***
После всего в ванную Лэмми не идет. Нет. После всего в ванную ее тащит Флиппи, чисто из принципа, волочет поломанную куклу за руку, пока та бесполезно водит ногами по полу, наверное, думая зацепиться о тумбу или о косяк двери. Волочет растрепанную, мертвенно бледную Лэмми через весь дом и затаскивает в комнату с белым кафелем, белыми стенами и белым потолком. В голове сразу всплывают ассоциации, мысли свербят до тупой боли и бьют с кровью в виски. Забавный трагизм. Только пусть они и в одной лодке, вообще-то ему оправданий нет. И все вопросы к прочим девиациям прошлое не нейтрализует. Как говорится, расхлебывайте сами, выплеванные сгустки никому-нахер-не-сдавшейся войны. Вот это уважение. И да, кстати об этом, засуньте-ка его себе подальше в глотку вкупе со словами сожаления до кучи. Вот Лэмми, к примеру, с этим свыклась. Не ковыряет раны, не сдирает струпья и не втирает в пузырящиеся ожоги масло. Хорошая девочка, хорошая кукла, послушная ученица, быстро схватывает. Флиппи берет ее под мышки и ставит на негнущиеся ноги, убирает волосы с лица широкой ладонью и стирает слезы. Испорченная кукла, глаза красные и опухшие, лицо измазано алычовым. Он снимает с нее кофту, еще разок удивляется тому, что на ней ничего больше нет. Потому что так приятно, так ностальгически, как в первый раз. Так по-настоящему и одновременно так пошло. И это кажется чем-то настолько высоким. Не тривиальным, о нет, ведь чувствуется нечто совсем противоположное. Ее хрупкость, ее обнаженность и беззащитность, перекрываемая его силой и решительностью, дикой яростью, – не это ли иллюзия лучшей защиты и надежной опеки? Прапор сажает ее в ванну, врубает воду до предела, даже теплую старается настроить. Смотрит между делом на Лэмми и пытается понять, какие процессы сейчас у нее в головешке происходят. О чем она думает, на что надеется, что собирается делать дальше? Вот так просто сидеть и ждать своего часа? Ну не безрассудство ли? Он раздевается сам и устраивается напротив нее, следит за скольжением змеек-локонов под окутавшей ее водяной пленкой. Замечает, что расфокусированный некогда взгляд вдруг обрел цель, нашел мишень. Лэмми смотрит на Флиппи с нескрываемым презрением вперемешку с немым испугом. Смотрит своими перламутрово-серыми глазищами из-под бровей и поджимает ноги, захватывает в кольцо рук. Шмыгает носом, жмурит веки, содрогается от запертого в груди кашля. Выставляет себя невинной овечкой и делает виноватым его. Бесит, мелкая тощая сука. Мало ей, что ли. Он хватает ее внезапно. Сжимает миниатюрную руку, пальцы скользят от воды, и выдергивает из мыльного пузыря девчачьих обидок. Впивается в ее губы, давит рукой на спину, давит нервы. У Лэмми быстро срабатывают рефлексы, уже вытренировала, несколько за раз причем, когда начинает пищать, крутить головой и наугад колотить руками. Он не концентрирует на этом внимания – ведь смешно и пропускается через сито сознания под видом легкой щекотки. Даже дуги ногтей ее на коже не ощущаются. И это точно обман. Души и тела. Не выдержка, не опыт, нечем гордиться и кичиться. Это последствия, констатация уже не факта, а смерти. Печальная правда. Когда он отпрянул, Лэмми без сил упала на него и стекла с прозрачными струями чуть вниз. Рукой вцепилась в плечо и щекой прижалась к груди. – Спасибо, – пробурлила вода в ее горле. Флиппи скалит зубы. Лэмми шагает пальцами по уродливому келоидному рубцу, тянущемуся толстым раздавленным червем вдоль ребер, подушечками накрывает разбросанные по краям точки от ниток. Вот же как получается. Накинула вожжи и перехитрила, сучка. Пользуется положением – взрослым ведь запрещены любые слова оправдания. А Лэмми дитя. Лэмми можно. Лэмми в последнее время вообще слишком много можно.IV
24 декабря 2016 г. в 23:18
Примечания:
зорки во - как странно
Светлый промежуток, солнечный лучик надежды, пробившийся однажды через синюшную толщу ледяного океана, не исказившийся болезнью и оставшийся чистым, ровным, гладким – девственно-нетронутым и первозданно-настоящим, – оборвался.
Рассекся напополам и улетучился, исчез в преддверии абсолютного забвения, так быстро и совершенно бесследно – даже скользящих по водной глади бликов не осталось. Вроде и соразмерно надежде, шансу, новому течению новой жизни, кажется божественным вмешательством во благо, конечно же. Мерещится великолепным, верным, правильно-рациональным. Наверное, в таком случае и должно было быть что-то, обратимый процесс или даже реинкарнация, нечто такое же восхитительное и светлое, как и сам луч, логичное если не восстановление, то хоть бы завершение.
Чем ярче свет – тем глубже тени.
И неизбежное послевкусие гадко.
А ведь обидно: даже черви свои оторванные головы заново отращивают. Мерзкие такие, копающиеся в грязи и грунте, чем-то сродни с обиженным и трусливым сами-знаете-чем.
Но оборвался луч, податливая некогда кристальная пленка затянута упругим, вязким, всеобъемлющим и непредсказуемым нефтяным пятном. Больше света не будет, надежда вновь заманена в чернильное небытие безумными пальцами-крюками, и глубоководные твари спешат возместить себе потраченные месяцы перманентным пожиранием сознания Лэмми по отдельным фрагментам – чтоб помучительнее.
Лэмми натягивает на голое тело бесформенную серую кофту с капюшоном-колпаком и большим вырезом, выказывающим ее молочные плечи с тонкими выпирающими ключицами и выбеленную грудь с проступающими линиями реберной клетки. Смотрит на себя в зеркало безынтересно, устало, сил не находится даже на то, чтобы отразить внутреннее состояние наипростейшей мимикой (или просто отразить его ввиду абстрактности уже невозможно?), и точно так же отрешенно схватывает помаду.
Флиппи как-то говорил, что ей идет. Идет к ее белоснежным кудряшкам и однотонному свитеру. К алебастровой белизне кожи и прохладной серости радужки. Даже к мягким бесцветным ресницам, точно паучья паутина, – захватывают его в свой липкий плен одним только случайным легким взмахом – без надежды. И никакими намеками-ужимками и не пахнет – Лэмми все еще дитя, тонкое и нежное, глупое, и глупость эта вуалируется ну просто умилительной наивностью. Ах, какая же прелестная игра зубастых тварей в скачущих по лужайке овечек.
Вот со взрослыми все куда болезненнее и грубее, никакой грации и тени изящества. Нет порядка, нет равновесия, нет закономерности. Оправдания нет тоже: по сути, поступкам взрослых вообще не должно быть никаких оправданий, а в случае с Прапором заикаться о них даже не стоит. Ни шанса, короче, так.
И Лэмми вычерчивает на бескровных лепестках губ бордовый мазок, давит от незнания, выходит за контур. Мажет по лицу кровавым, отливающим глубоким сливовым – ей ведь известно, как четко отдает красная масляная лужа на асфальте фиолетовыми переливами, – ведет старательно изящно, пусть и не дает это видимого результата, но надеется сегодня быть по-настоящему красивой. Стать грациозной фарфоровой куклой с тонкими костлявыми запястьями и стройным станом, с сахарно-белыми тугими кудрями, обрамляющими идеальный овал лица и подчеркивающими выразительные скулы. И сегодня Лэмми будет куклой – желанной фигуркой с шарнирными конечностями, без чувств и без эмоций, лишена собственной точки зрения и безынтересна к своей искалеченной судьбе – как и подобает бездушной игрушке.
Лэмми шелестит пальцами по ладони – кожа сухая, какая-то стянутая, немного холодная. Выходит из ванной, сопровождаемая со стороны слишком странными, растянутыми действиями: ставит помаду обратно на стеклянную полочку и трепетно кладет руку на ручку двери, опускает плавно, медленно, тихо, словно бы это так необходимо, так будет правильнее, и закрывает ее с похожей тактикой; по коридору Лэмми идет нерешительным шагом, отрешенно и потерянно. Добровольно всходит на эшафот, глядит флегматично в показавшийся дверной проем, на фоне стены кажущийся черным вертикальным прямоугольником со скачущими во мраке мошками-помехами. Безжизненный треск вроде бы даже скользнул Лэмми в голову.
Флиппи сидит на кровати. Без движения, поза статуарная – спина согнута, а руки покоятся на коленях. Армейский берет лежит рядом. И где-то это уже было…
Лэмми незаметно проходит и оказывается сбоку, поворачивается спиной к кровати. Не садится, не смотрит даже на Прапора – и не додумается уже, наверное, до этого. Кукла же. Нужно согнуть ей ее длинные задеревенелые ножки.
Но.
Но Флиппи тут нет. Лэмми – тоже.
Бесспорно, будучи в другом состоянии, он бы ее возненавидел за это – за то, что повторяет за ним, маленькая веселенькая глупышка решила достать его основательно, прибегает даже к такому, к аморальщине этой, коя вдруг стала материальной и приобрела гарью оседающий на языке вкус. И, может быть, он бы ее даже ударил, несмотря на смазливое девичье личико, – потому что это все не шутки, совсем-совсем не смешно. Скорбно, скорее.
Да, с вероятностью в восемьдесят процентов всякий случайный скажет, что терзает их один и тот же недуг. И тогда это будет самой большой, самой последней ошибкой в его неожиданно прервавшейся тотчас жизни. Ибо пусть в этот раз по иронии судьбы и попали они в криз аккурат одновременно, но ветви расходятся, петляют в разные направления, друг друга взаимоисключающие. Потому что кукла тут только Лэмми. Флиппи, напротив, накрыло другой волной, некоторыми пунктами в табеле схожей с эпилептоидной, – на самом деле обстоятельства тут не намного сложнее Лэмминой депрессии. И в отношении последней это было не в хорошем смысле.
Светлый промежуток прошел. Заволокло дождевыми тучами. Ну наконец-то. Лэмми, ты ж не надеялась на такое скорое избавление?
Флиппи повел головой в ее сторону, глянул на предоставленные взгляду босые ноги, в темноте источающие собственный жемчужный свет. Коснулся будто бы машинально и с нажимом повел ладонью вниз, повторил плавные очертания худых икр, только после уже вернулся к особенно бледным коленкам. Все медленно, действие промежуточное, необязательное. Чтобы убедиться, уже после обратить к ней лицо – мышцы напряжены, и желваки перекатываются под кожей, а брови сдвинуты к переносице. По сути, вызвать личико Лэмми должно было что-то… противоречивое, короче говоря. Если по-панибратски, можно было бы неплохо поржать, пока не сведет мышцы.
С чего? Да гляньте-ка на Лэмми! Флиппи бы, серьезно, рассмеялся во весь голос, если б все настолько печально не было.
И Лэмми в своем вкусе, думает он на кромке раздвоившегося сознания. Выпрямляет в расслаблении спину, сжимает ее руку своей, не идущей с хрупкой ладошкой Лэмми ни в какое сравнение, – выдает ненормальность, неправильность, обнажает границы той самой аморальщины. Но Лэмми плевать: Лэмми кукла. Согните ей ноги, согните ее всю и полностью, сорвите одежду и потыкайте тлеющей сигаретой в живот и между ног, а в глазницы забейте гвозди. Развлечение на ночь обещано. Накормите уже свое гребаное эго. Спасибо.
Но только руки в крови. И несет неописуемо, пахнет желчью и вспоротыми кишками. Засохшая корка портит весь камуфляж и срывает маскировку. Ничего не утаить. Даже слова кажутся лишними.
Прапор тянет ее на себя, почти насильно, принуждает. Он не знает, может, это все-таки инфантильная настойчивость Лэмми, которой щедро приправлена ложная игра и за которую он обязательно ударит ее в подреберье. Если же отсечь – остается сухой симптом, многое, в принципе, объясняющий. Только вот абулия – это слишком скучно. И естество ее скучно. А Флиппи нервирует эта скука. Очень. До зубного скрежета и нового зуда в разбитых костяшках. Одно спасенье, одноразовое, правда, в следующий раз ввиду иммунитета осыплется чьими-нибудь выбитыми зубами, – но ласкают по-прежнему безразличный гнев цвета переспелой сливы росчерки на ее губах. Чертова нимфетка, хрустальная куколка в вязаном платьишке.
И никому хрустальную куколку уже не спасти. Даже Сплендиду. Не успе(л)ет, да и она сама алчет его альтруистическую личину не особо. Ха-ха, на минутку, кому Лэмми вообще-то нужна такая – поломанная и вывернутая венами наружу, препарированная, выпотрошенная овечка с лентой кишок из чрева. Маленькая девчушка с субтильной фигуркой, длинной тонкой шейкой и небрежно намазанной на губах помадой – видно, рот вырезали армейским ножом, оставили зияющую дыру прямиком в руины на пепелище разрушенного сознания, ха.
Да кому нужна кукла, как не кукловоду?
– И чего ты вымазалась вся, – сипло говорит, перхая, ведя большим пальцем по ее подбородку малиновый росчерк. – Убегайка, м?
Лэмми было хотела сказать что-то, даже разлепила губы и втянула со свистом воздух в легкие – но только моргнула и ссутулилась, поникла, прикипела взглядом к полу. Не может мысли облечь в слова, не может, оттого что мыслей этих нет. (Ну, это образно, мысли-то на деле носятся в ее голове на манер роя пчел, но вот выхватить хоть одну и впитать смысл не удается, эх.) Промычала что-то неясное, отрывистое, на что сил и эмоций хватило. Все до крупицы из грудины выжала, до последней капли крови.
– Таблетки не принимала еще? – спросил Прапор, но заранее не надеясь на ответ.
А ты их принимал?
На тумбочке лежат тампоны и кругляшки ипразида. Лэмми впечатывается в последние взглядом и снова пытается говорить, и о боже, на этот раз у нее вышло почти идеально. «Вон они», – лепечет сдавленно, поднимая руку, тыкая пальчиком. Ослабело качается вперед, как будто и не сидит Флиппи перед ней, и лезет, и хватается за ригидные плечи. А он – чувствует через одежду, как дрожат в треморе ее пальцы, и это портит всю красоту картинки кисейной куколки с канекалоновыми волосами, тогда как внутри – зачинает иррациональную необузданную злобу. Сгоняет жар от груди к вискам и рукам ровно настолько быстро, насколько порывисто Флиппи перехватывает ее запястья и вскакивает. А пока толкает к стене и вплавляется мощным телом – вязкой смолой неторопливо ползет к паху. Наконец-то ставит все точки над «i» и вообще.
Прапор выше ее на две головы, да и сильнее в целом. У Лэмми и без того все надежды обрезаются под самый корень, а теперь еще и истлевают как в знак необратимости, неспешно, вспыхивают от одной только яркой искры, что умудрилась на месте карей радужки устроить настоящее пожарище из обжигающей ее кожу ярости. Саднящие ожоги она ощущает в полную силу на руках – под заскорузлыми, стискивающими гибкие кости и сухожилия пальцами. А еще – на талии.
Но кричать – не выход, с трудом понимает Лэмми. Если выхода нет совсем, то от крика уж точно ничего не станется. Наоборот, может, и да. Ведь Флиппи ее читает, без всяких проблем предугадывает каждый утаенный вдох, ее действия и мимикрированные под маску мнимого равнодушия эмоции. Ведь Лэмми – кукла. Его личная. Логическое дополнение под консервативные понятия о шаблонном злодее с зашуганной до мозга костей девчонкой под боком. И с одной стороны, это страшно; оттого страшно, что было, есть и всегда будет: всегда будут пятна-галактики с лиловыми и зелеными сияниями на полотне ее кожи и ломота в костях. С другой стороны, это правильно; да потому что карма. И ни слова больше.
И замкнутый круг будет крутиться и крутиться, сменятся фазы и жертвы: все подвластно нерушимой системе, на самом деле все имеет смысл и четкую последовательность. Все это случится снова, снова настанет час искупления, когда оба они дойдут до собственных границ, до своих противоположных, противоречащих друг другу по всем симптомам крайностей.
А как раз Флиппи черту презрительно переступил. Безвозмездно. С язвительным лозунгом «Сметаем Границы Ко Всем Ебеням». Лэмми – нет; наоборот даже, силится выкарабкаться, покуда еще не совсем край. На то намекает попытка, тщедушные старания правильно расставить три буквы и результат со всем воздухом из легких выкрикнуть: «Нет!..». Чтобы потом – сейчас, – когда холодные пальцы оказались внизу, невесомо порхают над кожей и путаются в направлениях из-за источаемой плотью теплоты, обманчиво нежно гладят мягкие завитки и больно дергают, дальше, глубже, глубже…
…Чтобы потом рефлекторно стиснуть бедра и заодно остановить чужую руку; и она выдавила из себя надтреснуто, боязливо, эмоционально, проще говоря:
– У меня месячные.
Лэмми обмякла в удерживающих ее руках. Истратила всякие силы. Полная апатия, и монохром пожирает время. Конечно, как вследствие Лэмми стекла бы по стене на пол и уронила кукольную головешку на плечо, но пока лишь полностью перестала надеяться на опору в виде задеревенелых ног. И, как и обещалось, все. Граница позади мысков. Было бы неплохо, если б все предпринятые ею меры еще и не канули в лету. А то совсем проигрыш, ну. Обидно.
А только ирония в том, что все мысли материальны. Как аморальщина вокруг, как стена позади и как стояк в штанах. Уж тем паче – как рука между ног и как сгустки горячей крови на пальцах. Ноздри щекочет разительно сладкий запах, а в ушах все еще стоят ее разительно правдивые слова. Отголоски искажаются захваченным сознанием и аморальщиной. Поэтому теперь это мерещится не настолько неправильным и поэтому Прапор сообщает свою точку зрения ей:
– Да насрать.
И приникает рукой к бедру, ведет вверх, задирает кофту и для удобства фиксирует. Другой возится с ремнем и ширинкой. А далее – сгибает кукле ее прямые шарнирные ножки, подхватывая, вбивается до основания в потерявшуюся Лэмми резкими, дерганными, отрывистыми толчками, зарывается лицом в ее волосы-спиральки где-то сбоку и замирает. И Лэмми внутренняя, Лэмми запертая, Лэмми настоящая в отместку впивается в его плечи негнущимися пальцами, судорожно вдыхает, почему-то придушенно, боится, что огонь из ядовито-янтарных глаз переберется на нее: говорят, волосы горят быстро, очень, вспыхнут сухим хворостом, а пламя пожрет все вплоть до корней еще задолго до того, как восприятие успеет перенести его впечатляющее свечение на сетчатку глаза.
Вопреки тому, вопреки всему вообще, Лэмми реально впечатлило. Полностью. Почти до матки. Она раскрывает рот рыбой и жмурится, оттого что внизу живота закололо, стало жарко и очень неприятно от появившегося внутри скользкого трения – сначала медленно и глубоко, после – озверело, через две кровавых дорожки на внутренней стороне бедра – с новым нетленным напором, правда, не без корявых сентиментальностей, как уж получается, извините: Флиппи переместил руку на ее спину и выгнул навстречу себе. Да потому что Лэмми в последнее время и без того как сплошной комок из боли, обнаженных нервов и сопливых пиздостраданий. И это было благоговейное сострадание. Почти оно. Только в соперничество к Сплендиду по такому вот блещущему искренностью желанию помочь и набиваться.
И ей уже, быть может, и хватит. Поняла. Задергала ножками и высоко, отрывисто заверещала, выстроенный болезнью бастион разрушен. Но только вот Прапору не хватит. Не хватает ее давящего на виски писка, не хватает худосочного тела и узкого нутра. Хочется больше, глубже, сдавить ее бедро в неконтролируемой хватке и навалиться телом сильнее, вовсе позабыв о хрупкости девичьего позвоночника. Хочется закусить ее кожу до крови, до шматка плоти во рту, разорвать ей глотку и вытянуть трахею. Пока не кончатся чувства, не притупятся ее криком острые сколы в сознании. Резче и резче, погружаясь в нее в бессмысленной попытке прийти в себя, очнуться, сорвать шоры эгоизма – а ведь Лэмми кровит так, что собственные штаны вымазываются в ее сладко-медной крови, и после всего она наверняка будет сидеть в ванне еще несколько часов, прогоняя прочь алую воду, а завтра – завтра Лэмми пойдет к врачу в объятьях своей депрессии и несмываемого запаха сладости, сконфуженно попробует объяснить суть своей маленькой интимной проблемки, дабы потом докторишка сообщил Лэмми об открывшемся кровотечении, посоветовал не принимать антидепрессанты одновременно с противозачаточными и не заниматься сексом во время менструаций под предлогом эндометриоза. Еще и про возраст спросит. Обязательно. Ой, да ладно, чего там, а. Цифры-цифры. (Но арифметика на самом деле выходит ахуенная, немного разит патологией.)
Но будущее – это будущее. Его можно исказить и изменить в корне, поменять направление течения одним движением. Ведь можно запереть Лэмми в комнате и сосредоточенно подсчитывать каждый удар кулачком по той стороне двери. Можно всадить ей армейский нож в череп и попробовать себя в некрофилии. Можно вообще не останавливаться, о, и какие широкие просторы будущего сразу раскрываются: Лэмми с брюхом больше себя самой, пеленки-бутылочки-памперсы и бессонные ночи с монотонным детским ором, как итог – синяки на теле молодой мамаши и полностью затмившее настоящую личность злобное альтер-эго, а в «хэппи энде» под веселенький мотив – кровавые просторы на много миль и удачная попытка суицида; ребенок, живущий с матерью-инвалидом, и детская травма, которую никто не заметит и которая перерастет в настоящее психическое расстройство; и по кругу, по кругу, по кругу…
Такое несладкое будущее. И все процессы непременно запустятся, если сейчас он не переборет самого себя и не отшвырнет другого в тот угол, из которого он выполз. Это только его Лэмми, любимая кукла кукловода, лучшее из всех творений. И все оборвется точно так же, как оборвался ее световой лучик. Такой конец?..