45 steps into the darkness

Если бы я мог уйти. Каждую неделю, в ночь с четверга на пятницу, неизвестная оставляла на пороге перед поместьем корзину с бордовыми розами, меж колючих стеблей которых умело скрывались немногословные письма с оттиском губ — следами яркой помады на желтой бумаге. Изредка мне доводилось заметить, как сливается с тенью молчаливого Лондона тонкий женский силуэт в строгом платье и маленькой шляпке, из-под прямых полей которой выглядывали распущенные золотистые волосы. Я тяжело вздыхал, забирал корзину и, растолкав цветы по вазам и амфорам, оставлял Нейтану возможность насладиться весточкой от странной женщины, о которой он никогда мне не рассказывал. Розы неохотно прощались со своей недолгой жизнью, иной раз сохраняли первозданную красоту неделями, и дом превращался в цветущий сад, благоухающий душистым ароматом. Вскоре запах мне опротивел, а затем — вновь полюбился, и так, кочуя от мнения к мнению, я проводил свои дни в компании цветов и голодного чудища четвертый месяц подряд. Нейтан так и не убил меня — в данном решении заключался парадокс. Он не избавился от меня, но и не признавал мою помощь, опирался сам на себя. Он не раз говорил о том, что мое присутствие его раздражает, но при этом все реже прятался от меня в своей комнате. Он не держал меня под замком, но мои деревянные ноги не слушались меня, когда я пытался уйти. Родители бросили его окончательно: раз в месяц появлялся отец, приносил с собой дурно пахнущее сырое мясо в тканном мешке, отстегивал мне неприличные суммы, а потом - вновь пропадал, словно его и не было никогда. О матери я ничего больше не слышал. Вероятно, Шон сожрал ее, психологически или физически уничтожил, не оставив ничего от былой женской гордости. Первым делом Нейтан заставил меня сорвать кресты со стен, сжечь иконы, все до одной, и купить с десяток зеркал, чтобы потом я развесил их во всех комнатах, тем самым обеспечив ему сеть зазеркальных лабиринтов, по которым шустро передвигалось, минуя стены и игнорируя законы природы, его мерзкое «Я». Долго мне приходилось бороться, чтобы гостевая, в которой я обитал, оставалась единственным помещением, в которое путь ему был открыт либо только через дверь, либо закрыт вовсе, но пришлось подчиниться: слишком опасно принялись ласкать мое горло когти в угрожающем жесте, когда мне не повезло забыться и подойти к одному из зеркал слишком близко. Нейтан изящно распоряжался собственным телом. Мне не было дано узнать, какое из них было настоящим, но отточенные движения кукловода, синхронные с движением марионетки, было сложно не признать чем-то естественным для него. Выбравшись из-под надзора родителей, он не уставал совершенствоваться в своем ужасном мастерстве. Однажды я увидел краем глаза, как он за завтраком всмотрелся в чашку с черным чаем, и непропорционально длинные руки, вытянувшиеся из зеркальной глади подноса, схватили меня за плечо. Я вскрикнул и обомлел: Нейтан не двигался. Не прикладывал усилий, чтобы одновременно контролировать человека и монстра. Он смотрел на меня через любую отражающую поверхность. Он следил за каждым моим движением. Следил за тем, как я убираюсь в доме, поливаю цветы, готовлю еду, пишу письма, адресованные семье, давно меня потерявшей, которые никогда не доходили до адресата. Следил за тем, как вздрагиваю, когда просыпаюсь посреди ночного кошмара, скулю, вжавшись лицом в набитую цыплячьими перьями подушку, как я молюсь богам, в которых не верю, меняю одежду и изредка трогаю себя, ведомый в пучину безнравственности досадным чувством одиночества. Ему был хорошо знаком каждый мой шаг, и со временем он научился контролировать меня без помощи зеркала, - хватало окон и стеклянного тела маленькой керосиновой лампы, которую я использовал, чтобы беспрепятственно читать по ночам. Тем не менее, Нейтан настаивал на том, чтобы зеркало оставалось на своем месте. Иногда, просыпаясь посреди ночи под впечатлением от очередного тревожного сна, я замечал, как дрожит деревянная рама и вибрирует сама поверхность зеркала. В такие моменты, стоило мне прислушаться к тишине, я мог услышать, как скрипят острые когти и свистит воздух, скользящий между клыками во время прерывистого, неровного дыхания. Я знал, что увижу Нейтана в его комнате, если посчитаю нужным найти его. Я знал, что он ничем не выдаст свое присутствие. Знал, что мне от него некуда спрятаться. И так я существовал. Видит Бог: если бы я только мог уйти, если бы меня не держали за икры невидимые цепи, если бы я не чувствовал странную ответственность перед этим существом, я бы воспользовался возможностью. Но я не мог. Мне все чаще снился мой дом. Снились тонкие стены родного маленького гробика с протекающей крышей, две издыхающие от голода кошки и материнские губы, расплывшиеся в грустной улыбке. Восход солнца, встреченный в подворотне между кабаком и цирюльней в компании ближайшей подруги детства. Одинокая звезда, кажется, Сириус, координирующая меня всякий раз, когда приходилось сбегать по ночам и плутать по улицам Лондона, шлепая босыми ногами по грязным лужам и влажному асфальту. Проснувшись однажды, я не смог отделаться от ощущения, что вернулся обратно и прикорнул на пороге цветочного магазина, но прежде, чем облегчение коснулось моей неуемной души, пришло понимание: пахли розы, мною же оставленные умирать на подоконнике. Я пригладил волосы и перевернулся на бок, лицом к зеркалу. Я выполнил привычный ритуал, - прислушался и присмотрелся, убедился, что Нейтан вновь охраняет мой сон или, напротив, разрушает его своим присутствием. Скрип когтей по стеклу неожиданно сменился стуком. Я вытер влажные глаза, тяжело вздохнул и попытался уснуть под аритмичные удары, представляя, что это не когти, а дождевые капли стучат, азбукой Морзе передают мне привет из потустороннего мира, где вся моя жизнь развивается по другому витку. Где чудовищами не запугивают маленьких детей, а сами чудовища — не ковыряют человеческие тела и души от скуки и врожденной жестокости. Где живы родители, а если и нет, то память о них ушла в забытье и больше не терзает сердце. Где нет ничего, кроме шелковых объятий теплого ветра и горячих поцелуев солнечных лучей — в веки, в губы, в лоб, в щеки, в кончики пальцев. - Что тебе снится? - заклокотал погремушкой змеиный язык. Мне стало холодно - шелудивый пройдоха-ветер ворвался в комнату сквозь распахнутые ставни. Ознаменовав тяжелым вздохом свое бессилие перед бессонницей, я распрощался с попытками вновь усыпить свое сознание. - Ничего. - решил солгать я в надежде на то, что таким образом мне удастся избавиться от опротивевшего присутствия бессменного ночного гостя и от своего парадоксального желания заполнить бессмысленной болтовней с монстром брешь в душе. Мне не повезло родиться в окружении воров и проституток. Они передали мне талант сливаться с толпой, которая, в свою очередь, полностью уничтожила меня, как самодовлеющую личность. Я превратился в невзрачное существо, трепетно относящееся к любому вниманию и жизненно нуждающееся в компании, даже если компания была, откровенно говоря, отвратительной. Я был механизмом. Совокупностью холодного расчета и удачного стечения обстоятельств. Шестернями, которые приводили меня в движение, являлись окружающие меня люди. Когда я оказался в этих стенах, вся работа застыла, и ничего, кроме скрипа ржавчины на медленно крутящихся металлических жерновах, больше не было слышно. Поэтому я подсознательно тянулся к единственной шестерне, которая могла напитать меня необходимой энергией, но осекался, признавая, что ее резьба даже близко не напоминает мою. Тем более, я понимал, что механизм, насквозь проржавевший, долго не прослужит, сколько бы частей не входили в его состав. Мне оставалось смириться. - Знаешь, - прошипело отражение, - мне хорошо известна магия обмана. Ты же — лгать не умеешь. Я промолчал. Узор мелких трещин на потолке все больше напоминал мне сеть липкой паутины, в которой моя тень, различимая только благодаря слабому свечению желтой луны, была приговоренной к смерти бабочкой. - Ты так не хочешь, чтобы мы сошлись. Так хочешь избегать меня. Сохранять дистанцию. Словно я — твой главный враг. А ведь мы, быть может, не так сильно друг от друга отличаемся. Вероятно, много общего было у затворника, воспитанного не столько семьей, сколько деньгами, в чьем слабом теле было заперто мерзкое, жестокое существо, и неблагополучного мальчишки, который не знал ничего о своих правах и даже не мог отстоять полноценную свободу. Наверняка Нейтану было приятно лелеять мысль о том, что он не одинок в своем безумии, болезненном и вряд ли поправимом, но я не мог согласиться с ним, не мог подпустить его ближе. Но даже несмотря на свое возмущение, я не проронил ни слова. - Интересно, как поживает твоя семья, оставшись без кормильца? Каково осознавать, что ты не хочешь к ним возвращаться? Каково понимать, что ты — предатель? - Ты ничего не знаешь о моей семье, и уж тем более — о том, почему я не могу уйти. Обида, раздразненная тревогой и усталостью, сказала вперед меня. За язык тянули черти, нахально ухмыляющиеся прямо мне в лицо, провоцирующие на конфликт, при этом наводя на тревожную мысль: стоит разозлить Нейтана, позволить ему потерять рассудок от ярости, и я буду свободен. Мертв. И свободен. Змеиное горло заклокотало щелкающим смехом. Нет, не я был инициатором диспута, не я принимал на себя роль провокатора. Нейтан просто добивался своего. Жизнь в четырех стенах, отсутствие игрушки, на которой можно было выместить свою ненависть, в которую можно было впрыснуть столько яда, столько желчи, сколько хватило бы на целый город, будь у него возможность измываться над каждым его жителем, сделали его вечно жаждущим распри. - Ты не можешь уйти, потому что не хочешь. Потому что ты трусишь. Потому что за пределами этого особняка тебя ждет твоя жалкая жизнь в трущобах, в которых ты, как бездомная собака, сдохнешь от голода или проказы, а потом станешь кормом для таких же бездомных собак. Нет ничего плохого в том, что ты это понимаешь, досадно то, что ты не хочешь признавать. - Я не могу уйти из-за тебя. - Я держу тебя? - Ты не понимаешь, о чем я... - Я держу тебя? - еще раз задал он вопрос и снова засмеялся, на этот раз громче, с нехорошей дрожью в голосе. - Я жду, слежу за тем, как ты будешь себя вести, если дать тебе свободу. И неужели ты не получаешь ее сполна? Ты волен делать все, что заблагорассудится, но продолжаешь обходить меня стороной и смиренно терпеть, будто ожидаешь, что я сам тебя выгоню. Я редко злился. Редко поддавался негативным эмоциям, редко обращал их разрушительную силу против кого-то, и уж тем более — редко признавался себе в том, что ситуация для разрешения порой требует грубой силы. Хоть я и вырос в подворотне, вдали от цивилизованного общества, в котором конфликты могли полюбовно и с успехом решиться бокалом вина и светской беседой, мне все-таки было привычнее и удобнее скрывать свою ярость, переносить ее в себе, как тяжелую болезнь, которая, вероятно, и меня могла убить, но которую все-таки не следовало распространять на других. Но примитивная модель мира, основанная на том, что тот, кого бьют палкой, понимает свои ошибки быстрее, чем тот, кому пытаются все разжевать на словах, клеймом лежала на моем уставшем челе. Я и сам был воспитан палкой, что ложилась на мои плечи, спину и ноги с холодным расчетом, пугающей периодичностью, ведомая рукой, хозяин которой никогда не обращал внимание ни на вопли и крики, ни на обиду и детское непонимание, ни на то, что его сын рос с желанием уйти и никогда не возвращаться, но... Я не хотел бросать их. Я не хотел бросать своего отца, покоящегося в пасти зеленого змия. Я не хотел бросать свою сестру, выброшенную во взрослую жизнь без эталона женской смелости, на который можно было бы ровняться в случае необходимости. Я не хотел бросать своих друзей, которым, пусть и редко, пусть и ненадолго, но был нужен мой совет. Нейтаном руководили тяга к азарту и чувство собственного превосходства, но не нужно было долго размышлять, чтобы прийти к выводу: прутья стегали его тело не реже, чем мое... - Слабый, ведомый, трусливый маленький лжец. Прячешься от всего на свете в берлоге того, кто тебе отвратителен. Считаешь себя достойным жизни. Достойным существования. Но знаешь, как все обстоит на самом деле? Не только ты бросил их. Им — тоже плевать на тебя. ...за одним исключением. Нейтана били недостаточно сильно. Боль ничему его не научила. - Они не ищут тебя. Они не пытаются узнать, где ты, с кем ты, жив ли ты вообще. Они просто смирились с тем, что тебя больше нет в их жизни. Выбросили, как бесполезный рудиментарный орган. Я встал с кровати, поправил сползающую с меня, исхудавшего, ночную сорочку, и с ложным бесстрашием направил свой взор к зеркалу, в отражении которого, сгорбившись, на меня без особого интереса зыркало тьмой пустых глазниц чудище, хитро и самодовольно ухмыляясь. Я сделал шаг вперед - подвижные острые уши, как у внимательной лисицы, дернулись вверх. Я качнулся на расслабленных ногах влево, туда, где стучали друг о друга распахнутые ставни, - Нейтан повернул голову в мою сторону. Я взял в руки вазу с цветами и, вытащив из нее розы, бросил сосуд в зеркало. К моим ногам легли осколки. Брызги воды, пахнущей цветочным соком, разлетелись по комнате, маленькими бусинами налипли на стены, мебель и мою кожу. Зеркало, конечно, не разбилось вдребезги, но от удара образовалась воронка, и от нее тонкими лучинами во все стороны отошли длинные полосы трещин. Мне показалось, что это напугало Нейтана или сбило его с толку, потому что его отражение исчезло, и я видел только свое, со вмятиной в стеклянном пласте вместо лица. Трещины источали плотный дым, черный, отливающий синим и красным, со стойким цветочным запахом. Я впервые видел, чтобы что-то происходило с поврежденным зеркалом — это меня удивило и даже напугало, но, испытав свое преимущество, я не сдвинулся с места и принялся ожидать с обострившимся любопытством ответа испуганной твари. Тварь же не была так испугана, как мне показалось: пусть цепкие пальцы с когтями-бритвами не тянулись ко мне из стекла, пусть не сверкали влажными лужицами бесформенные глаза без век, пусть не звучал над затылком животный глас, перетекающий в рык, но дым сгущался вокруг меня, и вскоре я в нем увяз, как в болотной воде. Дым сформировал пальцы, они свернулись колодкой вокруг моих щиколоток и потянули к зеркалу. Я шагнул, наступил на осколок, счастьем не порезавшись, вжался грудью в холодную гладь, и, присмотревшись к ней, заметил, как по ту сторону скручивается, разрастается, деформируется, принимает причудливые формы подвижная дымка непроницаемой тьмы. Я не видел своего отражения, но оно было там, заволоченное мраком. Оно, должно быть, двигалось независимо от меня в чернильном мареве, вихлялось на шарнирных ногах и льнуло к фигуре сбежавшего монстра; я чувствовал, что из меня вынули нечто важное. Прикосновения дыма были сухими и шершавыми. Трением кожи о кожу. Осязаемого об осязаемое. Реального о реальное. Сквозь сорочку зеркало студило грудь, дым — согревал спину, создавалась иллюзия уютного сновидения, в котором не было ничего, кроме холода, тепла и моего тела, зажатого меж двух половин мироздания. Я прикрыл глаза. Тонкие льняные нити, из которых была соткана моя рубаха, звучно лопнули между лопаток, и через узкие бреши дым проник под ткань, обхватил голую кожу. Я дернулся, почувствовав, как к ребрам прикоснулись острые вершины длинных когтей, но отстраниться от стекла не смог, оказавшись под весом худого, но сильного тела. По комнате прокатился тот же нехороший смех, и, отразившись от стен, навис над моей головой, поцеловал в затылок и прерывистым дыханием спустился к шее, давно исцарапанной когтями. Руки, на этот раз руки, а не дым, принявший их форму, огладили ладонями спину, а затем скользнули вперед: одна — опустилась на грудь ворохом копошащихся пальцев, вторая — принялась коварно щекотать кончиками когтей впалый живот. Открыв глаза, в зеркале я увидел, как меня, смущенного, тяжело дышащего через приоткрытые влажные губы, похабно обнимает, отпуская своим иссохшим рукам самые постыдные команды, уродливая тварь. Широкий черный рот раскрылся, разошелся по швам, и из него показался длинный раздвоенный язык, подрагивающий, мясистый, истекающий светло-серой слюной. Я скривился и повернул голову, надеясь избежать контакта, но лишь усугубил свое положение. Язык, извернувшись вокруг моей шеи, лег на горло, поверх царапин, поверх выступающего холмика кадыка, поверх покрытой маленькими капельками пота кожи. Цветочный аромат, витающий вокруг, оставленный на моем теле липким пятном, показался мне слишком приторным, и дурманом ударил в голову. - Если бы ты мог уйти, - заговорил Нейтан моими словами, моими мыслями, - я бы ни за что не стал держать тебя. Но своим покорным безмолвием ты дал согласие на все, что я делаю сейчас и сделаю потом. Как я могу отказаться от того, что ты сам мне предлагаешь? Мне было тяжело дышать. Душно. Слишком горячо и неприлично, неправильно, грязно. Мерзость обрушилась на меня, перепачкала снаружи, заполнила изнутри. Хотелось очиститься, избавиться от прикосновений, от слюны, стекающей по моей шее к ключицам, от зеркала, которое вибрировало, наполненное потусторонней энергией и от себя, того себя, который не мог перестать хватать ртом воздух, не мог вырваться, не мог постоять за себя, но глубоко в душе хотел подчиниться. Я набрал в грудь воздуха и снова прикрыл глаза, чтобы избавиться от картины, к которой испытал отвращение, но она стояла перед глазами, как бы я не пытался. Она была гораздо сильнее всякой фантазии, до которой могло опуститься мое воображение. Она была гораздо сильнее меня самого.