***
Далеко на севере, в горах Сигрии, спрятан древний храм... Спрятан не человеком, соорудившим его, и даже не скалами, испокон веку ревностно охраняющими им принадлежащее. Это сами Совершенные, поверженные, униженные, убегая, скрыли от преследователей свою последнюю нетронутую обитель. Толстые серые стены уходили вверх и терялись в ночном заснеженном небе. Сложили их из грубого камня тысячи лет назад, и странным казалось, что простое существо, тогдашний человек, создал такое мощное сооружение, выдержавшее множество метелей, обвалов, осад, опустошенное, но не разрушенное. Но ведь душа каждого каменщика пела, а руки наливались особой вдохновенной силой, потому и простоял храм тысячи лет и еще простоит вдвое дольше. Но несмотря на его величие, храм уже третью сотню лет переносил запустение, и каждый год давался ему все труднее. Дубовые ворота давно покосились и прогнили, остроконечные башенки на крепости, в которую заключили храм, облюбовали летучие мыши и вороны, мерзкие твари, устраивающие свои гнезда под боком у Смерти. Ведущая наверх каменная лестница потрескалась и грозилась в любой миг обрушиться, выемки для факелов раскрошились, а из-под потолка охапками свисала пыльная паутина. Под лестницей были коридоры, закрытые для обычных людей; одни монахи имели право войти в библиотеку, но сейчас никого не осталось. Книги, обитые дорогими тканями, с изящно выполненными иллюстрациями и исписанными пожелтевшими страницами, гнили, поеденные крысами, насекомыми, потрепанные холодами и сыростью, ныне рассыпающиеся в прах от одного прикосновения. А сама лестница приводила в полукруглую залу, вдоль стен стояли шесть статуй в четыре человеческих роста. С левой стороны ближе всех к высокой резной двери была Найха, богиня войны, победы, черноволосая оскалившаяся женщина в мужском костюме, в поножах и наручах, с висевшей на поясе саблей. Точь-в-точь напротив нее простирала длани Алтха, богиня исцеления и милосердия, испокон веков сдерживающая нрав свирепой сестры. Скромный серый плащ, открывающий только запястья, убранные волосы, прижатый к груди пучок целебных трав, кроткий взгляд – она была противоположностью Найхи. За Найхой следовала Клэта, извечная покровительница влюбленных и красивых, длинные волнистые волосы спадали до самого пояса, открытую шею украшало ожерелье. Лэита, богиня семейного очага, покровительствующая новорожденным и матерям, была очень схожа с ней – тот же высокий лоб, прямой нос, миндалевидный разрез глаз, но и различались сестры заметно. Клэта, чувственная и страстная, бросала тень загадки даже на самые невинные отношения. Побеги влюбленных, тайные бракосочетания, порочные связи – все это совершалось с ее благословения, с ее помощью, даже если любовники не мыслили обращать свой разум к ней. Лэита тоже любила, как жена мужа, а муж жену, как любят друг друга мать и дитя: кротко и смиренно, но в то же время так пылко и крепко, что и страсти Клэты меркли перед этой силой. Последними шли Лукция и Айче, богиня богатства и процветания и богиня плодородия. Они поразительно отличались друг от друга. Приземистая кудрявая Лукция и в расшитом серебром, золотом, бисером парчовом платье держала в руке увесистый кошель. Голову стройной босоногой Айче, одетой в простое крестьянское платье, увенчивал венок из пшеничных колосьев. Они, как и четыре их сестры, существовали рука об руку, неразлучные, не умеющие жить поодиночке. Но человек, входящий в залу, раньше всего видел огромное зеркало во всю стену и свое в нем отражение. К человеку обращали взоры богини, ради человека они создавали этот мир. Шесть богинь и человек вместе составляли единое целое, не имеющее смысла без какой-либо его части. Вот почему с изгнанием Найхи, Клэты и Лукции Алтха, Лэита и Айче потеряли половину своего могущества, а вслед за этим пришло в упадок и человечество. Люди сами того не замечали, но поколения сменялись поколениями, и с каждым новым все злее становились взгляды, все чаще жены и мужья дурили друг друга, золотые монеты приобретали все более соблазнительный и заманчивый вид... А статуи в зале продолжали стоять, всеми забытые, хотя краска с них давно облезла, фрески, украшавшие стены, потускнели, а засиженное мухами зеркало потрескалось; и событием становилась пробежавшая от стены к стене крыса, оставившая длинный узкий след от хвоста на слое пыли на мозаичных плитках... И эта участь считалась в чем-то счастливой, ведь другие храмы сравнялись с землей. Но неожиданно появилась надежда, озарившая храм, будто солнце, выглянувшее из-за туч после долгой бури. Десять лет назад в зеркале снова отразился человек.***
Даегберхт выглянул из-за ствола высокого, очень старого дуба, тяжело опершегося на обросшие мхом, как бородой, стены крепости. Кованые ворота были настежь распахнуты, Джаан стоял перед ними в кольце своих вернейших стражей. Чуть поодаль расположились его дочери, Флавия и Лелия, стиснутые воспитательницами и долговязым суровым агленианцем Ардрисом, которого Джаан пригласил из Миррамора. У стен замка теснились остальные жители Сигилейфа: конюхи, смотрители почтовых голубей, плотники, горничные девушки – все, кроме поваров и кухарок, которые сейчас не разгибали спины на кухне, и кроме герцогини-жены. Когда во двор заехала процессия: легкие кареты с запряженными тонконогими лошадьми (в них сидели женщины) и всадники – граф ор Геленри с сыновьями и слугами, простой люд всколыхнулся волной и низко поклонился. Джаан милостиво кивнул. Двое разодетых глашатаев выкрикнули стройным хором: – Граф Игерд ор Геленри и его супруга Ирма ор Геленри приветствуют своего сюзерена, герцога Джаана ор Сигилейф! Из года в год, в середине зимы в замок с семьей и свитой являлись графы ор Геленри, Рилиалла, ор Леос и бароны ор Ниида, ор Догаст, ор Лингун, ор Балис, ор Куана и ор Ивиус. Все они много лет назад вышли вместе с Джааном из Хельмгеда и никогда не предавали его. Джаан прислушивался к их советам и доверял войска, и их верность была вознаграждена. Когда Джаан разбил мятежника Юнидо ор Сигилейфа и получил титул герцога, он, не забыв о соратниках, пожаловал каждому ленные владения. Даегберхт развернулся и, припадая на больную ногу, пошел вдоль стены, прикасаясь пальцами к шершавым камням. Ничего нового он сегодня не увидит, а следующими должны были прибыть барон Бронче ор Ниида с супругой Усфурой – пышущий здоровьем и довольством юнец, заменивший скончавшегося осенью отца, и круглолицая, разодетая по последней моде толстушка. Спокойно смотреть на жизнерадостную Усфуру Даегберхт долго не мог. Бранда ор Сигилейф, его мать, никогда не встречала гостей рядом с Джааном. Она не выходила из замка: кормилица рассказывала, что едва она разрешилась от бремени, духовник-агленианец запретил ей выходить наружу, чтобы не гневить лишний раз Айче. Богиня плодородия, узрев перед собой столь грешное существо, могла наслать на земли неурожай. И мать заперли в ее покоях под крышей донжона, где день и ночь она вышивала и молилась. А этим вечером она даже не спустится к пирующим гостям, чувствуя слабость после тяжелых родов! Ноздрей Даегберхта коснулся доносящийся из кухни запах жареного мяса – на пир Джаан приказал подать лучшего быка. Было обезглавлено множество кур и гусей, из погребов выкатили бочки с вином, выгребли крупы. Благо, что год выдался урожайным, и всего было в достатке. Хотя в голодную пору Джаан устраивал опустошительные, беспощадные набеги на окрестные деревни, будто герцогство Сигилейф не было его владением. Старый слуга Орульф, ставший Даегберхту другом, тогда ворчал, что Джаан, как бы ни старался, до конца своей жизни не вытравит из себя необузданного дикаря из песочной страны. А однажды его услышал Джаан, и Орульфа в скором времени не стало. Даегберхт, взбешенный, ударил кулаком по замшелому камню. Стена отозвалась обиженным гулом, и звук не стих, а будто бы усилился. Даегберхт заволновался. Он бегло огляделся и, убедившись, что Джаан с дочерьми заняты гостями и в его сторону головы не поворачивают, припал к стене. Чей-то нежный голос приглушенно пел, и Даегберхт различал отдельные слова. Но что они означали и кто плакал в толще нагроможденных древних камней так печально и красиво, он не знал. Иногда ему казалось, что это кто-то замурованный в стене остался в ней призраком и молит о помощи, и его передергивало от дохнувшего морозом страха. Быть может, на свете и есть человек, который рассказал бы Даегберхту об этих голосах и перевел их лепет, но пока ответа он не нашел. Бранда и Орульф пожимали в недоумении плечами, а когда Даегберхт обратился к Ардрису, тот заявил, что он одержим злыми духами, выжившими детьми мелл, и велел выстегать его вымоченными в соленой, ночь простоявшей в часовне воде розгами. Ардрис лишь недавно перестал спрашивать у Даегберхта, не тревожат ли его зловредные создания. Даегберхт всегда говорил, что после обряда все наладилось. Лгал. А пение превратилось в едва слышимый шепот, тот быстро сошел на нет, и Даегберхт, испытывая одновременно облегчение и сожаление, похромал в замок, обещая себе постичь эту тайну.***
Даегберхт застыл на пороге круглой полутемной комнаты. На широкой кровати под балдахином лежала мать, укутанная в несколько одеял и утопающая в подушках. Флавия и Лелия уже были рядом с ней. Девочки унаследовали от своего отца одни худшие его черты, как телесные, так и душевные – мать объясняла это тем, что в ночь зачатия Джаан приходил к ней злой и ожесточенный. Обе нескладные, угловатые, с землистым цветом лица и зализанными волосами, обряженные в какие-то нелепые платья, они обожали вынюхивать, выслеживать и доносить. Если Даегберхт видел их где-то около себя, он был уверен: о каждом его движении узнает Джаан. Лелии не исполнилось еще и десяти, и Даегберхт думал, что без старшей Флавии она выросла бы скромной и милой. А Флавии, помимо доносов, доставляли удовольствие чужие страдания, и Джаан никогда не запрещал дочурке наблюдать, как кого-то секут на конюшне. Нахалка обернулась к Даегберхту и, прищурившись, со злой радостью оскалила свои мелкие ровные зубы, единственное, что было в ней красивого. Она наверняка бы постаралась уязвить его, развязать перепалку, если бы матушка не подала голос: – Дочери мои, подойдите ко мне. Флавия вместе с Лелией повиновалась, напоследок бросив на Даегберхта испепеляющий взгляд. Он же остался стоять у входа, дожидаясь, пока мать спросит, молились ли девочки аглам и их детям. Тяжелая дверь заскрипела, и в комнату, держа в одной руке огарок свечи, а второй – прижимая к груди запеленатого младенца, вошла Хельга, молодая кормилица, одна из тех немногих, кто родился в замке при герцоге Юнидо и пережил приход Джаана. Даегберхт посторонился и взял у нее свечу, на что кормилица приветливо ему улыбнулась. Матушка, с трудом приподнявшись на подушках, поцеловала Флавию и Лелию в лоб. Старшая девочка, хмыкнув, протерла место поцелуя платком, и Даегберхту захотелось оттаскать гадючку за патлы. Но он давно научился сдерживать желания и скрывать чувства, во многом переняв сложную науку у матери. А та, притворившись, что ничего не заметила, отпустила дочерей и поманила к себе кормилицу. Девочка в свертке закряхтела, и мать улыбнулась. – Как она? – О, сосет за пятерых, – убаюкивала Хельга Налию. – На редкость здоровая. – А как чувствует себя твой ребенок? Кто у тебя, сын или дочь? – Сын, – зарделась женщина. – Тоже красивый и здоровый. Ах, госпожа, я их обоих так люблю! Мать, осторожно, как хрустальную вазу, взяла Налию на руки и прижала к груди, напевая что-то незамысловатое, но веселое. Хельга нависла над ней коршуном, бдительная и готовая подхватить девочку, если мать ослабеет и упустит ее. Поцеловав Налию, матушка вернула дочь кормилице, наказав Хельге хорошо о ней заботиться. Впрочем, Хельга не нуждалась в наставлениях, будто сама Лэита, хранительница домашнего очага, нашептывала ей, как обходиться с младенцами. Даегберхт остался с матерью наедине и, не дожидаясь, пока его подзовут, присел на краешек кровати. Глаза матушки загорелись особым огнем, и он съежился от нахлынувшего чувства вины. Он не оправдывает ее надежд, которых она никогда не озвучивала, но которые возлагала на него с той секунды, когда он впервые глотнул воздух. Но она никогда не корила сына за беспомощность. Мать никогда на людях не показывала свою привязанность к Даегберхту, и все же ни для кого в замке не было секретом, что она любит своего сына от первого мужа до беспамятства, до безумия. – Ты идешь на поправку? – спросил Даегберхт. – Я и не болела, – отозвалась мать. – Просто нужно беречь себя... Я ведь уже старею, мне почти тридцать лет. Даегберхт погладил ее по запястью. Тридцать лет. Что такое тридцать лет для женщины, живущей в любви, заботе и уважении? Ничто. Но матушке такой участи не досталось. – Джаан очень зол. – Требует сына? – жестко бросил Даегберхт. Мать моргнула в знак согласия. Даегберхт сжал зубы от привычного приступа гнева. Когда родилась Флавия, Джаан молчал и казался даже удовлетворенным; ему нужно было еще крепче приковать к себе жену, и он достигнул своей цели. Когда родилась Лелия, Джаан не скрывал недовольства. Когда три года назад мать произвела на свет мертвого мальчика, лекарь с повитухами не смогли укротить ярость Джаана, и он избил жену до полусмерти. – Да, он требует сына, – решилась ответить мать. – Винит меня в собственной слабости. – Как он смеет? – прошипел Даегберхт. – Этот... этот... – Молчи! – испуганно приложила длинный палец к его губам матушка и затравленно обвела глазами комнату. Догадка озарила Даегберхта. Нахмурившись, он подошел к окну и резко ударил по шторе. Ткань покорно заколыхалась, и Даегберхт, не обнаружив никого, потерял к ней всякий интерес. – Нет, нас не подслушивают, – замотала головой мать. – Но нельзя так говорить о нашем покровителе... – После всего того, что он сделал с нами и с замком, мы должны молчать? – не веря своим ушам спросил Даегберхт. – Он оставил нам с тобой жизнь, – кротко потупилась она. – И во что он ее превратил? – гнул свое Даегберхт. И даже видя, что мать, растерявшись, чуть не плачет, он не остановился: – Это он сделал меня хромым. И ты посмотри, посмотри, что он творит с людьми. Как можно сносить это?! Мать колотила дрожь, она ворочалась на постели и жалобно просила: – Прекрати, молю, прекрати. Даегберхт отшатнулся. Неужели он действительно раньше не замечал, какая она жалкая и беспомощная, способная только рыдать и молиться? – Алтха призывает нас к терпению... Даегберхт не дал матери договорить: – Твоя Алтха равнодушна ко всему. Ей важно, чтобы ей поклонялись и приносили дары, но она не награждает и не карает. Даегберхт почти кричал. – Хватит, хватит! – повторяла побелевшая мать. – Ты ошибаешься, ты сам скоро поймешь, что ошибаешься! Ярость, природу которой Даегберхт не мог понять – да и не пытался, клокотала в груди, требовала выхода, путала мысли. – А может, ты прячешься за агл, потому что любишь Джаана? – Он наклонился над матерью и встретился взглядом с ее помутневшими глазами. – Почему ты так думаешь? – перестав без слез всхлипывать, прошептала матушка. И Даегберхт будто очнулся от кошмара. Как он мог? Как он посмел так думать и говорить? Даегберхт рухнул на колени, неловко выставив плохо сгибающуюся ногу, и прижался губами к узкой холодной ладони. У него не был сил просить прощения – оскорблять было проще. Мать молчала и дышала тяжело, хрипло. Даегберхт чутко ловил ее вздохи. – Что внизу делается? – просипела мать, и у Даегберхта от сердца отлегло. Простила. – Завтра Джаан с мужчинами собирается на охоту, – ответил он. – Загонять кабана. Мать не ответила. – Ты не выйдешь? – Сегодня уже нет, – откликнулась матушка. – Быть может, завтрашним вечером... Даегберхт пожал плечами. – Иди спать, сын, – вымученно улыбнулась она. – Мне нужен покой. Он снова поцеловал ее руку и, с трудом поднявшись, вышел за дверь. Хромая нога слушалась совсем плохо, и ему на лестнице приходилось пару раз останавливаться, чтобы не упасть. Но так было надо. Он заслужил.