***
Еванджа осталась довольна ответом Алиньо, даже погладила его по щеке тыльной стороной ладони. – Асква уже собрал своих питомцев, – добавила она, непонятно чему улыбнувшись. Алиньо отпрянул от нее в сторону и стремглав бросился вон, чуть качнув головой на прощание. За его спиной раздался сиплый, плохо скрытый смешок, беззлобный и ничуть не задевший. Алиньо подбежал к лестнице и замедлил шаг. Скупой лунный свет сюда не добирался, потому впереди клубилась темнота, и он не видел собственной вытянутой руки. Он знал каждую ступеньку, каждую ее трещинку, но все равно касался ладонью стены, чтобы не оступиться и скатиться вниз. Под ногами хрустели маленькие камушки, звук в совершенной тишине чудился громом; ноздри и глаза забивала едкая пыль. Алиньо почувствовал себя много спокойнее, когда из дверного проема повеяло свежестью и плеснуло слабым светом. Когда-то проем занимала дубовая дверь, высокая, широкая, украшенная вырезанными на ней рунами, но дерево прогнило и легко разлетелось в щепки от удара самого большого и самого сильного орка Асквы. Больше двух лет минуло с тех пор, а Ульгус иногда припоминает об этом, говоря, что им всем немыслимо повезло: то ли никто, уходя, не наложил защиты, то ли за сотни лет заклятье истощилось. Полная луна бледнела, занимался рассвет, тихий и робкий, – выходит, Алиньо молился всю ночь – молился в выстуженном, сыром храме, как оказалось, призракам и пустоте. Обхватив себя руками, он, ища Аскву, обвел взглядом высокие стены, обступившие храм, как верные стражники – короля, каменные, прижавшиеся к ним, наполовину врытые в землю дома с плоскими крышами, в одном из которых ютились Алиньо и Еванджа, и открытые настежь ворота, но все вокруг казалось мертвым. Зато снаружи раздался протяжный рев, как будто плакал обиженный ребенок, огромный, который может с легкостью задушить человека. Алиньо сдержанно, словно кто-то одергивал его, улыбнулся и поспешил за ворота. Быстро прошел по вытоптанной дороге, уходящей круто вниз, и остановился на возвышенности рядом с Ульгусом и Ингиво. Некроманты не обратили внимания на замершего позади Алиньо, и сам он не навязывался – глядел, как вдалеке исчезают орки с орчихами, гигантские, согбенные, связанные между собой обычными веревками. Они могли бы с легкостью разорвать путы и вернуться в свое ущелье, откуда вытащил их Асква, но покорились хозяину. На плечах они несли бревна. Какую-то часть Еванджа с Асквой и Ингиво попросту украли у сеньоров, которым принадлежали близлежащие леса, еще часть – по дешевке купили у контрабандистов. Алиньо тревожно покосился на восток. Почти рассвело, и любой бы заметил уродливых огромных тварей, редко казавших нос наружу. Да, людей здесь живет мало, горный край неприветлив и суров, но разве не безопаснее Аскве увести орков под покровом ночи? Ведь в случае неудачи придется слишком дорого платить. Будь Алиньо с Ингиво наедине, он бы, наверное, осмелился задать вопрос, но сейчас рядом был Ульгус, который ненавидел, когда обсуждались его решения, и от единого взгляда из прорезей костяной маски которого внутренности скручивались в тугой узел. И Алиньо смолчал; все равно старший мелланианец по праву считался главой и никогда не приказывал зря. Ульгус с Ингиво как услышали, что Алиньо о них думает, и одновременно обернулись. Он склонил перед ними голову и посторонился, пропуская их. Ульгус не повернулся в его сторону, Ингиво же улыбнулся. Он улыбался чаще всех остальных, включая самого Алиньо. А Еванджа за ворота так и не вышла, отметил он, сделав несколько шагов вперед, пытаясь высмотреть Аскву. Но он давно затерялся среди орков, а они уже казались издалека сплошной зеленой волной, болотной жижей, пузырящейся, когда какое-то из этих существ подымало голову. Внезапно налетел рваный ветер, ударил в лицо колючим снегом, волосы на затылке Алиньо зашевелились. Он резко обернулся и увидел стоящего за спиной Ульгуса. Некромант не пошевелился и не прекратил пристально, с холодком смотреть на Алиньо. Глаза, видневшиеся в прорезях маски, проглядывали как сквозь занавесь и ничего не выражали. Как скала, подумал Алиньо. Ему стало не по себе.***
Даегберхт вдыхал воздух, пахнущий снегом, льдом и морозом. Запах этот не шел ни в какое сравнение с сыростью и затхлостью подземелий, а то, что он мог стоять, выпрямившись во весь рост, и видеть небо, казалось Даегберхту роскошным подарком судьбы. Он заставил себя обернуться. Издалека замок Сигилейф, возвышающийся над соснами и скалами, выглядел тихим и безмятежным, развевались знамена Джаана – полотнища с широко раскрывшим пасть змеем, и особо острый глаз различал нахохлившуюся птицу, ворона, наверное. Сигилейф чем-то манил их, а иногда они улетали, все разом, и тогда небо становилось черным. Со временем на воронов перестали обращать внимание, только старая Игда, нянька, в последние годы жизни частенько ворчала, мол, при Юнидо такой гадости не водилось. Но сейчас не слышалось и воронье карканье. Даегберхт бы никогда не подумал, что в замке произошла резня, если бы не видел ее собственными глазами. Сомкнул ли там кто-то глаза этой ночью? И скоро ли старые стены Сигилейфа обретут покой? Нет, разумеется, ведь теперь все эти графы с баронами передерутся между собой за право называться герцогом ор Сигилейф. И Даегберхт не сомневался, что Флавия не преминула заявить о своих правах на наследство, не сомневался также в том, что ей со смехом отказали. Лишь бы не убили за вздорный нрав и длинный язык. Он перевел взгляд на вход в подземные туннели, поглотившие последние, предсмертные крики Бранды. Это Даегберхт владелец и замка, и земель на много хейд вокруг, со всеми их городами и деревнями. Джаан отнял у пасынка имя, но не кровь. Равно как не забрал разум, и Даегберхт знал: одной крови слишком мало, чтобы люди его признали. Право нужно доказывать – мечами. Ими Даегберхт не обладал и пока мог только обратно передвинуть камень, загораживающий выход из туннеля, чтобы защитить ходы от посторонних глаз. Камень встал на свое место, и Даегберхт, развернувшись, направился к берегу, тяжело припадая на больную ногу. Холод пробирался под легкую одежду и пронизывал до костей, а Кробрун словно насмехался – на первый взгляд расстилался совсем рядом, но сколько бы ни шел Даегберхт, река сверкала льдом по-прежнему вдали. Легенды гласили, что много сотен лет назад, в ту пору, когда Совершенных не разделили на агл и мелл, дочь герцога ор Сигилейфа полюбила опального, разорившегося барона и долгие месяцы тайно с ним встречалась. Но ничто не длится вечно, и отец вознамерился выдать дочь замуж. Боясь разлуки, влюбленные обратили свои мысли к Клэте, и богиня, вняв их мольбам, наложила на Кробрун заклятье, и они проскакали по речному берегу до самого устья, никем не замеченные. Не стоило бы принимать древнее предание за чистую монету, но в какой-то миг Даегберхт усомнился в том, что история – ложь и выдумки. Добравшись, наконец, до вод Кробруна, он долго всматривался вдаль, пытаясь отыскать крыши домов среди заснеженных деревьев и скал. Недалеко от замка находилось несколько деревень, но Даегберхт, выезжавший за ворота крайне редко и всегда под строгим надзором Джаана, не мог сразу вспомнить, сколько хейд отделяет его от ближайшей. Он почти отчаялся смотреть и не видеть сквозь снегопад и двинулся было наобум, но вовремя заприметил то, что искал. Надо бы глотнуть воды, пока можно ударить по льду и раскрошить его, только Даегберхт понимал, что стоит ему наклониться, он рухнет как подкошенный и без помощи не встанет. И оставалось, забыв о пересохшем горле, идти на северо-запад, благодаря агл, Юнидо и даже самого Джаана за то, что в лесах Сигилейфа не водилось волков. Они хороши лишь на эмблеме его отца. Скрывшись среди деревьев, Даегберхт понял, что допустил серьезную ошибку. До заката он со своей ногой не успеет добраться до деревни, а в лесу голодают не одни волки. Но выбора ему никто не предоставил. Он тут же одернул себя. Выбор у него был: или остаться у берега и умереть, или, пытаясь найти людей, тяжело продвигаться вперед с зажатым в кулаке материнским кулоном и глотать ледяной воздух, от которого лубенели кишки. И Даегберхт предпочел второе, потому что Бранда погибла не для того, чтобы он сдался, замерз и труп его осквернило воронье. И он шел, проклиная снег, который был повсюду, набивался в сапоги, лез в глаза, присыпал пни и ямы, отчего Даегберхт замечал их, лишь когда на них натыкался и вновь ругался сквозь стиснутые зубы. А после сил на брань не осталось. Он только изредка прислонялся спиной к стволам и давал себе отдых, весь дрожа и перенося вес на здоровую ногу. А когда солнце начало склоняться к закату, он остановился, сочтя, что дальнейший путь в темноте слишком опасен. Даегберхт огляделся – почти безучастно, думая о пульсирующей боли в ноге и пустом желудке. Все: деревья, горки снега на месте кустов, едва заметные тропки, – казалось одинаково запустевшим и враждебным. «Завтра найду возвышенность, – пообещал он себе, – и осмотрюсь». Он должен узнать, как далеко ушел от замка. Он еще раз обвел глазами поляну и неожиданно заметил невдалеке алые отсветы пламени, и тут же в нос ударил запах жареного мяса и нечистот. Неужели удача улыбнулась ему? Даегберхт шел тихо, насколько ему позволяла хромота, прячась за деревьями, и, приблизившись, напряг зрение. На противоположном краю поляны стояла телега, нагруженная дурно пахнущими мешками, у костра лежала крупная рыжая с белым сука с набухшими от молока сосцами, а вокруг огня собрались одетые в меховые плащи мужчины, высокие, поджарые, как гончие. Что-то в них настораживало Даегберхта, и он не решался выступить к ним, хотя отчаянно нуждался в помощи. Взгляд снова скользнул по мужчинам, костру и собаке и зацепился за телегу. То, что поначалу он принял за мешки, оказалось людьми, исхудалыми, закованными в цепи, безразличными. Собака зашевелилась и перевернулась на спину, и тяжелые, темно-розовые сосцы отчетливо выделялись на белой шерсти живота. Плечистый, самый смуглый мужик что-то громко сказал на грубом наречии, в котором Даегберхт, прислушавшись, узнал хельмгедское и даже различил несколько слов, и внутри все оборвалось. Он забыл о работорговцах. Как говорили, при Юнидо их без промедления отправляли на виселицу, но Джаан вышел из Хельмгеда, где рабов больше, чем свободных людей, и поэтому множество угнанных человек проходило через его земли, и никто не вмешивался. Даегберхт попятился, не в силах отвернуться. Сердце бешено билось, готовое разорвать грудь и выскочить наружу. Хельмгедцы были слишком поглощены жаркой мяса, у него есть шанс ускользнуть целым, твердил он себе, но верилось мало. Он взглянул на кулон, дотронувшись до вмятины на нем большим пальцем, и без размышлений положил его под язык. Так Даегберхт его не обронит. Он не уберег мать, значит, должен уберечь то, что после нее осталось. Сука, почуяв неладное, легла на живот и, обнажив клыки, задрала морду. Даегберхт неслышно отошел еще дальше, чувствуя, что животина неотрывно следит за ним. Она не шевелилась, не издавала ни звука, и это успокаивало. Когда он уйдет, сука снова задерет лапы вверх, и ничего не случится. Под ногой что-то хрустнуло – должно быть, ветви, сломанные ветром, и Даегберхту подумалось, что хруст этот разорвал пространство. Сука разразилась оглушительным лаем и кинулась к нему. Даегберхт побежал, но она прыжком настигла его, впилась клыками в хромую ногу и повалила. Он ткнулся лицом в мерзлую землю, и по губам заструилась кровь. Даегберхт попытался сбросить суку с себя и привстать, но тяжесть исчезла сама. Кто-то пнул его под ребра так, что он задержал дыхание и пару секунд хватал воздух ртом, как рыба. Стараясь не скулить, Даегберхт приподнял голову. Над ним возвышались трое работорговцев.***
Веревки больно стягивали заведенные за спину запястья, колени, упершиеся в мелкие булыжники, ныли. Жирный, длиннобородый хельмгедец, видно, старший из них, трепал рыжую суку по холке и скармливал ей с руки сырое мясо. Псина хлестала себя хвостом по бокам и ворчала. С морды на снег капала кровь, образуя лужицу. Такая же скопилась и под Даегберхтом: когда он пробовал отбиваться, его огрели кнутом по лицу, и кожа на щеке лопнула. У того, кто ударил его, имелся брат-близнец, и они ожесточенно спорили друг с другом, кричали, изо рта вылетала слюна. Один из них указывал рукояткой кнута в сторону замка, другой яростно возражал. Даегберхт разбирал отдельные, немногие слова, но их было достаточно, чтобы уяснить: речь идет о нем. Длиннобородый хельмгедец посмеивался и встревал время от времени в их спор, говоря, верно, нечто оскорбительное, потому что близнецы тогда забывали о своем раздоре и хором огрызались. И только плечистый богатырь, заговоривший у костра первым, теперь молчал, упершись ногой Даегберхту между лопатками. Наконец, бородачу надоела перепалка близнецов. Он поднял руку, которой давал суке мясо, и гаркнул на своем языке: – Молчать! – и, указав на Даегберхта, заговорил так быстро и отрывисто, что нельзя было различить ни слова. Внезапно его схватили за волосы и, резко потянув, вынудили подняться с колен. Он пошатнулся и чудом устоял на ногах. Локоть до боли сжали. Бородач приблизился вплотную к Даегберхту, ткнул толстым пальцем в его грудь и, обдав гнилым дыханием, медленно, словно мучительно подбирая слова, проскрежетал с отвратительным акцентом: – Теперь ты наш. – Даегберхт с горечью усмехнулся: что же, это он сразу уяснил. Пощечина последовала тут же. – Не смотри так дерзко, раб. Он покорно потупился. Бородач дал знак, тогда один из близнецов бросил кнут и, вытащив из висевших на поясе ножен кинжал, кинул его главарю. Даегберхт, испугавшись, что лезвие вонзится в него, издал сдавленный вопль и отпрянул, едва не свалившись мешком на землю. Хельмгедец перехватил нож, вновь его ударил так, что в голове загудело, и заржал. Гогот подхватили остальные, и Даегберхт затрепетал от захлестнувшего унижения и бессильного гнева. Державший его хельмгедец развязал ему руки, но не отошел и вынул свое оружие, коснувшись острием кожи Даегберхта. – Будешь вырываться... – бородач не договорил, зато выразительно покосился на приставленный к шее нож, и Даегберхт ощутил, как желчь подкатывает к горлу. Он выполнит все, что прикажут, – ему слишком не хочется умирать. Главарь шайки провел лезвием по внешней стороне его ладони. Выступила кровь – и заструилась, закапала с согнутых пальцев. Даегберхт сжал рот, чтобы он не дрожал. Несмотря на лютый холод, стало жарко, и по вискам потек пот. – Неженка, – ухмыльнулся бородач, продолжая вырезать замысловатый знак. – Посмотрю, как ты запоешь, когда в Брааноле мы будем заклеймить тебя огнем, по настоящести. Даегберхт застыл, как изваяние. Весь мир сузился до рваной раны на запястье, а расплывшийся кровавый узор он видел словно сквозь пелену. Когда хельмгедец кончил, стало совсем темно, и рабы за костром казались тенями. Они даже не пошевелились за все время. Да живы ли они? Кто подтолкнул его к телеге, Даегберхт не заметил. Он все-таки оступился и упал, вызвав очередную волну хохота. Зубы лязгнули о цепочку. Он беспомощно корчился на земле, прежде чем близнецы подхватили его под мышки, как малого ребенка, и швырнули в повозку. Рабов, таких же, как Даегберхт, было много, но ему удалось вытянуться. На запястьях щелкнули кандалы, накрыв собой глубокие порезы, но Даегберхт почти не обратил на это внимания. Слишком много боли и страха навалилось на него. Теперь даже тот день, когда Джаан решил проучить его при своих вассалах и сломал ногу, казался светлым. Тогда его унесли прочь от насмешливых посторонних взглядов, выхаживали, а мать была жива и сидела рядом. Сегодня он стал бесправным рабом, ничтожнее животного, и ожидал, страшась, новых унижений и побоев. Родись он от семени Джаана, он мог бы соврать работорговцам о золоте, которое они получили бы, если вернули Даегберхта в Сигилейф – много золота, больше, чем стоят все остальные рабы. Ни Джаан, ни его люди не поскупились бы, вынесли сундуки из тайников, а на закате послали бы вдогонку отряд верных людей, и те перерезали работорговцам глотки. Из горла вырвался сдавленный смешок, Даегберхт оборвал его, надеясь, что никто ничего не услышал. Глупо мечтать о спасении. Джаан и медяка пожалел бы да порадовался избавлению от пасынка, которого отчего-то не убил во младенчестве, что говорить о таких, как ор Геленри или ор Лингун? Хельмгедцы и головы не поворачивали в сторону своих пленников, только сука иногда вытягивала шею в их сторону и скалилась. Даегберхт расслабился, обмяк, вздрагивая, когда боль начинала пульсировать в натруженной, больной ноге. Сзади кто-то дотронулся до него. Он скосил глаза и разглядел девушку, красивую, но изможденную, с проседью в смоляных волосах. Она была костлявая и холодная, но Даегберхт все равно ближе придвинулся к ней, насколько позволяла цепь. Так они согреют друг друга хоть немного. Даегберхт прижался подбородком к кандалам на запястьях. Вырезанный на коже знак, едва выглядывающий из-под железа, показался ему знакомым, но память отказывалась служить. Вспоминались уроки Орульфа, рассказывавшего ему об эмблемах дворянских родов Сигрии, Энифрада и других стран. Наверное, о Хельмгеде Орульф тоже что-то говорил. «Какой прок от его россказней?» – запоздало обозлился на наставника Даегберхт. Он думал, что холод и боль не дадут ему забыться, но, смежив веки, тут же провалился в сон, тяжелый, полный дурных видений, в которых Даегберхт постоянно бежал, а огненные стрелы, летящие вслед, впивались в спину. Он падал, рыча, как зверь, – и наконечники глубоко входили в него. Он катался по земле, пытаясь погасить пламя, но все было тщетно: он горел изнутри. В бок вонзилась еще одна и ранила больнее всего. – Перестань, – произнесла она и снова кольнула. Даегберхт, содрогнувшись всем телом, очнулся. Колоть не перестало, зато было ясно: не боль даже, а неприятные ощущения доставляла вовсе не стрела. Он приподнялся и вытянул шею, оборачиваясь. Девушка-рабыня, нахмурившись, вновь ткнула его локтем, но, увидев лицо Даегберхта, охнула, и виноватая улыбка тронула ее губы. Она не разучилась улыбаться? – Прости... но перестань, – прошептала она. – Ты меня раздавишь.***
Алиньо, нагой, лежал на широкой скамье. Его крепко держали за запястья и лодыжки, чья-то сильная, грубая рука не давала поднять голову, прижимала к шершавому дереву. – Кричи! Кричи! – В живот впивались занозы, в спину – хлесткие удары. Дощатый пол куда-то уплывал, из разбитых губ и прокушенного языка сочилась кровь. – Закричи же! «Не стану кричать», – упрямо стиснул зубы Алиньо и открыл глаза. Каменный низкий потолок нависал над ним, сам он застыл на краю узкой постели. Справа, уткнувшись в плечо, посапывала Еванджа. Дышалось тяжело – она навалилась ему на живот. Он проснулся в келье какого-то давно усопшего монаха, а не в притоне Гунле. От осознания этого Алиньо издал то ли смешок, то ли всхлип. Вышло жалко, он быстро оборвал звук, обрадовавшись, что Еванджа спит. Он не любил, когда кто-то видел его пробуждение. Человек, только что проснувшийся, беззащитен, а беззащитных бьют. Он замер, вслушиваясь. Тишина была необычна, Алиньо привык, что в вырытом за стеной убежище до рассвета перекликаются орки, рыча и стуча кулачищами по люку в потолке. Только попав к мелланианцам, Алиньо боялся, что они вырвутся на свободу и, озверев, обрушатся на них. Он молчал, но, видно, как-то выдал себя, потому что однажды после заката усмехающийся Асква подозвал его и, велев не отставать, спустился с ним к оркам. Вонь там стояла такая, что Алиньо закашлялся, зато увидел, как блеснули освещенные огнем факела цепи. Одна из орчих отошла от стены и наклонилась, ее лицо, рябое, шероховатое, оказалось вровень с глазами Алиньо. Тот вздрогнул и отшатнулся, орчиха же довольно ощерила щербатые зубы. «Не бойся, – хмыкнул тогда Асква. – Они смирные и бездумно подчиняются приказам. Я запретил им причинять нам вред, они и не причинят. Смотри!» Мужчина, развеселившись, стегнул ее горящим факелом по лицу. Запахло паленым мясом, орчиха выпрямилась и издала такой оглушительный визг, что у Алиньо перехватило дыхание и заложило уши. Она могла бы растоптать обидчика, как мышь, но вместо этого прижала ладони к ожогу и вернулась в тень, продолжая громко вопить. А страх Алиньо как волной смыло, правда, к оркам он никогда больше не спускался. Нашли ли они этой ночью место для сна? Или забыли о нем, трудясь в поте лица? Орки – твари крепкие, сильные, говорил Асква, да и засиделись взаперти и без дела. Алиньо осторожно, чтобы не потревожить сон Еванджи, перевернулся на бок. Вот она не постеснялась разбудить его, когда он едва глаза сомкнул, – ворвалась, растрепанная и улыбающаяся, вытащила за волосы из постели и к себе прижала. Он сначала не сообразил, испугался, что агленианцы нагрянули. «Какой боязливый», – хмыкнула Еванджа. Алиньо только и сделал, что отвернул лицо. За то время, которое он провел здесь, никто его не тронул, но он не отвык от того, что за подъемом среди ночи следуют побои. Он спихнул с себя ее руку и сел. Сердце все билось, как курица, которую он недавно зарезал. Алиньо подался вперед, намереваясь встать, но на спину легла холодная ладонь. – Куда собрался? – насмешливо прозвучал хриплый голос. – Я, кажется, тебя не отпускала. – Я разбудил тебя, – ахнул Алиньо, обернувшись. Еванджа полусидела, натянув покрывало до ключиц. – А я не спала, – ее губы раздвинулись, и в слабом свете луны влажно блеснули белые неровные зубы. – А вот тебе... – она склонила голову к плечу: – Докучали кошмары – ты постанывал во сне. Алиньо вздрогнул, как осой ужаленный, и сжал кулаки, ожидая издевки. Еванджа, заметив это, устало прикрыла глаза и со свистом выдохнула: – Все в порядке, Алиньо. Человек во сне притворяться не умеет. Он, не найдясь с ответом, предпочел сделать вид, что этих слов не было, задав первый пришедший на ум вопрос, просто так, чтобы перебить тишину: – Вы... ты, – сразу поправился он, – вернулась от Ульгуса? Еванджа кивнула: – Мы обсуждали постигшее всех нас несчастье. – И только? – удивился Алиньо. – Нет, – фыркнула она. – Но ты сгоришь от стыда, если узнаешь. Не сгорит. В Мирраморе, будучи мальчиком, он приходил за утешением к шлюхе Вадре. Вадра гладила его по голове, показывала следы, синяки, на руках и груди, которые оставляли ее клиенты, и горько, безутешно плакала. Сколько Алиньо ее помнил, она всегда плакала. – Мы с Ингиво к Дирху наведаемся, – продолжила Еванджа и пояснила: – Он выяснил кое-что новое, а заодно пообещал передать еды. Затем к Арахте заглянем. Купим у него какую-нибудь девчушку, она будет только рада освобождению. У нас все равно лучше, чем в борделе. – Она скривилась: – Мои сородичи считают, что женщины лишь на это и годятся – а тем более сигрийские. Еванджа стиснула его локоть. Неужели она боится? – Арахта передо мной раскланивается, но стоит мне отвернуться, шипит мне вслед проклятия и называет забывшей свое место сукой, – рассказывала Еванджа просто, как о каком-то пустяке. – Не будет рядом Ингиво, он со своими сыновьями меня повяжет. – Она резко умолкла и после паузы прошептала почти жалобно: – Не хочу обратно в цепи... Не зная, может ли он помочь, Алиньо гладил ее по запястью. – Для чего тогда ты уходишь? – Я знаю все его хитрости. А Ингиво он обдурит. – Но зачем нужна рабыня? – нахмурился Алиньо. – Для женской работы! – недоуменно откликнулась Еванджа. – В храм непроверенных людей пускать нельзя, вот ты ей и занимался. А в новое убежище... Ульгус счел, что можно. Алиньо с грустью подумал о Трелле-Стрекозе, маленькой, непоседливой дочке Асквы. Ей было не больше десяти лет, но готовила и шила она, как взрослая, не жалуясь на трудности. Делала она все споро, напевала во время работы что-то себе под нос, а если шалила, то все, даже Ульгус, закрывали на это глаза. Но когда мелланианцы пришли сюда, все изменилось – бесповоротно. Девочка, не робеющая перед орками, храма боялась. Она мотала головой и упиралась, когда Асква подталкивал ее к входу, и ничто не заставило ее приблизиться к храму на лишний шаг. А через пару месяцев она стала чахнуть, кашлять, сплевывая кровь. Кашель и свел ее в могилу. Перед смертью, выхаркивая частицы легких, она не проронила ни слезинки. Похоронили ее в тени западной части окружающей храм стены, а заниматься ее обычными делами поручили Алиньо. – Ты нам понадобишься, – задумчиво прикусила губу Еванджа, – так что у тебя не будет времени на эти глупости. В первый миг Алиньо подумал, что ослышался, но Еванджа не из тех, кто бросается словами попусту. Значит, он принесет мелланианцам пользу? Маленькую, как он сам, но принесет? Алиньо не сдержал улыбки. – Хочется трудиться, парень? – фыркнула Еванджа и, дождавшись его кивка, добавила: – А уходить отсюда хочется? – Так надо, – отозвался Алиньо. – И мои желания не имеют никакого значения. – И мне не хочется, – она перевернулась на живот. – Надеюсь только, что на новом месте меня не будут донимать эти странные тихие голоса.