***
Марк Джефферсон был одним из таких людей, о которых не было принято говорить что-то плохое. Многие воспринимали его, как старого друга, даже если не общались с ним ни минуты до официального знакомства, а все потому, что он знал все о своем собеседнике и никогда не искал случайных связей. Они привязывали его к одному месту и делали существование не очень комфортным, поэтому он прослыл одиноким, но, тем не менее, крайне дружелюбным гением. К каждому человеку он имел свой подход. К кому-то он относился с пренебрежением, которое мотивировало совершенствоваться, к кому-то – с заигрывающим интересом, и это чудесно работало на одиноких женщин, с которыми ему приходилось иметь дело (ведь он, врать не буду, неплохо владел языком и был хорош собой), к кому-то – с насмешкой, которая плавно перетекала в редкие предложения вместе выпить и обсудить важные вопросы. Ко мне он относился с чем-то, чему удалось образовать золотое сечение между равнодушием и отцовской заботой. Недостаточно равнодушно, чтобы напоминать мне моего родного отца, но и недостаточно трепетно, чтобы я мог назвать его приемным. Он не искал меня умышленно, поэтому, возможно, я и не мог почувствовать себя особенным для этого человека. Мой отец охотно спонсировал его странные «проекты», которые на тот момент мне казались фантасмагоричными и маловероятными, а я иногда присутствовал на совместных ужинах… Или, во всяком случае, на той их половине, когда детям, а именно мне и Кристин, еще позволяли находиться за столом. Однажды я напился ко всем чертям и в сердцах выругался, заявив, что не понимаю, какого дьявола незнакомый человек так зачастил появляться в нашем доме, и, рассчитывая на то, что мне отвесят хорошую пощечину, я никак не мог ожидать, что Марк попросит моего отца оставить нас наедине. Он сказал мне, что половину своей жизни потратил на медицину, и это не стало для меня сюрпризом: я прекрасно знал, что Марк Джефферсон славился тем, что, орудуя скальпелем и парой-тройкой подчиненных, может вытащить с того света самого обреченного страдальца. Таковым когда-то был мой отец, но я, кажется, был слишком маленьким, чтобы отдавать себе отчет в том, что человек, попавший в автоаварию и оказавшийся на долгие месяцы прикованным к больничной койке, являлся моим отцом. Я тогда разве что палец посасывал и учился ровно стоять на ногах. Затем он спросил, читаю ли я книги. Я ответил, что не нуждаюсь в его нравоучениях на тему того, что литературу нужно любить. Марк рассмеялся, похлопал меня по плечу, из-за чего я почувствовал себя крайне неуютно, а затем, резко смахнув с лица улыбку, заявил, что хочет стать современным Прометеем. Я понял его не сразу и, быть может, тем самым подписал себе приговор, ведь, выказав какую-то заинтересованность в планах злого гения, я, сам того не понимая, согласился на все, что от меня могло потребоваться. Он протер очки краем своей белоснежной рубашки и, вальяжно устроившись в любимом кресле моего отца, поведал мне о том, что уже который год лелеет мечту найти способ не просто продлить человеку жизнь, но и вернуть его с того света. - Это невозможно, – ответил я с уверенностью, которая могла быть присуща лишь санитару, что десятилетие проработал в отделении с буйными умалишенными. - Позволь мне предложить тебе проверить, – не стал отрицать возможность того, что я могу быть прав, Марк. Как бы вы себя повели на моем месте? Мне было семнадцать, все, что я знал о жизни, можно было уместить в глянцевый туристический буклет, умом и умением выстраивать логические цепи с одинаковыми звеньями я никогда не отличался. Мой мозг был наполовину убит алкогольными напитками, на четверть – прочими прожигающими в сознании дыры химическими веществами, я мечтал попеременно то о смерти, то о жизни вдали от постулатов своего тираничного отца-самодура. Я не был достаточно взрослым, чтобы четко определить, за что в своей жизни я хотел бы бороться, но и возраст, в котором мне было позволено, испугавшись, спрятаться под кроватью от всего, что я был не в состоянии понять, давно миновал. Мне было любопытно, а на тот момент мне было нечего терять: за наследство я никогда не держался, хорошей репутацией в городе похвастаться не мог, друзей у меня не было, семья наверняка была бы счастлива, если бы я наконец занялся делом, а уж тем более – поддержал начинания «близкого друга». Для меня все могло закончиться и на операционном столе, и в каком-нибудь сыром подвале, кишащем крысами, и в полицейском участке, и в психиатрической лечебнице, но я был одержим идеей хотя бы не встретить свой конец в стенах отчего дома или на одной из частых вечеринок со спущенными штанами и передозировкой, захлебнувшись рвотными массами в смеси с дешевым пивом. Поэтому я принял его предложение, заранее предупредив, что считаю его мировоззрение глупым, идею – чересчур самонадеянной, а его самого – ужасным нарциссом, который едва ли осознавал, в какое дерьмо впутывает себя и всех, кто его окружает. На все мои претензии, еще ничем не обоснованные, Джефферсон мудро кивал головой, а затем, встав с кресла, пригласил меня в машину. Я не могу сказать, что он был плохим человеком. Он был… Своеобразным. Ему были присущи жестокость и эгоцентризм, он определенно страдал комплексом бога, но те десять лет, что я провел под его крылом, я сейчас могу признать лучшими за всю свою жизнь. Не считая того, что три раза на дню мне приходилось препарировать сначала лягушек, потом кроликов, а потом и младенцев (исключительно мертворожденных, за все эти годы от наших рук не погиб ни один человек), я чувствовал себя в своей тарелке. Я с трудом, но все-таки сумел отказаться от курения и употребления алкоголя, заимел привычку читать перед сном, вместо кофе начал упорно пить чай, ел три раза в день и вскоре начал превращаться в довольно привлекательного, как говорил сам Марк, мужчину. Иногда я приводил в дом юных красавиц, иногда - красавцев, изредка подобную вольность себе позволял и он. Я чувствовал себя его полноправным сыном, а он признавал, что ожидал куда меньшей власти надо мной. Шон, мой биологический отец, которого теперь было принято называть только по имени и никак иначе, регулярно перечислял нам круглые суммы, и со временем я понял, почему: больше всего на свете старый ублюдок боялся смерти. Он был готов из кожи вылезти, поймать за хвост собственную тень, вырвать из темени последний волос, чтобы заполучить желаемое бессмертие. - Знаешь, - однажды за работой признался мне Джефферсон, - Если однажды у нас выйдет что-то толковое, я ни за что не раскрою эту тайну Шону. Таких людей, как он, нужно держать на цепи и не подпускать близко к научным открытиям. Для них все сводится к деньгам и практической ценности, моя же цель – идея. Я никогда на самом деле не стремился подарить кому-то вечную жизнь или понять, можно ли подчинить себе природу. - Чего же ты хотел? – спросил я, перепиливая ушной хрящ. - Я хотел освободиться от норм морали, которое нам навязывает общество и особенно религия, но прежде всего я хотел почувствовать себя… Творцом. Таким был Марк Джефферсон. Даже сейчас я не могу с уверенностью сказать, был он протагонистом или антагонистом во всей этой истории… Наверное, потому что и тем, и другим был я сам. Лишь спустя восемь лет нам удалось совершить первый шаг к исполнению мечты – мы воскресили котенка, которого переехал грузовик на главной улице. Все было несколько более запутанно и сложно, чем то, что поведала читателю Мэри Шелли, чье произведение я, ей богу, перечитывал вслух (и вскоре вы поймете, почему именно вслух) незадолго до инцидента, по вине которого я нахожусь в этой комнате. Все было иначе, но подробности я, во избежание повторения нашей с Марком ошибки, опущу, ведь сейчас вы скажете, что ни за что бы не взялись за подобный эксперимент, но в глубине души, как и любой человек, захотите попробовать. Такова природа человеческая. Как бы то ни было, у нас получилось, и после этого решительного шага работа пошла гораздо быстрее. Если вы хотите знать, что стало с котенком, он дожил бы до сегодняшнего дня, если бы не сгорел дотла во время инцидента. Мы назвали его Синди. Чудный зверь, как сейчас помню, что спустя месяц пребывания в вегетативном состоянии этот малыш, едва держась на своих четырех лапках, две из которых ему на самом деле не принадлежали, так как изначальные были слишком сильно перебиты, попытался лизнуть мою ладонь. Я был вне себя от радости, а Джефферсон сказал, что мой настрой помог ему вдохнуть жизнь в существо. Мы кормили его молоком все эти два года, потому что его желудок работал неправильно, и он, впрочем, так и не вырос, оставшись пятимесячным котенком до самой смерти. Ему это не мешало. Нам тоже. Хоть Синди мы и не ограничились, ни одно существо, воскрешенное нами после, не вызывало такого искреннего восторга, как этот пушистый комочек. Он был самым убогим из всех, но с него все началось, на остальных мы лишь оттачивали свое мастерство. Затем… Пришло время искать человеческий труп. Попыток было предпринято великое множество, по крайней мере, не меньше тридцати. Когда нам казалось, что тело подало признаки жизни, оно прекращало их подавать, и так – в течении полугода, пока наконец мы не сделали то, за что нас, вероятно, можно посчитать не только сумасшедшими, но еще и социально опасными индивидами. Это был мальчик лет шестнадцати, может, на год младше или старше, на вид не определишь. По странной случайности мы стали свидетелями того, как мужчина, сухой и сутулый, среднего роста и телосложения, безо всяких отличительных примет за исключением того, что он был пьян так, словно завтра его ожидал конец всего сущего и по этому случаю им была предпринята попытка осушить все винные магазины страны, тащил в сторону одного из лесов, которыми была заполнена Аркадия Бэй, внушительных размеров черный мешок. Мы вышли на улицу в столь поздний час лишь ради того, чтобы проветриться и избавить себя от неприятной тенденции встречаться с кем-то, кто когда-то где-то нас видел, поэтому мы, сами того не ведая, начали преследование. Мы наивно полагали, что тело, сброшенное в канаву, принадлежало собаке, жене, начальнику, соседу, который по утрам забивал гвозди, кому угодно, но не мальчишке. Мы вскрыли мешок из любопытства, но оставить тело там уже не смогли. Видимо, подумав об одном и том же, мы взялись за целлофан и окольными путями побрели домой, время от времени озираясь по сторонам, надеясь, что нас не заметят. Он был избит, у него оказались сломаны ребра, левая голень и кисть правой руки, висок рассечен, а шея была исчерчена узкими синими следами от пальцев и широкими – от ладоней. Мы предположили, что пьяный мужчина был его отцом, который, затеяв драку с сыном, не успев остановиться, придушил его. Было это правдой или всего-то нашими домыслами, мы так и не узнали, но не могли отказаться от блестящей идеи использовать тело мальчика в своих корыстных целях. И… У нас получилось. Мы осознали это не сразу. Были слишком настроены на провал, чтобы порадоваться успехам. Лишь когда безымянный «объект» застонал, а затем закричал от боли, которая, я полагаю, пронзила все его тело, мы поняли: удалось. Марк тотчас спохватился, едва не разбив все, что стояло на столе, и принялся залечивать раны на теле мальчика, который бился в странной агонии, выворачивал себе руки, запрокидывал голову, скулил и нечленораздельно бормотал, видимо, умоляя о помощи или о пощаде. Я же стоял в стороне с широко раскрытыми глазами, прикрыв рукой губы, и Синди терся о мою ногу, не издавая ни звука. Мне казалось, что я сплю. Жизнь завертелась. Мы денно и нощно работали над тем, чтобы дать понять нашему новому члену семьи, что он теперь не один, а ледяные лапы смерти больше не жаждут вовлечь его в свои медвежьи объятья. На меня свалилась огромная ответственность: я учил его заново говорить и работать руками, развивая моторику. Джефферсон занимался тем, что кормил его и учил ходить, попутно дописывая свои мемуары. Меня удивляло то, что человек, разумное существо, которое было в состоянии полного беспамятства не больше двух суток, вспоминало о своих способностях гораздо медленнее того же Синди, котенка, который мог опереться только на первичные, врожденные инстинкты. Вскоре я начал осознавать, что все именно так, как и должно быть: мозг, этот огромный компьютерный центр, эта могущественная вычислительная машина, слишком сильно зависел от слабостей живых организмов, кровообращения, насыщения кислородом, регулярной активности. Вернуться с того света значило не просто перезагрузить компьютер, это означало полностью сломать все, чем была начинена сложная машина, перемолоть внутренности в металлическую стружку, втоптать в грязь, а затем заставить собирать заново. Еще полгода у нас ушло на то, чтобы сделать из мальчика подобие человека. Он так и не смог вспомнить свое имя, но мы назвали его Уорреном. По истечении этих шести месяцев он уже умел более-менее ровно стоять, медленно передвигаться, самостоятельно держать в руках чашку, относительно правильно пользоваться столовыми приборами, говорить на уровне десятилетнего ребенка и даже читать несложные произведения не по слогам. Его развитие постепенно набирало обороты, и к девяти месяцам своей новой жизни он уже мог писать, решать примеры в три-четыре действия, разговаривать на отвлеченные, неконкретные темы, быстро ходить, тем не менее, заметно прихрамывая, одеваться без посторонней помощи. Однажды он принес мне кофе, и я выпил его, напрочь забыв о том, что я больше не употребляю кофеин. Он был горьким, но почему-то вкусным. Марка он боялся и старался избегать, поэтому Марк злился. Когда Уоррен приходил ко мне и опускался на пол, чтобы положить голову на мои колени, лицо Джефферсона искажалось какой-то патологической ревностью. Он уходил прочь из комнаты, стоило мне только начать гладить мальчика по голове, и я чувствовал какое-то… Превосходство. Чувствовал, что теперь не только Синди, глупый котенок, но и настоящий человек полностью перешел в мои руки, и я могу делать с ним все, что захочу. Если я захочу заботиться – он примет мою заботу. Если я захочу накричать на него и отчитать за то, чего он не совершал – он смиренно опустит голову и стерпит. Если я захочу его ударить - он сожмется в комочек, но скрипнет зубами и промолчит, полагая, что я делаю что-то правильное. Если я захочу раздеть его догола – он позволит. Если я захочу выгнать его прочь – он послушается. Если я попрошу его о чем-нибудь – он сделает все, какой бы странной не была моя просьба. Такова была моя безграничная власть, но я не торопился ею злоупотреблять. Почему-то Уоррен воспринимал создателем меня, а не Марка, и это мне, конечно же, льстило, но не настолько, чтобы я терял рассудок. Я понимал, что передо мной, может быть, даже в моих руках, находится живое существо, и точно так же, как я любил убогого Синди, я любил и мальчика. Он был мне… Нужен. Наверняка вы задаетесь вопросом, что же могло пойти не так. Что могло разрушить эту идиллию. Я отвечу. Этим «чем-то» был Марк. Этого, впрочем, стоило ожидать с самого начала. В ту ночь я отправил Уоррена спать после нескольких часов, которые мы провели за книгой. Именно ему я в последнее время читал вслух, потому что он, хоть и мог читать сам, все-таки сильно тревожился, когда ему приходилось перечитывать одно и то же предложение несколько раз, чтобы наверняка уловить смысл написанного, а чужие слова он воспринимал многократно лучше и быстрее. Я и не заметил, как сам погрузился в сон, а когда проснулся, услышал шум и крики из соседней комнаты. Когда я прошел проверить, я увидел, что Джефферсон, проклятый «бог», как он зачастил себя называть, избивает Уоррена. Когда я спросил, в чем дело, он даже не смог правильно сформулировать, только послал меня к чертовой матери, не прекращая махать кулаками. Уоррен был в ярости. И когда я говорю «в ярости», я имею в виду не ту ярость, которую может испытать ребенок, когда его шлепают розгой по спине за разбитую вазу и не ту, которую может испытать взрослый мужчина, когда жена без малейшей причины бьет его по лицу. Я имею в виду ту ярость, которую испытывает волчица, обнаружившая в логове вместо своих детенышей четыре окоченевших трупа. Ярость, которая вселяется в зверя, которого насильно пытаются пленить или заставить прыгать через горящий обруч, а затем бьют плетью за безмолвный отказ подчиняться человеческим приказам. Ярость, в которой не было ничего разумного, кроме ее носителя, которая была многим сильнее обычных человеческих злобы, агрессии, ненависти, - всего, что мог испытать человек по отношению к другому человеку. Я видел, как Уоррен перевернул стол в попытке защититься и сломал одну ножку, руководствуясь желанием дать сдачи. В руках Джефферсона мелькнул блестящим гладким металлом хорошо заточенный скальпель, и он, надрываясь, взвыл о том, что «зверь», которого он возвратил в мир живых, вырвав из брюха мерзкой смерти, которого он спас от судьбы гниющего трупа, чья прерогатива – кормить червей на дне могилы, не был достоин даже смотреть на него, не то что перечить и вырываться. Тогда в моей голове пронеслось многое. Я думал о том, кого из них следует защитить и о том, на чью сторону встать. Я думал о том, что мне ужасно хотелось спать. Я думал о том, что Уоррен выглядел гораздо живее, когда рычал и пытался отбиться, чем когда застегивал рубашку и потягивал чай. Я знал, что надо делать. Знал так хорошо, словно алгоритм последующих действий был вложен в мою голову с рождения. Я рванул вниз, на кухню, включил все горелки, многократно поблагодарив судьбу за то, что в век высоких технологий мы все еще отдавали предпочтение газу, а не электричеству, и, вооружившись кухонным ножом, поднялся обратно. Мне вновь было нечего терять.***
- Правильно ли я понимаю, что вы попытались отбить Марка Джефферсона от… - мужчина замялся, задумчиво почесывая щетинистую щеку. – существа, а затем подожгли дом? Нейтан рассмеялся. Оскалившись, как животное, он размял плечи, откинулся на стуле, и откашлялся, прочищая пересохшее горло. - С чего бы мне так поступать? – он с силой ударил по столу. – Я пырнул Джефферсона в бедро, схватил мальчишку и смылся, на прощание бросив спичку в наполненный газом дом. Уоррен удрал, а я… А я теперь сижу перед вами, рассказываю всю эту хуйню, в которую вы ни за что не поверите, потому что неверие тем, кто говорит чистую правду, прописано у нас в ебаной конституции. Мужчина нахмурился и промолчал, пытаясь осмыслить услышанное. Затем он медленно встал, кивнул и вышел из допросной.