45 steps into the darkness

Религиозные фанатики придерживались теории о том, что души имели способность перерождаться, и в каждой новой жизни непреднамеренно тянулись к существу, которое сумело показать им все краски мира в прошлой. Чем больше жизней ты провел с одним и тем же человеком — тем прочнее будет связь в очередной раз, тем больше фейерверков, взрывов, цветных брызг и ярких пятен возникнет перед вами, когда вы встретитесь после многолетней разлуки. Религия была странной темой, браться за обсуждение которой Нейтан не хотел. Ему было, в общем-то, плевать на то, как именно функционирует мерзость, его ограничивающая, разве что поверить в то, что десятилетия назад он любил это безвольное, слабое, ведомое существо, никак не получалось. Было очевидно, что в какой-то момент вселенная ошиблась. В ответ на это Нейтан лишь пользовался ошибкой, сколько мог. - Поднимайся, - лежащий на полу парень ответил тихим мычанием и подтянул к груди колени, - Брось. Не так уж и больно. Мир был разбит на два условных лагеря: слепых и зрячих. Слепые поглощали выбросы массовой культуры и довольствовались безрадостной жизнью, которая не могла подарить им ничего, кроме иллюзии привлекательности всего окружающего. Мир в их глазах имел объем, имел конкретные формы, он был осязаем, имел запах и вкус, но не имел ни единого цвета. Для тех, кто свыкся и научился жить со своим положением, оттенки между белым и черным были хорошо различимы. Для тех, кто мечтал о полноценной слепоте, он был скорее прозрачным. Все зависело от точки зрения и глубины комплексов. Зрячие были счастливыми представителями вида: они представляли элиту, могли создавать искусство, творить, визуализировать образы, умело справляться с тысячами, миллионами разных оттенков, чтобы претворить в жизнь нечто особенное, оставить потомкам наследие. Зрячие могли оценить красоту, отличить уродливое от прекрасного, могли трактовать эти понятия, как им хотелось того, и популяризировать свой субъективизм. Именно они становились учителями, наставниками и прекрасными родителями, а также политиками, лидерами мнений и профессиональными обманщиками, которым за ложь платили немалые деньги. Они владели миром и всеми его богатствами, потому что везение позволило им найти свою пару в детстве, в раннем подростковом возрасте, в юности, когда от выбора дальнейшего пути ничего не зависело и они могли стать теми, кем действительно хотели быть. Нейтан ненавидел их, напыщенных, горделивых ублюдков, которые диктовали, каких цветов не хватает в его гардеробе и какие фильтры он должен использовать, чтобы его фотографии выглядели превосходно. Он ушел в черно-белую половину мира и не выбрался оттуда даже после того, как узнал, как выглядит мир на самом деле. Его тошнило от ярких цветов, потому что он не хотел их видеть. Он не хотел видеть ничего, кроме уютного полумрака, он тонко оценивал эстетику серых тонов и боготворил тени. Он носил только черное, погруженный в нескончаемую панихиду по своему одиночеству. - Жалкая тварь. Только и делаешь, что скулишь и просишь прощения. Он пренебрежительно наступил на бледную щеку и вытер о нее носок туфли, перепачканный глиной и песком. Рыжая грязь влажно чавкнула, соприкоснувшись с кожей. Уоррен был другим. Каждый новый цвет он встречал с восторженным визгом, как ребенок, которому впервые выпала возможность прикоснуться к чем-то запретному. Они встретились семь месяцев назад, случайно столкнувшись в магазине между прилавком, что был заставлен сигаретными блоками, и витриной с молочной продукцией. Вырвав Нейтана из малочисленной толпы, он едва ли не начал объясняться ему в любви, которой еще не мог испытать. Цвет для него имел слишком большое значение, ведь он мечтал стать художником, научиться создавать прекрасные образы своими руками, мечтал найти того, кто поймет его тягу и не осудит за наивность и чувственность, но Нейтан не был таким человеком. Нейтан мог познакомить его с тремя цветами. Багряным, как запекшаяся кровь и постыдные пятна засосов на открытой шее и тонких ключицах; желто-зеленым, как гнойная корка запущенных ссадин и проявившие себя следы от недавних укусов; темно-синим, как сорванные ногти, разбитые губы и старые синяки на ребрах и спине, оставленные коленями, кулаками и всем тем, что попалось под руку в моменты искренней ярости и желания опустить и унизить. Уоррен хотел научиться орудовать целой палитрой, но судьба не посмела подарить ему подходящий инструмент. Судьба не подарила ему ничего, кроме незаслуженной боли. Нейтан, в свою очередь, был уверен в том, что ничего, кроме нее, Уоррен заслужить не мог. Он не делал ничего хорошего, только жаловался. Они часто конфликтовали, и Нейтану «приходилось» регулировать их отношения самостоятельно. Меркантилизм Нейтана позволял ему считать, что, раз он содержит Уоррена, тот полностью принадлежит ему — наряду с домом, с одеждой, с мебелью, с любой вещью, на которую он потратил свои деньги. Первое время Уоррен не брался спорить, часто признавался, что Прескотт по какой-то причине был лучшим, что произошло с ним за всю жизнь, но когда пассивность, послушание и слабохарактерность наскучили, захотелось, чтобы между ними было что-то большее, чем просто потребительство с одной стороны и безмолвное обожание с другой. Нет, любви Нейтан не хотел. Упаси Господь. Он хотел заполучить мальчика для битья. И мальчик для битья у него появился. Они никогда не дрались на равных, таков был негласный договор. Уоррен не был дураком, но любовная глупость, как думал Нейтан, стороной его не обошла: он терпел, чтобы не потерять, потому что боялся одиночества и слепоты. Сегодня это была лестница. Собрав все ступеньки и только чудом не переломав свои кости, и без того хрупкие, Уоррен свернулся у ее подножия дрожащим, скулящим от боли и обиды калачиком, и, зажмурившись, терпеливо ждал, когда Нейтан потеряет к нему всякий интерес, уберет ногу с лица и уйдет к себе. Плотно сжав сухие, воспаленные губы, он тяжело дышал и всхлипывал, но, несмотря на всю свою чувствительность, не плакал. За это Прескотт его особенно ненавидел. Порой ему хотелось получить достойное вознаграждение за свои труды, но ничто, кроме слез, не вызывало в нем такого искреннего садистского наслаждения, детского восторга, который может испытать только маленький монстр, откручивающий головы чужим куклам и разбирающий на части машинки не с целью изучить, а с целью разрушить. - Расскажи мне, какого черта ты пытался сделать? - наконец убрав ногу, поинтересовался Нейтан. Уоррен с трудом разлепил веки и рвано выдохнул, со свистом пропустив воздух через сомкнутые зубы: - Я пытался... Уйти. Неожиданное решение. Необдуманное. Интересное. Коротко рассмеявшись, Нейтан наступил на плечо Уоррена, тем самым перевернув его на спину, и взгромоздился на его бедра, чтобы лучше видеть искаженное гримасой отчаяния и боли лицо. Он опустил на него руку, мазнул пальцами по оставшемуся на щеке следу, сжал с обеих сторон нижнюю челюсть и повел руку вниз. - Открой свой поганый рот. Наконец Грэм не подчинился. Мотнул головой, бессильно, но все еще строптиво, нахально, и отвел ее в сторону, отвернулся. На мгновение Нейтан почувствовал укол ярости, затем — удивительное наслаждение, которое быстро распространилось, заполнив собой всю голову и изнутри перепачкав бурлящей кровью черепную коробку. Он сел удобнее, медленно качнулся вперед и подался назад, потерся своим пахом о пах Уоррена, вызвав у того недовольное мычание, и снова повернул его голову к себе лицом. - Кажется, я сказал, что ты должен сделать. Он не открыл рот даже для того, чтобы полноценно ответить. Отказом была очередная попытка вырваться, долго, увы, не продлившаяся — Нейтан грубо ударил его ладонью по лицу, оставив на щеке медленно темнеющее розовое пятно. Когда Уоррен замешкался в недоумении, Нейтан крепко сжал его волосы, потянул за них голову назад и сплюнул на приоткрывшиеся губы. Попытавшись отпрянуть, Грэм, сам того не желая, открыл рот шире и принял в него длинные пальцы, подушечками скользнувшие по кромке зубов к языку, влажному и горячему. Нейтан знал, что Уоррен, каким бы возмущением он не был переполнен, никогда не посмеет причинить ему боль и не сомкнет зубы, поэтому он просто наблюдал, как нехотя вокруг фаланг сжимаются упругим кольцом губы, горячие и бархатные с внутренней стороны, вязко-влажные от его слюны — с внешней. В конце концов, Уоррен все еще был его послушным мальчиком, который выполнял любую прихоть вне зависимости от ее странности и аморальности. Нейтан понимал, почему он это делает. Собачьей привязанностью, смешанной с отголосками странной подростковой влюбленности, сквозил каждый его взгляд, умышленно или случайно брошенный на того, кто его не ценил, кто его мучил, кто причинял ему боль безо всякой причины. Он, должно быть, верил в чушь про перерождение душ и соединение судеб в один прочный жгут. Если их судьбы и соединились, то только в тугой разветвленный хлыст, которым орудовал один для того, чтобы унизить второго. В их отношениях, пожалуй, было место мрачной романтике. Осквернение тела, которое хотело не разврата, а ласки, не похоти, а любви, приравнивалось к осквернению святыни, а Нейтан ценил святотатство как акт злой иронии по отношению ко всему заветному, чистому и непорочному. Он терпеть не мог непорочность, считал ее обманом, фальшивкой, поэтому не мог упустить возможности надругаться, очернить, испортить, разрушить. Сделать что угодно, лишь бы ничего не осталось от мальчика, который смог полюбить чудовище просто за то, что чудовище против своей воли подарило ему новый взгляд на привычные вещи, на людей, на законы природы, на окружающий мир во всем его многообразии цветов и оттенков. Уоррен был художником, но творил — Нейтан. Он рисовал на доступном, раскрытом холсте своими пальцами, вытянутыми в тонкие прутья или сжатыми в кулак, зубами, скрытыми за притворно ласковым занавесом чувственных губ, он создавал картины, которым сам поражался, которые хотел запечатлеть отдельно от Уоррена, чтобы не видеть его лица и не думать о том, что обреченный взгляд карих глаз из-под каймы слипшихся ресниц и подрагивающие в мантрическом шепоте губы, небрежно зацелованные до цвета сангрия, прельщали больше, чем множество точно так же распластавшихся черно-белых тел, что были искорежены руками Нейтана до его появления. Уоррен быстро принял правила игры, ему диктуемые. Его неповиновение было минутным проявлением характера, вряд ли даже ему принадлежащего, которое, к великому сожалению Нейтана, вскоре сошло на нет. Он посасывал, вылизывал предоставленные ему грязные пальцы, скользил подвижным языком между ними, случайно царапал небо отросшими ногтями и, заволакивая глаза вуалью тонких век, болезненно морщился. Ему, возможно, были мерзки солоноватый вкус капелек пота, проступившего на подушечках, и скрипящая на зубах глина, но только отчасти. Душа, искренне тянущаяся к другой душе — есть не что иное, как тело, подчиняющееся другому телу. Не было химии и физики, был инстинкт, объединивший возбуждение, испытываемое властителем, когда перед ним склоняется раб, с восторгом ребенка, заполучившим новую игрушку. Инстинкт пульсировал в висках и вместе с горячим потоком закипающей крови приносил удовольствие: таким оно было, странным, противоестественным, неправильным. Но оно было. Обоюдное. Иногда Прескотта интересовало то, как его испытывает Уоррен. Что именно он чувствует, когда вокруг его члена медленно скользит кольцо из пальцев, едва касающееся объемных линий проступивших вен. О чем думает, когда просыпается один, привязанный за руки к спинке кровати, уткнувшись лицом в подушку, со стертыми до крови запястьями и связанными полусогнутыми ногами, подрагивающими в коленях. Как слышит свои же стоны, срывающиеся с губ, когда ногти царапают его ягодицы, а пальцы разводят их в стороны, чтобы открыть голодному взору расслабленное, готовое принять в себя отверстие. Нейтан потерся снова. Ткань, разделяющая два тела, натянулась и тихо скрипнула. Он повел бедрами вперед, затем назад, затем снова вперед — Уоррен выдохнул и замер. Мышцы приятно тянуло. Не было ничего приятнее, чем физическое возбуждение, подкрепленное чувством вседозволенности, даже если речь шла о вседозволенности в отношении того, кто не столько не мог, сколько не хотел противиться откровенным действиям. Вынув из горячего рта пальцы, Нейтан провел ими по подбородку Уоррена, по его горлу, обвел подрагивающий бугорок кадыка, оставив на коже липкое кольцо, и поймал ртом мягкие губы, приоткрытые в судорожном вздохе. Долгий поцелуй, глубокий, грязный, пошлый, какими обмениваются с самыми доступными шлюхами, которые воруют у пьяных школьниц, готовых раздвинуть ноги после трех стаканов мартини и хлесткого шлепка по заднице, которые разделяют на двоих или даже на группу одинаково падших в подворотнях, в притонах, в подъездах после двенадцати, когда спят родители и соседи, когда спит целый город кроме них. Нейтан целовал жадно, грубо покусывая кончик языка и ударяясь зубами о зубы. Он аритмично толкался и беспорядочно ерзал, пока теснота в брюках не начала раздражать, а громкое дыхание Уоррена не сменилось короткими, похожими на болезненные, стонами. - Пожалуйста... Нейтан замер. Останавливаться было неприятно, но скулеж и всхлипы стоили того. Уоррен попытался дотянуться до его лица, но Прескотт отвернулся и зло рассмеялся. - Я не хочу трахать тебя. Ты отвратителен. Наверняка это было обидно, но обида распаляла. Помогала позволить себе больше, чем причиталось. Давала повод почувствовать себя оскорбленным и возненавидеть, а ненависть была прекрасным чувством, сочным, как спелый грейпфрут, и вкуса такого же — терпко-горького, пикантного. - Не нужно, - Уоррен прошелся языком по губам, - просто сделай то, чего сам хочешь. Нейтан тяжело вздохнул. Ненависть? Нет. Ей, как и любви, было суждено остаться без ответа. Во всяком случае, они хотя бы были квиты. Он хотел расстегнуть его ширинку и, раздвинув худые ноги, долго изнутри оглаживать пальцами тесные мышцы. Хотел искусать шею и плечи, вылизать аккуратные эллипсы твердых сосков, подарить покрытой мурашками коже несколько бордовых пятен в память о каждом болезненном поцелуе. Но в первую очередь Нейтану хотелось удовлетворить потребность своего эго в подчинении, и только потом, может быть, сделать приятно не в меру чувствительному существу, которое всем своим видом просило быть с ним грубее и жестче. Но вторым унижать себя Нейтан все-таки не решился. Не получив желаемого, он захотел наказать, а не поощрить. Он пересилил свое возбуждение, нехотя, но умело обуздав желание овладеть тем, чья душа принадлежала ему по праву, и, отпустив очередную пощечину, поднялся с пола и оправил мятую одежду, словно ничего не произошло. Уоррен огорченно охнул и потянулся следом, но встретил лицом плоский каблук. Кажется, с глиной смешались кровь и слюна. Грэм, с трудом оттолкнувшись дрожащими руками, встал на колени, сплюнул на пол и вытер губы ладонью. Затем еще раз. И еще раз. И много раз после этого, лелея надежду остановить кровотечение, перестать пачкать ламинат и свои руки. Наконец к глине, крови и слюне прибавились слезы. Нейтан схватил его за грудки и, подняв к себе, широко лизнул перепачканную щеку, по которой ко рту скатывались горько-соленые капли. - Я сделал.