***
Ведь чаще всего она прибегает – с торчащими во все стороны волосами, со сползшим на висок бантиком, затравленным взглядом из-под слипшихся ресниц и зареванным лицом в целом. Как-то однажды постучалась в дверь поздно вечером и надолго вытурила своим немного необычным внешним видом все старательно притянутые за уши мысли о долгожданном сне: во-первых, вместо свитера сухо висело на ее плечах какое-то бесформенное подобие на платье (она спит в этом?), во-вторых, на коленке у Лэмми в полутьме проглядывалось пыльно-алое пятно содранной кожи и подсыхающей грязи. И говорить же она ничего не стала, и не проскочила мимо, как обычно, а он даже расспросить ее не додумался – полминуты точно озадаченно смотрел на аляповатый рисунок не то кошки, не то собаки на ее животе, зачем-то подметил верную симметрию розового сердечка между «I» и «U» и немного запоздало понял, на каком уровне это несчастное сердечко находилось. Хорошо хоть Лэмми к тому времени как раз оттаяла и пошатнулась вбок, вроде подчеркивая свое положение и безмолвно подтверждая, что уходить никуда не собирается. И почти сразу сказала, или нет, все же пропищала: – Можно? – А потом вновь замялась, сплела неловко пальцы и скрестила ноги – а это ее новые розовенькие тимберленды на голую ногу, которые разносить она еще не успела и из-за которых она и свалилась. Впрочем, факт существования сердечка был более интересный и менее болезненный. Или нет. – Что случилось? – ответил Прапор вопросом и почти услышал ее немой скулеж, без того отлично читавшийся в метнувшемся куда-то в сторону взгляде. И почему он впервые решил выявить цель ее визита именно в этот момент? – Ладно, входи давай. Лэмми подрывается на месте и юркает ему за спину настолько быстро, что он даже и краем глаза не уловил момент, когда она успела сбросить обувь и примоститься на диване. Зато во всех ненужных подробностях разглядел, как она неторопливо вытянула поврежденную ногу и попыталась пальцем стереть полупрозрачный слой грязи. И Флиппи подошел к ней ближе, с очевидным скептицизмом проследил за бесполезными стараниями слюной оттереть всю ту красно-рыжую мешанину, что размазалась теперь по всей ее коленке. С трудом он подавил в себе неожиданное желание вывести за компанию там же «Ты тупица», просто остановил одним движением ее руку и тем самым полностью завладел вниманием Лэмми. И она вздрогнула еще, кажется, но вообще-то он этого не заметил – или на автомате перекинул значение сия действия на что-либо другое, наиболее логичное, чтоб не нагружать зазря. – Ты инфекцию занести хочешь? – наконец спрашивает, вопросительно изогнув бровь. Лэмми вдыхает полной грудью, но вот выдыхать не торопится, почему-то вся напрягается, а глаза ее становятся больше и больше, конъюнктива обрастает блеском. И что-то определенно было не так – выразительнее всего об этом вторит на несколько тонов побледневшее лицо. А Прапору все равно захотелось взглянуть на себя со стороны – это он пугает ее или это она все-таки такая зашуганная? – Убегайка? – Я поссорилась с мамой, – нашлась она. – Сильно. – И все? – Флиппи едва удержался, чтобы не усмехнуться: может, это юношеский максимализм, а может, он недооценил это «сильно». На самом деле сейчас то не важнее кровящей коленки. Минуту погодя он ведет ее в ванную и долго-долго промывает розовую ранку под струей воды (с одной стороны, не особо хочется рисковать с ней, с другой, слабый, но достаточно медный для узнавания запах, с последней – мелькающие перед глазами угловатые коленки, которые он мысленно уже поблагодарил за в каком-то смысле здравый рассудок). Когда дело дошло до обрабатывания, Лэмми выставила вперед руки и отрицательно завертела головой, ссылаясь на «больно» и «воды было достаточно». Прапор пожал плечами – и чего, заставлять ее, что ли? Пусть и хотелось. А через восемь минут они сидели на кухне. Лэмми попросила кофе – без молока и сахара, чтоб уж наверняка им до тошноты давиться, а не слезами и соплями. Попросила кофе и потом молча вылила его в раковину, когда остыл, – потому что слишком горько и потому что тяжесть в животе к саднящей коленке приплюсовывать вообще не улыбалось. Как ни в чем не бывало села напротив и подперла голову рукой, нетерпеливо ножками в воздухе дрыгая, – ну и что дальше? И правда, подумал Флиппи, а что с ней делать дальше? Спровадить домой вообще не вариант, оставить у себя – ну… сомнительное такое решение, мягко говоря. Может, пусть подружкам своим тогда позвонит? Ага, привет, Петунья, время перевалило за десять, но можно я к тебе переночевать приду? Я в пижаме, но на самом деле все так и планировалось, ха-ха. Вот херня.***
– А это откуда? – Бамбуковые колья. – Прямо насквозь? – Ну нет, конечно. Хотя стоял бы чуть ближе там – не стоял бы сейчас тут. Лэмми бессознательно поежилась и смяла пальцами розовую ткань на бедрах – картинки в голове вырисовывались не шибко радостные, зато красочные и изобилующие бордовым. Но вообще-то какая-то часть ее вздохнула с облегчением: шрамы ведь много о чем на самом деле поведать могут, и у каждого рубца своя неприятная, полная запахами крови и трупов история, только вот главное по-прежнему то, что шрамы сопутствуют выжившим, – а Лэмми по уставшему взгляду Флиппи поняла, что он ее поспешное мнение не разделяет и бередить затянувшиеся раны дальше тем паче ни капли не желает. Но Лэмми не удержалась – это же афигеть круто! – А тот, что повыше? Это от чего? – увлеченно выпалила она и ровно через три секунды о своем вопросе пожалела – видно же, что ожог, понятно же, что от огня, более того – неплохо так пламя лизануло, но вот блин, так совладать с собой трудно, словами не передать, а! – Сегодня ты не в меру болтлива, Убегайка, – мрачно замечает Флиппи и садится на кровати рядом – Лэмми любопытно подползает. Зачем-то. – Я никогда не видела твои шрамы. Она только потом догадалась, слишком поздно, наверное, догадалась, насколько же неуместна была последняя фраза, мысль сесть так впритык, что аж ногой отлично чувствуется плотная материя, и вся тема вместе взятые. Если поразмыслить хорошенько, вероятно, «Я никогда не видела тебя без одежды» было б не настолько резко и в лоб, и у Лэмми бы, во всяком случае, не оставалось сомнений по поводу своих зардевших щек и моментально сбившегося дыхания. Крупицу ясности добавило б хоть, что ли… – Понятно, – лаконично отозвался Флиппи. Лэмми вышла из раздумий. – Я твои тоже. – А? – Шрамы. Лэмми в львиной доле смущения сомкнула ноги и целенаправленно принялась потирать друг о друга костлявые коленки. Почему-то стало ну очень-очень-очень неуютно, а утяжелившее воздух напряжение уверенно навалилось ей на хрупкие плечи. В грудине – от резкого смещения приоритетов ретиво зашлось сердце; и вспыхнуло там же нечто эфемерное, но обжигающее все равно почти по-настоящему. Лэмми попыталась выстроить в голове цепочку из домыслов и распутать этот чертов клубок, вклад в создание которого они оба сделали соизмеримо одинаковый: неужели Флиппи понял, что могла иметь в виду она, и поняла ли Лэмми то, что – уже как-то и не оспоришь – имел в виду он? А могли ли они прямо сейчас взойти на новую ступень отношений, которых, в общем-то, и в упор тут не разглядишь? – Откуда ты знаешь о моих шрамах? – очнулась она. – Я и не знаю, – не медля ответил он, будто бы ждал именно этого, и Лэмми тут же – впрочем, запоздало – поняла, что ее только что изощренно-извилистыми путями в нужное русло вывели. – Но они есть, да? Д-да-а, опасливо думает Лэмми, оттого что не думать об этом не может, и у меня толстый красный росчерк прямо на торчащей тазовой кости есть, который я прячу от родителей вот уже четвертый месяц за резинкой трусов, потому что ни одного оправдания его появлению пока не придумала. А еще у меня две розовые полоски в области локтевого сгиба граничат с просвечивающейся зеленой венкой, но ты их не заметил, конечно же, ведь на кой черт тебе вообще-то сдались мои руки. Кстати, я даже внутреннюю сторону бедра себе однажды на досуге располосовала, да вот просто так, и знаешь, знаешь, я искренне надеюсь, что как-нибудь ты все-таки это заценишь. Да, твердо и наигранно безразлично говорит про себя Лэмми, еле-еле сдерживается, чтоб ногу на ногу не закинуть. А оно так и надо. А ты теперь сожалеть до конца жизни будешь, Флиппи. – Нет, – надтреснуто и отведя в другую сторону виноватый взгляд говорит вслух Лэмми, интуитивно натягивая на колени ткань пижамы. Ей не приходится смотреть для полного осознания – Прапор давно в курсе, в чем тут дело. А дело тут и в ночи снаружи, и в паре сантиметрах между ними, и в болячке на ее точеной коленке; даже немножечко в войне с его стороны и слегка в звучащем как констатация максимализме – с ее. Ну и еще в том, что Флиппи за тридцать, а Лэмми только-только шестнадцать исполнилось – но это так, пустяки-неважности.***
– Эй, смотри, – немного экзальтированно и сбито говорит Шифти, – че у физика со стола спер. Ну и смотрит Лэмми, собственно, на трепыхающийся в его руке маленький блокнотный листочек, потом переводит недоверчивый взор на парня, после – возвращается к жалкому куску бумаги, думает, что особой погоды ответы на контрольную уже не сделают, а вот так вот размахивать им тут слишком рискованно. Недолго и вскользь размышляет на тему «риск и Шифти – синонимы или разные берега?» и отчужденно глядит на втекающую через дверь толпу учеников, среди которых на голову возвышается как раз-таки хитрый, оказывается, мужик, физик этот. Хитрый мужик, и вообще-то на болельщиц из старших классов иногда засматривается, но на уроках физики все же засматривается только на учебник – и Лэмми преспокойно ласкает пальцами около получаса точно свою многострадальную коленку, впитывает в себя выветрившиеся прикосновения и поднимает со дна сознания ил воспоминаний. Чуть погодя пускает мысль – а что, и тут шрам остаться может? Пускает мысль и сразу принимается жадно ковырять ногтями рану, хлопья струпьев от обнаженного мяса отдирает, а кровища-то течет густая, но одной струйкой – как тонкий холодный уж по ноге ползет. И запах какой специфический у носа стоит, м-м, о всевышний и всенижний тоже!.. – Лэмми, тебе не больно? – шепчет испуганно откуда-то сбоку Петунья, шепотом, словно по цепной реакции, разражается весь класс, в коридоре, когда Лэмми с физиком в медпункт идет, – шепот путается в ее непослушных вихрах, и они тоже какими-то такими же становятся, ну, цвета шепота этого – ловят на себя блики и удачно в них утопают. И даже когда занятий больше не остается, а Лэмми собирается домой, шепот топит в себе ее уже всю целиком и затеривает в своих обрастающих новыми нитями паутины подробностях, шепот тихий и отдаленный, шепот звонкий и прямо над ухом,шепот в голове,
и тогда домой Лэмми больше не собирается.***
И она все еще иногда приходит – гладенькая и чистенькая, хоть чаще всего и по-прежнему прибегает – помятая и сломанная. С портфелем, с вишневыми губами, с контрольной по физике – может и без всего этого тяготящего вороха ненужных мелочей явиться, даже деликатно постучать в дверь и после терпеливо момент выжидать. – Это, как его… – мямлит она и крутит на палец локон. – Я тут по шрамам. Во-от. – Понятно. – Прапор пропускает ее внутрь. – Душу излить пришла? – Ну… ну это тоже, ага-а.***
И на самом-то деле шрамов этих у Лэмми великое множество – случайных и не очень, плоских, вздутых, тонких, россыпь черточек цвета слоновой кости на плече и тусклые параллельные ниточки пониже живота. – А этот? – осторожно спрашивает она и с трепетом ведет кончиком пальца по краю бежево-розового рубца, носом тянет запах кожи, тела, прошлого, если повезет, вдыхает так глубоко, что ощущает собственные ребра, – это ведь почти как у всех, почти нормально, особенно когда пропускаешь мимо сознания въевшуюся в плечи Флиппи мелкую дрожь, неясно, отчего, но перешедшую на Лэмми заразой. – Выглядит опасно. – Нож. Обычное дело, – сообщает он ей совершенно открыто, без формальностей; а потом подается корпусом чуть назад и вкрадчиво интересуется, как бы между делом, склонив вбок голову: – Ты лучше мне скажи, откуда у тебя вот эта красота? Широкая ладонь неторопливо приникает к бедру, аккуратно или боясь спугнуть, а большой палец оглаживает тугую бугристость. И вообще-то кожа у Лэмми вся такая – такая гладкая, шелковистая и нежная, что касаться хочется снова и снова, в тот же момент именно этого себе и не позволяя, – а стоит ли теперь говорить, сколько раз вместо этой неповторимой кожи на месте шрама прикосновения вылавливали очертания еще полуживого лепестка розы? Лэмми сконфуженно пошевелила бедрами и даже попыталась вернуть резинку белья на место – но наткнулась на чужие пальцы и тут же одернула руку, словно ошпарилась: а может, оно тогда и к лучшему будет?.. Как только к вот этому «лучшему» вытянуть Лэмми без малейшего понятия, ну, попробовала лишнее движение плавно в ситуацию втеснить, пауза и так затянулась непозволительно, хоть, может быть, что-нибудь этакое и сгладит, покрепче стиснула на плече Прапора руку и поджала губы, опять замялась и заалела. – Флип-пи, – застенчиво и боязливо скользнуло по ее квелой улыбке, – поцелуй меня? Лэмми страшно – можно сказать и тут же забыть, потому что живем дальше. Но секунду, ведь Лэмми реально боится до жути, до скручивающихся узлами нервов и делает это прямо сейчас – и забыть об этом сродни плевку зверю в лицо, короче говоря, так просто-то больше не отделаться. И Лэмми страшно по-особенному, страшно напороться со всей дури на холодную непробиваемую стену, а обнаружить себя в теле слабой полупрозрачной девчонки слишком поздно. В конце концов, встретиться лицом к лицу с тем самым зверем уже какой нечеловеческой выдержки затребует. Прапор шатнулся на месте и несдержанно порскнул в кулак, рефлекторно пальцами обхватив подбородок, смерив Лэмми насмешливым взглядом, но с бедра ее все же руку убирать пока не порываясь. Нет, он ни в коем случае не алкал мысль поддеть и разрушить калейдоскоп ее наичистейших чувств этим действием, просто… и все-таки сложно. Настолько, что всевозможные защитные реакции запускаются разом. Ну и кто именно тут шестнадцатилетняя девчонка? – Поцеловать тебя? – переспросил он, обождав. Ну… вполне могло показаться, да-да. Вместо ответа, как зная, что это много какие вообще-то задачки снимет, Лэмми поспешно закивала и скосила взгляд на пол. (Только потом Флиппи заметил, что сделано сие было исключительно ради спавших на лицо кудрей и незаметно зажмурившихся глаз.) – Ладно, – легко отозвался он. Но Лэмми мало того, слегка удивилась согласию, так еще и немного не поняла, почему он поднялся с кровати и осел на колени прямо перед ней – так близко, что горячее дыхание грело участочек кожи на животе. Так близко, Лэмми от веера разнообразных чувств вспыхнула спичкой – и огонек горел у нее на лице под кожей. – Что т-ты… – начала она, пусть и не планируя продолжать, но осекшись гораздо раньше. И уж точно Лэмми такого не предвидела. Не могла допустить и скудной картиночки – а Прапор вопреки тому подцепил пальцами мешающую резинку трусов и стянул ниже (так что из-под хлопковой ткани сразу выбилось несколько мягких белоснежных завитков), и одной рукой сдавил ей ноги под коленками, и губами невесомо коснулся шелкового шрама, медленно и незаметно сцеловывая кружащую голову нежность и первые намеки на пробивающийся фруктовый вкус; чувствуя соленость своих губ и персиковый пушок обнаженного девичьего тела, молочно-бледного, тонкого, что и обхватить одним движением труда не составит, – и как этот рубец только занесло на столь невинное создание? такой бархатный и такой насыщенно-алый, настолько эстетичный каждым своим миллиметром, что оно, в принципе, и понятно становится, и Флиппи как раз в этом самом понимании безвозвратно увязает. А Лэмми-то как ведет, вернее, она сама стоит и вообще не то что колыхнуться боится, а дышать чересчур рывками (словом, пока выходит не очень), но черт, как все равно дико туманит разум, а – и там, где разрастаются и все более смелеют колючие касания, птичьими перьями щекотка осыпается аккурат к месту схождения занемевших ног, пробуждает обжигающий жар и некстати изламывает тело. И теперь Лэмми еще сильнее боится. И нечаянно толкает бедрами, слабо, конвульсивно, в необдуманном знаке. …Но Флиппи отдаляется куда раньше, чем мог бы дойти смысл. И поправляет ее белье, а большими пальцами обводит торчащие вершинки тазовых костей. Оглаживает шрам через тонкую ткань в последний раз. Тем временем Лэмми нащупала где-то на его спине еще два или все три отпечатка войны. – На удачу, – усмехнулся Прапор и глянул снизу вверх на нее. Но Лэмми отчего-то это померещилось издевкой и, раз уж на то пошло, не совсем «на удачу». Конечно же, говорить она этого не станет по многим причинам, а вот наиболее весомая оказалась та, что никак не желала позволять истлеть сохранившемуся пониже живота огарку. И поэтому свитер ее обратно Флиппи сам одернул. И даже пригладил пятерней напоследок. И, наверное, домой ее везти тоже ему шанс выпал.***
Лэмми никогда б не подумала, что казавшийся некрасивым шрам с Флиппи раньше нее поцелуется. Да она его теперь больше Гигглс ненавидеть будет. Ебучее соперничество.***
Иногда она приходит...