид на кукурузное поле, и кубарем летит вниз. Я, с уже привитой мне нездоровой, до фанатизма, педантичностью пытаюсь медленно спуститься, но слышу скулящие досадливые слёзы и уже без доли сомнений рвусь вниз, зачерпывая носками дорогих туфель чёрную грязь. Перепачканный и мокрый, мазнув по земле ладонью, не удерживаюсь за торчащий корень и падаю вслед за Уорреном, и тот мгновенно замолкает, явно не ожидая того, что я так скоро явлюсь на его собачий вой. Он тянет руку, чтобы стереть грязь с кончика моего носа, а я злюсь на всех вокруг и отпускаю ему любовный воспитательный подзатыльник, как старший брат, на что мальчишка лишь скалит кривые зубы. В какой-то момент он вспоминает, что подвернул ногу, и снова заливается детским пронзительным "бу-ху-ху". Я игнорирую плач, осматриваюсь и с безнадегой принимаю тот факт, что взобраться на уступ он уже не сможет, а без него - не смогу и я. Поэтому я дергаю плаксу за рукав темно-зеленой отцовской парки, которая ему непозволительно велика, затаскиваю крохотное тощее тельце на спину и, низко опустив голову, чтобы не вспороть лицо кукурузными листьями, иду вперёд, подхватив Уоррена под бедра. Я - слабый, но он, к счастью, не много весит, лишь скулит и трясется, душит руками-палками и прижимается всем телом, как замёрзший щенок. Через несколько минут монотонного движения он опускает голову щекой на мою шею и засыпает, а я понуро смотрю на то, как упругие стебли затягивают протоптанную мной тропу. Скоро опустится ночь. Я заблудился. Я заблудился, чёрт тебя подери, Уоррен, и в этом виноват никто иной, как ты. Восемь лет назад я зашёл в лес из кукурузных стеблей, и до сих пор не вышел, брожу впотьмах, как крот, не вижу ничего дальше своего носа, тащу на спине, уже сутулой, горбатой, тяжеленный мешок, набитый доверху воспоминаниями, которые связал с тобой. Это здорово, должно быть: теперь я не обязан гулять с тобой, пока твой отец пьян и на взводе, а ты не обязан терпеть мои скучные рассказы о том, в чем я сам не разбираюсь. Мы обоюдно выросли, сделались большие и самостоятельные. Ты стал счастливым, потому что заслужил такое счастье: скромная, милая девушка, ласковое отношение, заботливые взгляды, признание и поощрение учителей и старших в целом. Я стал глубоко несчастен, потому что… Так оно и должно быть. Я люблю того, кто насильно вызывает к себе ненависть. Скучаю по той, которая всегда рядом и никогда не уходит. Ненавижу того, кто мне дороже и важнее, чем целый мир. Мне никогда не хватит сил признаться самому себе, что все, что я испытываю к тебе, построено далеко не на изувеченном, израненном чувстве дружеской привязанности, ведь дружба-то все еще есть, она никуда не делась, не рассыпалась, не испарилась, как это принято говорить. Мы все такие же близкие друзья, приветливо похлопываем друг друга по плечам, переписываем лекции, обедаем за одним столиком, но я ревностно, болезненно тебя оберегаю, как единственную вещь, принадлежащую мне по праву. Мне слишком часто кажется, что ты, вообще-то, уже и сам стыдишься того, что я - вообще твой друг, я же совершенно точно стыжусь того, что я - только лишь друг, и есть в этом стыде что-то до слез горькое. "Эй, может, сходишь в кино с нами? Макс не против" Слепо пялюсь в экран телефона. Главное, что Макс не против. Ведь не я, а чертова Макс любит тебя с самого детства, верно? Терпит твои дурацкие привычки, знает, какую еду ты любишь, помнит каждую прочитанную тобой книгу и пересматривала твои любимые фильмы несколько десятков раз, чтобы иметь с тобой нечто общее? Меня тошнит, и дело далеко не в ревности. К черту ревность, я ревную всех, кто хотя бы кончиками пальцев зашел в мою зону комфорта и чье лицо я успел запомнить за несколько секунд зрительного или физического контакта. Я ревную людей, ревную вещи, ревную воспоминания и уж тем более свои чувства, поэтому то, что я испытывал, всматриваясь в черные полосы, сложившиеся в буквы, не являлось ревностью. В моей душе, прожженной и испорченной, шевелилась тоска. Скука напоминала о себе, покалывая в районе желудка. Боль возвращалась ко мне, хищно заглатывая пастью мое сердце. Грусть рвалась в виски и билась в них неровным пульсом. "Я заберу вас в пять, покупай три билета" "Жду тебя \(^_^)/" "И НИКАКИХ СМАЙЛОВ, УОРРЕН" Я... Видел это когда-то. Вся моя жизнь - чувство дежавю. При чем, дежавю совершенно чужое, наспех вшитое в мою голову, как чип, как заплатка поверх дыры в сознании, как терпкая, с привкусом ладана, грусть, переполняющая меня до краев. Я никак не могу отделаться от чувства, что все происходящее в какой-то момент свернуло с запланированной тропы, а я и не заметил, упустил из виду. Виктория на моей кровати сонно поворачивается, шурша одеждой и простыней, тихим шепотом зовет во сне кого-то, но я не могу до конца разобрать ее голос, сиплый и словно напуганный. Тушь, недавно скользящая черными влажными дорожками по щекам, засохла и выглядит, как огромные синяки от ударов, и в чем-то я прав - удары были, пусть и моральные. Я накидываю на нее покрывало, подняв его с пола, и ухожу из комнаты, попутно отклоняя входящий звонок от отца. Я поправляю свой любимый синий бомбер и здороваюсь с проходящим мимо Эваном. Он кивает в ответ. Иногда мне кажется, что ты - единственная истина, которая есть в моей жизни.