После бури (тот, кого я всегда жду)

Несколько дней воевода был в забытьи. Никто не знал об обете, данном в страшную ночь под ветвями моей елочки. Но коса, которую Мстивой накрепко держал в левой руке, пока в избу не приннесли его, говорила сама за себя. Только когда снимали с измученного тела набрякшую кровью одежду, он открыл глаза, ошалело посмотрел вокруг, рванулся было, но увидел меня и дружину, ослаб и тут же уснул. А косу я перевязала и спрятала, пока никто руки не потянул любопытствовать. Не лежать же ей на виду… Не мыслила я о том, чтобы от воеводы и на шаг отойти. Сил после надсадного бега немного, но забыться сном, пока Мстивой боролся со смертью, я не могла. Травы, которые мы с Молчаном искали когда-то, хранились на своем месте. И оказалось их в достатке — братец Ждан после моего ухода стал ими заниматься: искал, сушил как заведено и складывал в мешочки особые. Тягостно шло время. Раны воеводы кровоточили, я сама раз за разом меняла повязки, пальцы на его правой руке были убраны в лубок. Я думала про себя о том, что не зря закаляли нас в Нета-Дуне. Вот ведь как, догола раздетый на лютом морозе стоял, роняя горячую кровь, водой студеной поливали, а холод его так и не смог пронять. Боялась я, что не вынесет тело ран и болезни враз, но впусте. На третий день уже ясно стало, что не захворает воевода. Только раны подлечит и будет как прежде. Сидя подле Мстивоя, я готовила новые снадобья. Руки знай привычно мололи и давили в ступке травы, а глаза неотрывно смотрели на могучего воина. Будто впервые я узрела лицо, которое видела до этого тысячу раз. Теперь это был Тот, кого я всегда ждала, здесь: только руку протяни. Мой мир снова перевернулся. И страшнее всего было думать о том, что я молвлю, когда Мстивой откроет глаза. Мысли эти томили меня, такое волнение просыпалось внутри, что и не описать. Щеки гореть начинали, не сразу в себя придешь. Он был до той дикой ночи вождем, главой нашего воинского рода, а я простым кметем, пускай и нарушившим мало не все людские уклады. Как представить себя подле него? Как выйти к дружине рука об руку? Верно, умру на месте, а шагу ступить не смогу. Смешно вымолвить, в кольчуге на зыбкой палубе и то смелее была. А может потому и изверглась из рода, что почуяла в нем нутром Того, кого ждала? Может, знало сердце, что уму не под силу понять? Так метался мой рассудок, а душа замирала всякий раз, когда Мстивой пытался приоткрыть глаза. Но время шло, а он все еще оставался в забытьи и муки на лице воина лишь изредка сменялись тенью улыбки. Так прошло три ночи. На четвертую я вконец извелась. Все давно спали, когда меня вдруг как громом поразило: «О чем тревожусь-то! Не о том все. Робеть буду перед дружиной стоя рука об руку с ним! Где там… Ну, а как не вспомнит, что говорил в предсмертном бреду? Как очнется, да спросит с меня за то, что опять вперед матерых кметей полезла? А увидит, что косы нет, как объяснюсь? Обидчика наказать решит… язык правду сказать не повернется! Не смогу я… словечка вымолвить не посмею… Буря и отчаяние меня охрабрили, а теперь?» — Девка глупая… — тихо проговорил воевода. Я подяняла глаза от снадобья и увидела, что Мстивой смотрит на меня. Давно ли в себя пришел? Сколько так глядел прежде, чем заговорить? Сердце мое замерло, язык словно присох. Горшочек с воском слабо освещал наши лица и я тайно возрадовалась, что воевода очнулся впотьмах, а не среди бела дня при кметях и домашних. Между тем он собрался с силами и проговорил: — Косу-то зачем смахнула? Когда еще отрастет… и поцелуя хватило бы… Глаза его потеплели и внутри у меня все ухнуло в какую-то пропасть: помнит! Я взвилась, кинулась обнять, да спохватилась — не потревожить бы раны, покрывавшие тело воеводы! Я прильнула щекой к щеке, да так и осталась стоять возле лавки на коленях, жадно впитывая его тепло, навек связываясь с ним теми узами, что тянули нас друг к другу всю жизнь. Пущенная мною под ноги воеводы стрела, топор, пригвоздивший плащ к стене крепости, ночь посвещения, первое сражение вживе встали у нас перед глазами. Я вдруг почувствовала себя так, будто наконец-то успела, догнала, обошла судьбу. Будто что-то было, казалось, безвозвратно потеряно, но вернулось строицей в последний миг, когда уже готова была иссякнуть надежда. Был ли это отблеск огонька или в усталых глазах Мстивоя взаправду плясали веселые искорки, не знаю. «Встанет, будет здоровее прежнего», — подумалось мне. Раньше он жизнь свою конченой знал, геисы преступил, а теперь в ночь перед Самхейном выстоял, разрушил чары… не один он теперь. Варяг усмехнулся, глядя на меня, и негромко заговорил: — Сначала думал, что за Нежатой пришла ты. Потом узрел, что не то тебе надобно было. Видел, неспокойна душа твоя. Все ждал, когда уйдешь. Когда подашься куда-то. Все сделал, чтобы не приросла ты корнями у нас в Нета-дуне. Да очень уж упряма оказалась. — Мстивой говорил медленно, с трудом, но я не решилась его прерывать. Долго хранил он слова эти в своем сердце. Видать, не мог более. — Не знаю, когда ты мне дороже себя самого стала. Боялся ведь, что убьют тебя в первом же бою. Насмотрелся я на смерть, больше не вынес бы. А ведь догнала ты корабль… Что и говорить… Когда тебя стрелой ранило, вырубить был готов всех их до последнего человека. Вовремя спохватился. Вдруг тень пробежала по лицу воеводы, он помрачнел и без надежды в голосе спросил про Милонега. Оказалось, тот еще бился одной рукой с неприятелями, когда Оладья со своей дружиной воеводу сломили и поволокли к Злой Березе. Не хотелось мне ранить его душу пуще тела, но поведать пришлось. Никуда от правды не денешься. Не сейчас, так потом дознается. Рассказала про то, как заждались мы на корабле их возвращения; про то, как Гренделя нашла и Яруна встретила, да про то, как его самого, воеводу, из рук Оладьи спасли. Еще поведала, что кмети устроили погребальный огонь для Милонега там, где лежит мой дед Мал. Молча слушал Мстивой и долго потом неподвижно лежал, вспоминая страшную ночь. — Не жил ведь я, выстоять был должен — вновь заговорил варяг. — Ради побратимов и Велеты выстоять. Только сестренка и Вольгаст остались теперь. Надо ей весточку послать, изведется она, ночей спать не будет. Я успокоила воеводу и заверила, что Ярун вот-вот явится прямехонько к берегу крепости на нашем боевом корабле. Мстивой благодарно кивнул, вздохнул и, помедлив, продолжил: — Воеводить взялась никак?..А ведь хотел я Славомиру все передать, во главе Нета-Дуна его поставить. С ним-то в крепости всяко веселее бы сделалось. — Знаю про то… — вдруг сказала я, того не желая, и успела мысленно проклясть свой поганый язык. — Как догадалась? Про то даже побратим мой не ведал. Начала сказывать, надобно и закончить. Пришлось открыться: — Не сама догадалась, слышала, как ты с Хагеном на берегу озера разговаривал. Огонек из горшочка лил скудный свет и иногда тихонько потрескивал, нарушая тишину. Мстивой будто попытался что-то припомнить, прищурился и затем спросил: — Не ты ли черемуху прямехонько к выворотню в объятия пересадила? Земля свежая была, сырая совсем. — Я, воевода… Задремала от бессилия, а услышала шаги, так и шевельнуться больше не посмела. — Так ты и про себя, стало быть, слышала. Зачем голову морочила, раз так?! — нахмурился варяг и грозно сошлись его брови. Поди слово молви под таким взором. Сердце скакнуло и пропустило удар у меня в груди. Казалось, в тишине избы сам воевода должен был отчетливо слышать его стук. — Думала, про Голубу говоришь, воевода… До последнего думала, пока ты про кольчугу не сказал… Знаю, раны и измученное морозом тело причиняли боль Мстивою, но он рассмеялся. Даром что никого не разбудил: — Голуба? Да что Голуба… Говорил — девка глупая ты, глупая и есть! Воевода сделался серьезным, таким, каким был всегда, и начал втолковывать мне, как ребенку, то, что я всегда знала, но почему-то никогда об этом не задумывалась: — Старейшина или вождь к женщине охладел — не жди с него толку для рода и его дел. Оставишь посиделки без присмотра — того гляди раздор начнется, кровь молодая взыграет. Пришлые ребята с нашими сшибутся. При мне не посмеют. А мне явиться да рукоделие не взять, не спросить за него? Говор пойдет… то-то. Я слушала Мстивоя и никак не могла поверить, что передо мной Тот, кого я всегда ждала. И счастье запоздало теплом разлилось внутри: свидились, отыскались, не зря я из рода изверглась, не зря лезла, куда не зовут… — Что молчишь? — с напускной строгостью спросил варяг. Видать, я задумалась, а он ждал. Слов ждал от меня, да как рот открыть и самой заговорить о заветном? — Воевода, ты… — Какой я тебе теперь воевода? — грозно, но с усмешкой одернул меня Мстивой. — По имени называй. Бренн. Или запамятовала? Язык не желал слушаться, но я таки смогла не отвести глаз под его выжидающим взглядом и робко выговорила: — Бренн. — Впервые я назвала его варяжским именем не про себя, а в слух. — Так-то, не забывай впредь. Мстивой широко улыбнулся и из схватившейся было раны на щеке выступила капля крови. Я отерла ее и долго смотрела в его светло-серые глаза, будто очерченные угольком. Бренн попытался подняться, но без помощи ему было не справиться. Оперевшись о мое плечо он не без труда уселся на лавке, а я возблагодарила богов: как только по снегу да пурге одна дотащила! Шутка ли, и теперь-то чуть пуп не треснул. Бренн не дал мне сесть к его ногам, усадил подле себя, обнял могучей рукой, прикрыл глаза и замолчал. Долго сидели мы, тесно прижавшись друг к другу. Моя голова лежала у Мстивоя на мерно вздымающейся груди. Я слушала стук его могучего сердца и боялась лишний раз вздохнуть, чтобы не спугнуть покой, который так долго искали наши души. Теперь он окутал все вокруг, больше не нужно было слов. Мы знали, что теперь нас не разлучит даже смерть.