Язвы в сердце

(«Доброе утро, Вьетнам!») («Как вам местные красоты?») («А вы уже пробовали клятый рис и суп с рыбьими глазами?») («Нет? Так пожалуйте свой!») Надежда, Надежда. Отнимем у них Надежду и сожжем дотла деревни. Коммунистов на эшафот. (Только на Надежду можно дрочить, сукины дети.) Сдерем Ее с их тел вместе с кожей, а в ведра пустим пропитанную Ею кровь. Посмотрим, как желторожие будут щериться теперь. («Огонь сегодня особенно игривый!») Бог живет в мире страха и безысходности. Бог стал одинок и никому не нужен. Отчаявшись, в один день Бог совершает самоубийство в заброшенном домике.* (Только поглядите, как бьется и хрипит он в предсмертной агонии, плюясь черной кровью! Давайте выпустим ему кишки и размозжим череп прикладом?) А сейчас – пройдемте-ка вон туда. Овцы? О нет, их кровавой кашей разнесло по стенам еще вначале. Блеяние горящих овец? Крики насилуемой женщины? Равноценность? Надежда? Я же говорю: здесь нет овец, равноценности тоже, надежду мы и так заберем. Эй, поглядите сюда! Да-да, он тоже глядит на вас единственным глазом. Какой идеальный изгиб брови… Где его локоть? а челюсть? а мать? А-а, ну конечно же. Овцы. Их тут нет, помните? Да кого вы обманываете? Кто здесь настоящие животные? Она или четверо мужчин над ней? Как же это мерзко-мерзко-мерзко. (Мертвые тела такие мягкие.) Каловые массы по ногам мертвого бога. Кишечный тракт наружу. Декседрин развязывает руки, а? И искушенной любовницей закрывает глаза. Надежда! Надежда! Везде смердит дерьмом, жженым мясом и Надеждой! Они требуют от вас больше смертей! Больше! Убьем всех стариков и изнасилуем женщин! Больше крови! Детское тело с переломанными костями похоже на тряпичную куклу – башка мотается на лоскутьях кожи. Нам не выиграть эту войну, но мы хотя бы зальем кровью все вокруг, чтобы сам огонь начал извергать из своей адской пасти клубы черного дыма! Проникнись какофонией этих запахов. Повеяло кониной. Тут были лошади? Или так горят человеческие тела? Или твое собственное? Или ты все еще считаешь себя человеком? Нам не выиграть эту войну. – Глянь только на эту физиономию, – плюет солдат. А ты глянь. Что там? Ну вьетконговец. Ну связан. Лупает ошалело глазами, зыркает на вас двоих да не знает, от кого именно ждать решающего выстрела. Ты не решишься, конечно, лишь боясь промазать и оконфузиться, – урод-то он урод, но у тебя у самого глаза одного нет, а под тем, что целый, – свежий ожог пузырится и сочится сукровицей. (И что на это скажет сестра?) Войну. Не выиграть. А ведь твой сержант это прекрасно знает. Лицо покрыто слоем грязи. Шрам на лбу успел зарубцеваться. Ух, не настоящим ли огнем пылают его глаза? У тебя еще не развилась пирофобия? Наверное, зря. Рик знает тоже. Или его зовут Джон? Майкл? Гэбриел? Есть разница? Может, это даже не человек? Зверь? Чудовище? Чудовище подвешивает тело на дереве за ноги. Узкоглазый малец. Голый. Какой-то весь неровный, кривой, будто сломали пополам позвоночник. Может, даже живой еще. – Да хоть кто-то в этой мясорубке понимает, что нам не выиграть эту войну? – твой немой крик растворяется в закутках сознания. Покосившегося сознания. Больше не только твоего сознания. – Ага, – такое же немое согласие давно поджидает тебя в глазах бойца. (Почувствуй этот ужас.) Поднимается, поправляет штаны, винтовку. Поза валяющейся девки странная, как у дохлой лягушки. Рифленая подошва давит на живот. Смесь грязи и крови, и того, думать о чем ты не хочешь. – Нашли? – теперь словами. Так нужно. – Одного. Уже поймали. – Сучий потрох. Девка кряхтит. Живая. Пока живая. Когда наступают на грудь ботинком – придушенно крякает. Неужели не все? – Есть тут еще партизаны? Иль их ты и прячешь где, шлюха желторожая? Че молчишь, э? – Руки теребят ширинку. Высовывает член. Ты уходишь. Девка, кажется, стонет вслед. Кто блять сказал, что Бога нет? Это в окопах нет атеистов, придурок. Проймись иронией и загляни же мертвому божеству в глаза. – Ты уже предвкушаешь тот пиздец, который они тебе уготовили? – ласковым-насмешливым шепотом в ухо. (Огненные псы сорвались с цепей. Не пытайтесь их поймать, идиоты! Они уже за вашими спинами! Берегите свое достоинство ниже пояса, если это покажется вам уместным в будущем. И бегите! Бегите отсюда!) Пятьсот два – большое число. Жестокость перемежается с еще большей жестокостью. Пятьсот два плевка в лицо мертвому богу. Из них – семнадцать женщин. Надежда теплится у них в утробах. Вырвем же ее. А напоследок! Напоследок скинем всех в яму! Братско-сестринская могила! Выживших убьем их же методом – затыкаем кольями! И не давать слабины! Но понятие мести часто равносильно жестокости... Спокойно, все в порядке. Спокойно, мы все – жертвы. – Заберите оружие. – Глаза горят огнем, зрачки нормальные. Следов наркотика не видно. А он-то ведь все равно выжил. И ты вроде как. Вроде как. Да, заберите. Надежду не забудьте. Вас же не смущает, что от Нее несет жареной кровью, посмертной рвотой и дизентерией?