45 steps into the darkness

Человек - существо социальное, говорили окружающие. Мол, ни одному другому животному не дана такая потрясающая особенность, как умение круглосуточно, ежедневно, год за годом находиться в компании подобных себе, - друзей или врагов, близких родственников или незнакомцев, - неустанно контактируя с чужими причудами, предрассудками, интересами, заблуждениями. Это умение неоднократно преподносилось как дар, достойный зависти и похвалы, но далеко не все могли бы с этим согласиться. Города нередко душили своих обитателей, а маленькие города - возводили удушение в культ. Этим патологическим садизмом была больна и Аркадия. В ней, затесавшись между тонких стен магазинов, слившись с толстыми слоями книжной пыли в глубине библиотечного читального зала, в подполье, кладовках, лесах и на свалках прятались люди, смертельно уставшие от общества других людей. Все знали все друг от друге и скрыться от всевидящего ока общественности было практически невозможно, и это полнейшее отсутствие своих тайн, своих маленьких секретов сводило с ума. Люди были недоверчивы. Они казались ласковыми и приветливыми, всегда досыта потчевали случайных гостей, широко улыбались и любовно приглашали переночевать, но при этом оставались жутко пугливыми, уставшими, тяжело больными в районе души существами. Пользовались возможностью спрятать свои раны от тех, кто видел их впервые. Упивались правом не рассказывать о себе личное, важное. Это сделал с ними маленький город. Но даже в нем была отдушина. Места, в которых давно не было людей. Брошенные. Всеми покинутые. О них знали многие, но никто не воспринимал всерьез, все грешили на якобы собирающихся в разрушенных до состояния руин зданиях сектантов, наркоманов и школьников, которые прятались там от пьяных отчимов и жестоких мачех. Это было глупо, ведь люди просто боялись, что вдруг над их головами с сухим шуршащим звуком разбегутся трещины, потолок весом в несколько тонн рассыпется, как старая иссохшая краска на деревянной скамье, и, придавив их, заглушит бетоном крики, навсегда похоронив под своим внушительным весом несколько никому не нужных жизней. Детям бояться смерти было несвойственно. Они не знали, что такое "смерть". Они играли с ней, тянулись к плохо лежащим острым предметам, оголенным проводам, розеткам, ядовитым змеям, бездомным собакам... И некоторые - тянулись к покинутым зданиям. Уоррен был таким ребенком. Он редко сбегал из дома, даже если очень в этом нуждался. Он не был совсем маленьким, поэтому - немножко трусил, но даже этот страх однажды не воспрепятствовал его желанию убежать так далеко, чтобы его никто никогда не нашел. И он убежал. Возможно, не так далеко, как хотелось, но даже это было для него своеобразным подвигом. Он побродил по парку, купил себе мороженое, соврал паре сердобольных тетечек, с которыми некогда была знакома его мама, что просто гуляет, а затем направился вдоль рельс куда-то вглубь города, попутно распинывая камушки у подножья железнодорожной насыпи. Он разговаривал сам с собой и весело качался на тонких детских ногах, если останавливался, чтобы переждать идущий поезд. Пару раз он расстроился, увидев на шпалах мертвых птичек, но тоска по погибшим животным быстро отступала. Ведь детям бояться смерти было несвойственно. Железная дорога и несколько узких тропок в конце концов вывели его к цивилизации, и тогда он понял, что все это время шел не вглубь города, а к его окраинам. "Ну, - подумал Уоррен, растерянно вчитываясь в вывески и объявления о пропаже детей, - может, так даже лучше будет". На маленького мальчика, в одиночестве разгуливающего по городу, никто не обращал внимания. Близилась к своей кульминации вторая половина дня, все были заняты своими делами, и Уоррену эта кутерьма нравилась. Никто не пытался подойти к нему, спросить, откуда он вдруг взялся и где его родители. Это было волшебно. Ближе к черте города начинали выскакивать из-под земли, как грибы, разных размеров милые коттеджи, похожие на пряничные домики, и дорогие особняки, которые вызывали недоверие и отторжение. Их появление Уоррен постарался проигнорировать и двинулся куда-то влево, где за кронами молодых сосенок виднелась сизая крыша старой школы, на которую он каждый раз засматривался, если приходилось выезжать вместе с отцом из города, когда он не мог оставить ребенка в одиночестве, но ему срочно нужно было отлучиться по каким-то "важным делам". За городом жила его двоюродная сестра, у которой всегда можно было оставить ребенка, если это было необходимо. Она умерла недавно. Значит, больше не будет никаких вишневых пирогов и объятий с лохматой кургузой собакой. Уоррен будет скучать по ним. Маленькому мальчику здание показалось чрезмерно огромным, что, впрочем, не было правдой. Полуразрушенный бетонный каркас заброшенной школы вмещал в себя всего три этажа, но даже они внушали какой-то благоговейный страх. Зияющие дыры одних выбитых окон, чередующиеся с поросшими мхом досками, которыми были заколочены другие, казались совсем неприветливыми, но, тем не менее, предлагали детскому любопытству заглянуть внутрь. Узкая дорожка, ведущая к школе, поросла снытью и чертополохом, а через трещины между широких пластов расколовшегося асфальта смотрели на окружающий мир золотистые головки лютиков. Уоррена за ногу разок укусила крапива, но он даже не заметил, - настолько он был увлечен идеей войти внутрь. На мысках, будучи уверенным, что он не вспугнет дух запустения, который ветром завывал в пустом холле, мальчишка вошел в разрушенную школу. У нее, как и у любой постройки была своя история: когда-то, во времена, когда родители Уоррена еще были курносой детворой, ее регулярно посещала сотня, если не больше, прилежных учеников, а затем в угоду прогрессу ее взялись перестраивать, модернизировать, одним словам - вырубать из нее все, что отличало ее от других. А затем все резко забыли про старую школу и стройка остановилась. Навсегда. Стены были расписаны, как поля ученической тетради. Уоррен, покусывая ноготь указательного пальца, с интересом рассматривал рукотворные мемориалы человеческой креативности: там, где заканчивались бранные слова и символы, значение которых наверняка не было известно ни Уоррену, ни тем, кто их употреблял, начинались красивые картины с забавными сюжетами, карикатуры, трогательные надписи о любви до гроба, даже дыры в иные вселенные - естественно, тоже нарисованные. Провести грань между вандализмом и искусством было действительно сложно, но ребенку было незачем стараться. Под ногами сиротливо хрустели ветки и битое стекло. Звук тотчас подхватило и разнесло по всем углам эхо. Если в здании и обитал бесплотный дух запустения, то он, скорее всего, уже давно сбежал, не выдержав столь очевидного присутствия человека в своих владениях. Даже угасающее солнце почти не проникало в школу не смотря на разрушенную крышу. Оно изредка царапало лучами оконные рамы, сверкающие на свету разинутыми ртами стеклянных клыков, частично оставшихся от окон. Все вокруг было серым, невзрачным, холодным и даже опасным, казалось чужим и неприятным, но почему-то Уоррен не испытывал дискомфорт. Скорее даже напротив: какое-то смутно различимое чувство свернулось пушистым комочком на груди, как маленькая душевная кошка, и громко урчало, успокаивая своего хозяина. Этим чувством был покой. Уединение никогда не было таким сладостным и желанным. Уоррен побродил по комнатам, изучил голые стены, словно исписанные древними письменами, зачарованно проследил за тем, как в узкой полосе солнечного света, чудом проникшего через щель в гнилых досках, плясали маленькие частички пыли, потоптался возле лестницы, ведущей на второй этаж, но так и не смог заставить себя подняться. Ему меньше всего хотелось возвращаться домой. Город, пыльный, душный, который был способен дать только рыбный привкус во рту (Уоррен терпеть не мог рыбу) и скучные разговоры о погоде, не шел в сравнение с загадочной каменной громадой, оставленной на попечение природы и случайных бродяг, которые так же искали приют в стенах заброшенной школы. Здесь было и уютнее, и проще, и даже чем-то красивее. Внезапно Уоррен услышал шаги над своей головой. Сначала стало чрезвычайно жутко, и он не попытался удрать из школы только по той причине, что страх возымел на него обратное действие и заставил застыть в оцепенении. Затем мальчик понял, что шаги совсем не тяжелые, значит, могут принадлежать такому же ребенку, как и он, и это стало единственной веской причиной для того, чтобы подняться наверх и познакомиться, может быть, даже подружиться. Тогда он, почти спотыкаясь о ступеньки лестницы, перескакивая одну за другой и потому рискуя упасть и удариться носом об расколотый бетон, поднялся на второй этаж в полной готовности встретиться с новым другом. Но там никого не было. Возможно, стоило бы испугаться еще раз, но почему-то этого не случилось. Уоррен, безусловно, был довольно сильно разочарован тем, что знакомство оборвалось, но страха, тем не менее, он не испытывал. Он ни секунды не сомневался в том, что на том месте, где сейчас стоял он сам, совсем недавно топтался кто-то призрачный, и обидно ему было только из-за того, что он, видимо, этого "кого-то" вспугнул. Скорее всего, это был дух. Солнце постепенно катилось к линии горизонта, укутывая небо в алый бархат. Ветер вздымал к небу пыль и сухие листья, спрятанные по углам просторных, но невероятно пустых, комнат. Нужно было возвращаться домой, но пленительное чувство одиночества, чувство независимости и спокойствия, которых так не хватало в компании вечно пьяного и злого отца, не желало отпускать. Напротив, оно пьянило с каждой секундой все больше, и маленький мальчик с приятным волнением ожидал, когда на город опустится ночь. В течение всей своей жизни Уоррен еще не раз приходил в эту школу. Сначала он, как и в далеком детстве, прятался там ото всех, кто причинял ему боль: от семьи, от одноклассников, от соседей, от учителей. Затем он стал приходить туда, чтобы сделать домашнюю работу и порисовать. Он никогда не говорил людям о том, где любит пропадать ближе к ночи, когда все подростки сильнее всего нуждались в алкоголе, травке, случайных половых связях и острых ощущениях. У каждого было "свое место", набитое доверху определенными воспоминаниями и чувством уюта, который не зависел ни от степени забитости этого места мебелью, ни от того, можно ли его с кем-то разделить. Такое место было и у Уоррена. И он гордился им так, словно сам его возвел.