***
Иногда, стоя посреди залы и вперившись взглядом в собственное отражение, Алиньо думал, что помешался. А порой он был в этом уверен. И если бы кто-то удосужился Алиньо сообщить о его сумасшествии, он испытал бы скорее удовлетворение, нежели удивление. Здесь все такие. Ульгус предпочитал не открывать лицо. Ингиво никогда не смотрел никому в глаза – во время разговора отводил взгляд куда-то влево. Асква с Еванджей не переносили, когда к ним подходили со спины. Алиньо и сам этого не любил и, до животного ужаса боясь удара по затылку, подавлял желание прикрыть голову руками. Но его убеждение, что храм этот не заброшенное святилище, а настоящее живое существо, не любящее одиночество, не имело ничего общего со страхом. Алиньо, задерживаясь в библиотеке внизу, судорожно перебирая книги и свитки, не раз слышал неясный ропот, то ликующий, то невыносимо тоскливый, а в зале иногда, крайне редко чувствовал чей-то любопытный, ласковый взгляд. Алиньо знал, что там кто-то есть, и кем бы ни был этот невидимка, он надеялся на копошащихся мелланианцев, как нищий – на добродетель случайного прохожего. В эти минуты Алиньо морщился от глухой боли и исступленно клялся оправдать надежды этого существа. После – пыл утихал, но искренности обещаний не умаляло ничего. Лишь бы понять, что он может сделать... И может ли что-нибудь вообще? – Кто ты? – шепотом воззвал Алиньо, не надеясь на отклик. И пронесшийся возле щеки печальный вздох послужил ему ответом. Заглянувшая в запыленные, но целые витражи луна облила мягким светом вытянутую дрожащую руку, но Алиньо сразу отдернул ее и прижал к себе – на лестнице зашуршали шаги. Алиньо заставил себя расправить плечи и неотрывно смотреть в зеркало. Он увидит входящего. Врасплох его не застать. И узнал он, кто поднимается по широким каменным ступеням. Походку той, что однажды возникла перед ним, чтобы вытащить с того света, Алиньо узнал бы, сгорая на костре агленианцев. Но ледяная струйка страха, скользнув по шее, схлынула, когда в зеркале отразилась коренастая фигура Еванджи. – Поджилки затряслись, правда? – раздался ее хриплый голос. Алиньо не счел нужным отвечать, привыкший за несколько лет к ее насмешкам и острому языку. – Ты не умеешь скрывать свои чувства, – добавила она. – Зато я превосходно умею угадывать твои, – парировал Алиньо. – Ну же? – отражение Еванджи довольно осклабилось. – Ты в смятении. – Верно, – почти грустно отозвалась Еванджа. – Эти агленианцы просто не могли не заметить пропажу людей в окрестностях... а храм опасно приметен. – Будем уходить? – внимательно посмотрел в глаза ее отражению Алиньо. – Придется. Но уйдем мы недалеко. Орки Асквы примутся за строительство на рассвете следующего дня. Надежное, укромное местечко в пяти хейдах отсюда. – Еванджа махнула рукой, указав на северо-запад. – Мы затаимся, и надолго – призраки Ингиво видели агленианцев совсем близко. Алиньо с печалью осмотрел темную залу. Покинуть храм и его незримых обитателей. Да, он готов на это, для того, чтобы вернуться когда-нибудь вновь. Вернуться живым. Узнавать, что чувствует человек, когда на его шею по приказу агленианца накидывают петлю, Алиньо не хотел. – Но ведь тревожит тебя еще что-то? – осторожно спросил он. – И Ульгуса, и остальных?.. Еванджа вздрогнула и, сделав несколько шагов к Алиньо, крепко сжала его плечо. – Да. – Что-то страшное промелькнуло в ее потемневших глазах, она вмиг осунулась и будто постарела, так подкосила ее ужасное горе. – Совершенных больше нет на небесах. Алтха, Лэита и Айче ушли вслед за своими сестрами. Слова Еванджи ударили Алиньо огненной плетью. Еванджа же навалилась на него и задышала над ухом: – Ушли, покинули. – Значит, то, что мы делали, было пустым и бессмысленным? – неверяще просипел Алиньо и, сжав в руке ладонь, отметил, как холодна кожа. Он остро нуждался в чем-то настоящем и простом, за что мутнеющее сознание уцепилось бы и не дало миру, давшему глубокую трещину, разрушиться до основания. – Ульгус узнал об этом не один десяток лет назад. А еще он знает, что Совершенных можно призвать обратно... – Еванджа притянула Алиньо к себе и прижалась подбородком к его виску. – И думает, как это осуществить. – Как? – эхом повторил Алиньо, чувствуя, что ледяной ужас и беспросветное отчаяние оставляют его и уступают место надежде. – Если бы я знала! – неожиданно разозлилась Еванджа, несильно схватив его за горло. Мгновение спустя она ослабила хватку и едва слышно присвистнула: – Но я уверена, тебе тоже придется порядочно побегать. – Как часто бывает, снова не зная, зачем это нужно? – деланно пожаловался Алиньо. Раздался короткий смешок. – Ну что ты! Мы посвятим тебя в наш замысел. Хоть ты и шавка, но шавка верная, в уплату за верность требующая доверия своих хозяев. Ты ведь предан нашему делу всей душой, так? Алиньо сбросил с себя руки Еванджи, развернулся и открыто посмотрел ей в глаза: – Так.***
В замке нельзя было найти тихого, спокойного уголка. Флавия и Лелия, заливисто хохоча, бегали по всем комнатам, что совсем не подобало юным герцогиням, но на их выходки все смотрели сквозь пальцы – не до них было. А отдыхая от своих игр, девочки не упускали возможности похвастать перед блистательными гостями своими туалетами и выслушать восхищенные ахи. Особенно громко умилялась Усфура. Она не постеснялась прервать плавную речь Ирмы ор Геленри, которая до того увлеченно о чем-то рассказывала Бранде: – А ваш отец видел, как вы сегодня выбрали наряды? Флавия с притворной степенностью оправила дорогое парчовое платье и елейным голоском протянула: – Ах, нет, сударыня! Отец встал и уехал слишком рано, как и подобает истинному мужчине. – Девочка повысила голос и скосила глаза на сидевшего в дальнем уголке Даегберхта, старавшегося со вчерашнего дня казаться совсем незаметным. – Мы не желали ему доброго утра. – Но полдень близится? – неуверенно обратилась к собравшимся Усфура, как бы ища поддержки. – И наши мужья вернутся!.. – Не дождавшись какого-либо ответа, женщина не затихла, однако, и затараторила, громко, настойчиво, словно от отклика хранивших гробовое молчание людей зависела ее судьба: – Когда у меня появятся свои дочери, я обязательно приведу в один из таких праздников к вам, вы же научите их хорошему вкусу, покажете, не так ли? От взгляда Даегберхта, занявшего чрезвычайно удобное место – зала была открыта как на белой простыне, не ускользнуло, что Бранда вздрогнула и отвернулась, поправив выбившийся из высокой прически локон. Лицом она была обращена к сыну, и Даегберхт видел, как дрожат ее алые, вечно чуть припухшие губы. Его самого бестактность Усфуры возмутила. Все приглашенные знали, что пиры закатываются в тот день, когда герцогиня-жена потеряла мужа, друзей и настоящий дом. Усфура единственная пребывала в неведении. Или же Бронче обучил жену «хорошим манерам»?.. – Сударыня, что с вами? Вам нехорошо? Вы больны? – голос Усфуры резал слух, она будто намеренно делала паузу после каждого слова. Казалось, она лаяла. – Совсем нет, – мило и естественно улыбнулась Бранда, но Даегберхт прекрасно понимал, каких усилий стоят матери деланные непринужденность и беспечность. – Но я думаю, если мы продолжим так же сидеть, ничего хорошего не выйдет. – И что же вы предлагаете? – подала голос Рена, дочь Ирания ор Лингуна и его жены Адальны. – Фанты, – коротко вымолвила Бранда. Глаза дам засверкали азартом, идея матушки пришлась им по душе. Флавия даже подпрыгнула на одной ножке, хлопнув в ладоши, но рассудительная Лелия быстро одернула сестру, с серьезным видом нашептав что-то на ухо. – Но я никогда не играла в фанты, – растерялась Рена. – О, это совсем легко! – вмешалась Усфура и, всплеснув руками, поинтересовалась: – Но кто же будет нашим ведущим? – Даегберхт подходит для этого, как никто другой, верно? – усмехнулась Ирма и, посмотрев в его сторону, сощурила близорукие глаза. – Верно, – почти весело согласилась Бранда. Пара десятков женских и девичьих головок с пытливым любопытством обернулась в его сторону, и Даегберхту не оставалось ничего иного, кроме как выйти в центр залы, отчаянно надеясь, что хромота его не слишком заметна. – Если дамы так настойчиво просят меня, я не имею права им отказать, – театрально развел он руками и низко склонился, выражая тем самым искреннейшее почтение. – Станьте для начала в круг. – Я, пожалуй, понаблюдаю за вами со стороны, – переполошилась толстая Адальна, – помогу Даегберхту... – Как же так, матушка? – схватила ее за руки Рена. – Оставьте эти ваши глупости, сударыня! – поддержала ее Усфура. Адальна, не выдержав натиска двух молодых и потому убедительных барышень, покорилась. Даегберхт с некоторой обреченностью подумал, что он должен аккуратно подбирать задания, если не хочет обидеть ни одну женщину, ибо гнев их обещает быть страшным. Даегберхт приказал слугам зажечь свечу и, взяв ее, отчеканил: – Задание таково: та, кто с первого раза задует свечу, споет нам. – Что угодно? – уточнила графиня ор Рилиалла, стоявшая левее всех остальных. Он кивнул и поднес к губам ее свечу. Выдох был сильным, но недостаточным, и Даегберхт направился дальше, горячо молясь аглам, а в глубине души и меллам, чтобы свечу задула не Усфура. Судя по ее голосу, это далось бы баронессе ор Ниида до неприличия легко, но жребий выпал Флавии, чему Даегберхт предпочел порадоваться. Девочка, выйдя к Даегберхту, спела одну из колыбельных, которых узнала в далеком детстве от нянек и кормилицы, а затем служанка снова разожгла свечу. Ирма ор Геленри должна была изобразить загаданное ею животное и выбрала дракона. Удалось ей это точно и красиво, а Рена, напротив, угадывала зверя, задавая Даегберхту наводящие вопросы. Лелия послужила ему зеркалом, а графине Мералле ор Риллиала пришлось пересказывать изгнание мелл так, чтобы рассмешить участниц игры. Танцуя с Адальной и слыша плохо сдерживаемый хохот, Даегберхт проклял тот миг, когда выдумывал испытание для следующего фанта. Пора бы уяснить, что не с его хромотой танцевать. Особенно с Адальной... – Зачем ты это все устроила? – улучив момент, прошептал на ухо матери Даегберхт. – Я же хорошая хозяйка, – уклонилась от прямого ответа смеющаяся Бранда и задула свечу. Но только она вышла из круга, как громкое конское ржание и собачий лай заставили Флавию с Лелией опрометью броситься к окну, а за ними, более степенно, последовали и другие. – Это отец! – вскрикнула Лелия. Даегберхт вытянул шею и поверх голов женщин заглянул в окно. Охотники вернулись не с пустыми руками – до него доносились хриплые одобрительные возгласы. Старик Готар ор Леос хлопал по плечу Бронче ор Ниида и что-то ему втолковывал, а чуть поодаль ото всей стоял Джаан, его могучая фигура явственно выделялась среди прочих. Даегберхт не мог видеть лица отчима, но готов был поклясться, что на лице его – высокомерная улыбка. Через полчаса Флавия с Лелией пытались повиснуть на нем, но Джаан их холодно отстранил от себя и снисходительно потрепал каждую по волосам. Он позволял своим дочерям все, но не любил их.***
Мужчины, несмотря на усталость, сразу отправились за стол, а за ними – и женщины. Даегберхт пропустил их и поплелся позади всех, медленно, стараясь держаться возле стены. Идти было боязно. Сидя за одним столом с Джааном и его вассалами, он особенно ясно и остро осознавал унизительность своего увечья. Он хоть и изрядно проголодался, с радостью бы отказался от пищи и переждал пир в своей спальне, но Джаан четко приказал ему присутствовать за столом. А Джаан ненавидит, когда кто-то смеет ослушиваться его приказов. Хромота напоминала Даегберхту об этом. «Если ты докажешь, что ты мужчина, и поборешь меня, я утрачу власть над тобой», – прорычал Джаан, вытащив его за грудки из-за стола. Даегберхт не успел и рот раскрыть, как ногу прошила боль и раздался хруст. А потом лекарь вынес ему приговор – кость не срастется правильно. А слуги тем временем в спешке заканчивали накрывать на стол. Гости занимали места, Джаан сидел во главе стола, по правую руку от него замерла Бранда. Еще правее устроились сестры Даегберхта, и он опустился рядом с девочками, придирчиво осмотрев яства. Курятина и жареные гуси, баранина, овощи и их всевозможные сочетания, и, конечно, вино. Вино отменное, наследство прадедов Даегберхта, которое нагло присвоил себе самозванец-Джаан. – На вторую перемену подадут кабанье мясо, – самодовольно осклабился Джаан. Бронче при этих словах горделиво приосанился. Вместе загоняли? Бароны и баронессы, графы и графини принялись за еду одновременно, как по указке. Даегберхт пока медлил, изучая людей. Мать держала спину ровной, не притронулась ни к чему из еды, не пригубила вина из кубка. Она улыбалась, почти мечтательно, словно ей и впрямь было хорошо – Даегберхт не брался судить наверняка. Джаан ел как человек с чистой совестью, не скупясь, запивал вином. Даегберхт услышал стеснительный шепот Лелии: – Флавия, будь сдержаннее! Помнишь, что нам говорил Ардрис: мы – женщины, и не должны есть столько же, сколько мужчины... – Дурак этот твой Ардрис, – так же тихо огрызнулась Флавия, и Даегберхт, прихлебнувший вина, чтобы не рассмеяться, решил, что она права. Но аппетит свой девочка поумерила – чтобы сберечь фигуру, не иначе. О Даегберхте будто бы все забыли, и нельзя было сказать, что его это огорчало. Он пил вино, которое было приятным на вкус и грело грудь, он наблюдал, как Бранда, аккуратно поправив локон, объедала куриное крылышко, и думал о том, что если бы не знал, то никогда бы не сказал, что мать на днях родила. Роды были трудными, и готовились уже к похоронам, но за весь день она ни жестом, ни словом не выказала свою слабость. Все порядком захмелели, по зале разносились громкий смех и томные вздохи. В голове у Даегберхта шумело, и он почти развеселился, краем сознания понимая, что причина тому – вино. Джаан единственный не разделял общего настроения. Он не обращал внимания на тарелку, на которой покоился жирный куриный окорок с локоть размером, залпом осушал кубок за кубком, и глаза его налились кровью. – Это прекрасный день, господа, – изрек он пьяным голосом, и Даегберхт врос в скамью. – Шестнадцать лет назад мы вышли из Хельмгеда. А спустя год мы были уже тут. Старые графы и бароны, пришедшие сюда босыми холостяками, переглянулись между собой, по столу полетел шепот «Да-а, было время», а Бронче вздернул подбородок, показывая всем своим видом, что он не забыл о подвигах своего отца и не опозорит его память. Даегберхт украдкой посмотрел на мать. Она побледнела и больше не улыбалась, сомкнув губы так, что они превратились в тонкую ниточку. – Здесь мы получили власть – достойную награду за нашу преданную службу королю, и женщин. Даегберхт напрягся. Джаан не раз напивался, как свинья, но речей не толкал никогда. – Мы разбогатели и прославились, – лицо Джаана стало безумным, он зажал в пальцах нож и, откашлявшись, продолжил: – Нас боятся многие, но перечить не смеет никто. Кого-то среди нас уже нет... – он бросил взгляд в сторону Бронче и его супруги Усфуры. – Зато есть их дети, и род их не прервется. У вас у всех, друзья мои, есть наследники. Но не у меня. Кому нужны дочери? Флавия с Лелией понурились. Лелия украдкой провела тыльной стороной по глазами, и Даегберхту стало ужасно жаль их обеих. – Да, – развел руками Джаан. – Нам приходится зависеть от таких слабых и порочных созданий, как женщины, но ничего исправить нельзя. Я надеюсь, когда вы в следующем году будете сидеть за этим же столом и пить мое вино, мне доведется принять поздравления с рождением сына. Мужчины одобрительно зашумели, а их дочери и супруги явно пребывали в замешательстве. Джаан бросил те слова, за которые долго будет наутро расплачиваться. – Такие скорые роды убьют меня, – Бранда выждала, когда уляжется гул, и теперь ее негромкий голос был слышен каждому. Джаан повернулся к жене и уставился на нее с таким интересом, будто впервые встретил. – Я говорю, что не допущу вас к своему ложу так скоро. И не позволю вам унижать меня, – Бранда задыхалась, лицо ее было багровым. – Это из-за тебя у меня нет сыновей, – взревел, как раненый зверь, Джаан и отвесил супруге пощечину. Вскрикнула Усфура, прижав ладони ко рту. У Даегберхта потемнело в глазах. – Ты ее не тронешь, – собственный голос он узнавал с трудом. Было безумно страшно, но гнев и ярость страх перекрывали. – Я знаю, что я сделаю, – заорал Джаан, взмахом кулака опрокинув блюдо со стола. – Я убью твоего ублюдка, и тогда тебе ничего не останется, кроме как родить мне сына. Даегберхт испуганно отшатнулся, но Джаан мгновенно очутился рядом с ним и схватил за горло. Он неистово забился, как выброшенная на берег рыба, но недаром о Джаане ходила слава одного из сильнейших воинов всея Сигрии. Выла на одной ноте Усфура. Перед глазами клубился сизый туман, сквозь него мелькнула красная ткань, и Джаан, странно крякнув, оттолкнул Даегберхта. Он повалился на холодный пол и, привстав, задрал голову. Джаан скрючился, зажимая глаз, а Бранда занесла дрожащую руку, готовясь к следующему удару. По лезвию, которым она какую-то четверть часа назад разрезала мясо, стекала кровь. Нож вошел в горло по рукоятку, Бранда тут же резко его выдернула. Джаан попытался что-то сказать, но вместо слов из горла его вырвались булькающие звуки, он завалился на пол, увлекая за собой скатерть и чаши с тарелками. В глазах черных, как тьма, созданная меллами, остановивших угасающий взгляд на Даегберхте, вспыхнула ненависть, вспыхнула и угасла, оставив после себя пустоту. Бранда беспомощно огляделась и взмахнула руками так, что нож выскользнул из ее пальцев и звякнул об пол. Мать дико закричала и, не встречая на пути преград, кинулась к выходу. Даегберхт устремился за ней, приволакивая ногу и безбожно отставая. И лишь когда они выбежали вон, люди проснулись. – Держите их! – чуть не сорвал голос граф ор Геленри. Даегберхт на миг оглянулся и успел увидеть, что какой-то мужчина, не из хельмгедцев, толкнул плечом джаанова прислужника, тот оступился и повалился на остальных. Даегберхт вспомнил имя мужчина – его звали Гарс, и он все годы сгорал от ненависти к Джаану, казнившему без суда его брата Гредо. Даегберхт проскочил за матерью, оставив погоню позади. Легкие разрывало, бежать у Даегберхта быстро не получалось, но топот ног, раздающийся позади, заставлял пересиливать себя. Мать же в панике направлялась в усыпальницы, где были погребены предки Даегберхта. На что она надеется? Что у охотников хватит совести оставить жертв там? Но он не остановился. Мать, почти не касаясь, как казалось Даегберхту, ногами пола, пересекла сырую подвальную залу и, замедлив возле стены, внезапно сорвала с шеи маленький серебристый кулон, и Даегберхта молнией пронзило воспоминание. Когда мать прослышала, что ее сын проводит много времени в усыпальнице, она прокралась к нему ночью и попросила не заходить туда, добавив странную фразу: «Там есть то, что будет нашим с тобой секретом ото всех, и даже от Джаана. Нельзя, чтобы кто-то узнал о нем». Она, вся дрожа, опустила украшение, похожее на обычную бусину, в маленькую трещинку. И простая стена, как оказалось, много лет прятала в себе дверь. Крутая лестница вела в черную пустоту. Бранды не было уже видно, и Даегберхт поспешил за ней, иного выбора у него было. Он почти ослеп – они не взяли с собой факелов, он не нашел опоры, стены не имели выступов, за которые он ухватился бы, внутренности сжались, когда он не ощутил под собой твердого камня и рухнул вниз, пересчитав ребрами оставшиеся ступени. Даегберхт не сдержал стона. Из него будто вышибли воздух. – Сын, ты? – повысила голос Бранда. Зашуршала ткань, зашаркали шаги, мать очутилась рядом с ним и протянула руку, в которую Даегберхт изо всех сил вцепился. – Вставай, быстрее! – бешено зашептала Бранда и указала наверх. – Они сейчас нас обнаружат. Даегберхт вскочил и, не дав себе отдышаться, последовал за Брандой, уверенно продолжавшей путь и в полнейшей темноте. – Что это? – спросил он на бегу у матери, когда убедился, что их не услышат. – Туннели, – отозвалась Бранда. – Я их как свои пять пальцев знаю, изучила с твоим отцом вдоль и поперек... – Они ведут куда-то? – Да, – бросила мать. – И к Кробруну, и к тракту. Даегберхт прекратил расспросы – не то время. Мир для него погас, он согласился бы выколоть глаза за ненадобностью. Ему было трудно определить, где верх и низ, лево и право. Зато Даегберхт различал отдельные слова мужчин, чуял, как сквозь запах сырости и затхлости доносятся до него тонкие ароматы вина и мяса – отголоски пира, исходящие от слуг. Запахи становились отчетливее, а слова разборчивее. – Куда она со своим сучонком подевалась? – сварливо прокаркал чей-то недовольный голос за спиной Даегберхта, и тот поблагодарил небеса за то, что у преследователей тоже не было огня. И молил агл о том, чтобы обострившийся до предела слух обманул его, и стражники не наступали им с матерью на пятки. Но зыбкая надежда таяла. – Разделимся, – приказала Даегберхту мать. – Что? Нет! Я буду рядом с тобой, – запротестовал он. – Не глупи, так у нас больше шансов убежать. Я побегу прямо, а ты поворачивай, – она приблизила свое лицо к нему и дышала в лоб. – Уходи, или я прокляну тебя. Даегберхт поднес материнскую руку к губам и почтительно поцеловал. Это все, что ему оставалось делать, и юноша нырнул в правый каменный коридор. Он протягивался в такую же необозримую даль, как и его брат-близнец, и Даегберхт, стиснув зубы, заставил себя забыть о разрывающей боли в ноге. Где-то вдалеке гудела толпа, преследовавшая его мать. А спустя пару жалких мгновений услышал нечто такое, отчего его скрутил ледяной страх. Позади него кто-то шел. Кто-то из стражей? Отделился от прочих, чтобы проверить этот туннель? Даегберхт не смел и мыслить о том, чтобы обернуться, сознание мутнело от одного предположения, что он увидит в полнейшей темноте лицо человека... или не человека. Он, прикусив язык, чтобы не заорать, ускорил бег, насколько это было возможным, но совсем скоро резко остановился и прижался к стене. Быть может, преследователь пройдет мимо, не заметив свою жертву? Однозвучный ропот сотряс стену, и Даегберхт, отпрянув, в изумлении наблюдал, как часть ее отодвигается в сторону, обнаруживая нишу. Отовсюду и из ниоткуда сразу полились тихие, молящие слова на незнакомом языке, и Даегберхт бездумно юркнул в освободившееся пространство. Стена услужливо вернула прежний облик. Отдышавшись, он понял, что замурован по собственной воле.***
Он не испугался, потому что не переставал бояться, но ничего не предпринимал. Он ждал, что незнакомец, почти настигший его, заметит исчезновение жертвы и примется ощупывать стены. Тогда ниша снова откроется и Даегберхта обнаружат. Ему даже не придется увидеть лица убийцы, ему просто нанесут смертельный удар в кромешной мгле... или нет? Притащат наверх, к разъяренным, жаждущим мщения графам и баронам и... если Даегберхта казнят, то гибель его не будет легкой. Преследователь в туннеле поступит с ним милосерднее. Но все его размышления прервал торжествующий смех: – Ага, сама прибежала! – Пусти! – истерично проорала Бранда. – Не смей меня трогать. При звуках глухого удара и слабого стона Даегберхта, забыв о собственной шкуре, толкнул стену в надежде на то, что камень отодвинется и он бросится на защиту матери. Но ничего не случилось. К поймавшему мать подбежали еще несколько мужчин, и Даегберхт узнал двоих из них по голосу. Удары не прекращались, и Даегберхт рвался из своего добровольного заключения всеми силами, но камень оставался равнодушен к его мольбам, а мать перешла на визг. До Даегберхта донесся мерзкий, отвратительный хруст, и она смолкла. – Пни ее, – грубо прохрипел кто-то. – Сам пинай, – проверещал второй противным голосом. – И так понятно, что мертвая. Даегберхт почувствовал, что кто-то сжимает его сердце в своих когтях, и, прикрыв глаза, почти увидел, как оно пульсирует и кровоточит. Трус! Никчемный трус! Его мать убивали при нем же, а он... Даегберхт опять попытался вырваться, но вновь все оказалось бесполезно. Воздуха стало не хватать, а над ухом Даегберхта зазвенело печальное пение, которое впервые подняло в его душе всепоглощающий ужас. Неужели он обречен погибнуть в этой нише и стать таким же невидимкой? В тот момент, когда Даегберхт уже готов был разрыдаться от всех событий этого черного, проклятого дня, стена загудела и отодвинулась. Он неловко вывалился наружу, и ноздри ему забил тошнотворный запах крови. О, аглы, чему он позволил свершиться! Под ноги что-то попало. Даегберхт с трудом наклонился и нащупал материнский кулон. Порванная цепочка, помявшаяся бусина – покореженное украшение олицетворяло сейчас все святое и драгоценное, что имел Даегберхт. Он сохранит кулон... клянется в этом. Даегберхт оторопело замер, не зная, что ему делать. Прийти обратно в замок, моля о пощаде, как побитый зверек? Никогда! Как он мог допустить, чтобы жертва матери была бессмысленной? Бранда говорила, что туннели выводят к Кробруну и тракту. Но их было много, они пересекались и переплетались между собой, и Даегберхт не представлял, куда идти. Спрашивать теперь было не у кого. Мысли путались. Даегберхт решил идти вперед, никуда не сворачивая. Порой это казалось невыполнимой задачей – темнота сводила с ума, ему постоянно слышались звуки погони или тихое перешептывание духов. Иногда Даегберхт оскальзывался и падал, а вставая, не мог сказать, терял ли он сознание и если терял, то сколько времени лежал на холодном камне. Долго поднимавшись по откуда-то взявшимся ступенькам, он уперся в тупик. Ненадолго Даегберхта охватило отчаяние, ведь в туннеле он давно не встречал никаких поворотов, и он слишком ослаб и проголодался, чтобы возвращаться и снова идти в неизвестность. Даегберхт навалился на стену плечом, ни на что не надеясь, а затем поднес материнский кулон к крупной трещине. Камень дрогнул, и Даегберхт, не веря своему счастью, вышел из-под земли. Он, прищурившись с непривычки, смотрел, как занимается бледный зимний рассвет, сыплется с неба колючий снег, а перед ним, в четверти хейды, расстилается прихваченный коркой льда Кробрун. Замок Сигилейф остался далеко позади.