***
Даегберхт, разбуженный собачим воем, распахнул глаза. Ему казалось, что он всего лишь пролежал короткое время без сна, но небо на востоке светлело. Даегберхт чувствовал себя еще более усталым, чем вчера, и собственное тело подвело его: мышцы одеревенели и болели. Смерть матери, гибель Джаана, бегство из замка и работорговцы – все представлялось ему лживым, как сон. Он, полежав немного, резко сел и осмотрелся. Девушка спала, прижавшись лицом к его бедру. Главарь работорговцев громко похрапывал, устроившись у самого костра, и даже продолжавшая скулить и ворчать сука не заставила его продрать глаза. Близнецы, стоя у телеги, с нехорошими ухмылками о чем-то переговаривались между собой, четвертого же хельмгедца нигде не было видно. Едва Даегберхт почуял неладное, как один из близнецов ловко прыгнул на телегу, оттолкнув его к краю, и, схватив рабыню за волосы, притянул к себе. Она мигом проснулась и, еще сонная, ничего не соображающая, невнятно мыча, отбивалась. Даегберхт с дрожью заметил, как взгляд девушки становится осмысленным и лицо искажается от ужаса и отвращения. Работорговец крепко сжал ее правую грудь, улыбаясь плачу и крикам, и с непонятной ожесточенностью повалил рабыню на дно телеги. – Хокхарт, не надо! – всхлипнула она, в последних попытках укрыться от хельмгедца отползши к Даегберхту и прижавшись к нему, а ему словно нож вонзили в живот и повернули несколько раз. Хокхарт, которого мольбы рабыни только раззадорили, задрал ей юбку и удержал за бедра. Девушка брыкалась, цеплялась пальцами за руки и штаны Даегберхта. А он отчетливо видел прозрачные, чуть блестевшие слезы на щеках, искривленные, прокушенные губы и потекшие к подбородку струйки багровой крови и готов был закричать. Она была здесь, лежала на нем, а он все равно никак не может ее спасти. Остальные рабы притворялись, что ничего не происходит. Или же вправду не замечали, отрешившись от всего, чтобы пережить путь до Брааноля. А бездействие Даегберхта сгубило Бранду, значит, он не должен смиряться и не может оставаться равнодушным. Раз решившись, он не думал и не медлил. С трудом сев, Даегберхт кинулся на Хокхарта. Вделанная одним концом в дно телеги цепь, на первый взгляд длинная, натянулась, и он достал до колена хельмгедца, тогда как намеревался ударить в грудь. Даегберхт даже зашипел от досады, но быстро опомнился. А ноги ему на что? Левой, здоровой, он угодил хельмгедцу в бок, но тот придал пинку такое же значение, как укусу надоедливого насекомого, а его брат-близнец сомкнул пальцы на горле Даегберхта и повалил на спину. Хватка его была слабее, чем у Джаана, но чем дольше Даегберхт сопротивлялся, тем сильнее работорговец прижимал его к телеге и не отпустил, пока Даегберхт не прекратил шевелиться, всем видом показывая, что покорился. Стоило ему немного отдышаться, а черному туману перед глазами – рассеяться, как хельмгедец придавил его шею и презрительно процедил, сопровождая каждое слово ударом по лицу: – Раб знает свое место. Раб не поднимет руку на хозяина. – Даегберхт почувствовал, что над бровью выступила кровь. – Хокфрост! – позвал брата Хокхарт. Он к этому времени повернул сорвавшую голос и тихонько повизгивающую рабыню к себе задом и пользовался ей, как жеребец кобылой. Девушка выгибалась и неистово молотила ладонью по телеге, по ногам Даегберхта, замочила слезами ему руки. Обернувшийся Хокфрост, оставив его, издал смешок. Он приподнял рабыне голову и, огладив ее по волосам, потянулся к завязкам на штанах. Даегберхт уткнулся лицом в сгиб локтя. Он жгуче ненавидел Хокхарта с Хокфростом, рабов, которых не зря поначалу принял за мешки, но особенно – себя, за то, что вновь оказался беспомощнее ребенка, и за то, что, даже отвернувшись, вздрагивал, если кто-то издавал стон. Прекратилось все резко. Даегберхт не понял, произошло ли это до или после того, как проснувшийся главарь что-то громко, возмущенно заорал благим матом на своем языке, но близнецы оставили девушку. Лишь напоследок, перед тем как спрыгнуть с телеги, Хокфрост отвесил ей две хлесткие пощечины и прорычал: – Не шлюха – бревно! Так-то выполняешь свою работу! Она не пыталась защититься, не проклинала насильников, даже не плакала, а дождавшись их ухода, медленно, заметно морщась, села, поджав колени к подбородку. Даегберхт надеялся, что про них забыли, но передышка, дарованная аглами, оказалась недолгой. Близнецы, чем-то явно недовольные, вернулись к телеге, и внутри у него все заныло от нехорошего предчувствия. Которое было ложным: они расталкивали рабов грубыми тычками в бока и живот, ждали, пока те немного придут в себя, и давали отпить воды из меха. После – кидали съестное, как подачку собаке. Даегберхт рассматривал расшевелившихся, наконец, товарищей по несчастью. Не считая его самого и трясущейся в беззвучных рыданиях рабыни, их было пятеро, две из них – девушки, не слишком-то и красивые, зато без седых прядей. Между ними сгорбился мужчина, пожилой, коренастый и, верно, не утративший былой мощи. К спине старика жался коротко стриженый подросток, такой худой и бледный, что Даегберхт не брался судить о его возрасте. Куталась в потертый плащ нахохлившаяся старуха, находящаяся будто даже в стороне от остальных. У них были плащи, одежда, худая и грязная, как-то согревала их. Даегберхт же мерз – все время, сам не замечая, только в этот миг ощутив ледяные укусы зимнего порывистого ветра. Срывающийся с неба снег путался в волосах, опускался на кожу и не таял. Даегберхт уповал на то, что ходьба разгонит кровь по жилам, и станет едва теплее. Близнецы добрались до поруганной ими рабыни, и Даегберхт – уже привычно – насторожился, зная, что от них следует ожидать любых, самых отвратительных поступков. От подставленного меха девушка отвернулась, на брошенное мясо не глянула, не пригнулась, пряча лицо от замахнувшегося на нее хельмгедца, и не съежилась, когда рука почти опустилась, перехваченная в последний момент. – Не трогай ее, – по-хельмгедски рявкнул его брат, Хокхарт, как решил Даегберхт, не научившийся пока отличать одного близнеца от другого. И сам тут же едва не вскрикнул от неожиданности, когда в губы ткнулся мех, и в рот хлынула вода. Он закашлялся, часть воды стекла по подбородку, зато оставшееся юноша проглотил с жадностью. Но стоило ему вспомнить о тех, кто отпивал из меха до него и от кого он принял питье, как волна омерзения накатила на него, и Даегберхт усилием воли подавил позыв тела вернуть все обратно. Каждая капля был чересчур ценна, чтобы он позволил гордости овладеть собой. Ему достался тот кусок мяса, к которому рабыня не притронулась. Еда была жесткой и оставляла во рту странный, тяжелый привкус, но от пира, заданного Джааном, остались смутные воспоминания, обернувшиеся тенью, и Даегберхт ел, каким бы противным ни казалось ему мясо на вкус. Он дожевывал последние остатки, как заметил краем глаза шевеление, и в тот же миг раздался рваный, сбивчивый шепот: – Это все из-за тебя. – Его непонимающий взгляд встретился с тусклыми и безжизненными глазами рабыни; она, промолчав пару секунд, судорожно вздохнула и проскрежетала сухим, как у старухи, голосом: – Да, да, из-за тебя. Пока тебя не было, они никого не трогали просто так... совсем никого. – Дикая гримаса исказила черты ее лица. – Зачем ты здесь? Ты же умрешь в пути... – Тише – тебя услышат, – беспомощно пролепетал Даегберхт, и рабыня послушно зажала себе рот рукой, не издав затем ни звука. Он ненадолго замер, думая над ответом, но не нашел слов для утешения и оправдания. Он заставил себя прикончить мясо, хоть оно и не лезло в горло, а его неприятный вкус стал будто еще гаже. Но все же пища, скудная и грубая, подкрепила его силы. А они понадобятся ему совсем скоро. Работорговцы о товаре словно забыли. Сгрудившись у костра, они о чем-то переговаривались, злясь и горячась. Один только вернувшийся хельмгедец казался спокойным, как утес над бушующим морем. Выпрямившись во весь рост, он возражал сдержанным тоном, и от внимания Даегберхта не укрылось, что главарь, не придавая словам Хокхарта и Хокфроста особенного значения, выслушивал его с явным, живым интересом. Со своего места Даегберхт не мог расслышать всего и слабо понимал, о чем они спорят. По жестам, по долетавшим словам и обрывкам фраз он догадался, что хельмгедцы боятся. Ожидание и неопределенность выматывали не хуже, чем настигающая погоня в подземельях. Даегберхт совсем пал духом и испытал что-то схожее с облегчением, когда, оставив близнецов уничтожать следы стоянки, главарь с четвертым хельмгедцем направился к рабам. С какой-то издевательской неспешностью он загремел цепями – за стариком и рабынями Даегберхт не видел, что же хельмгедец делает. Обходил телегу другой работорговец и снимал оковы с людей, тычками и окриками заставляя их спускаться на землю. На запястьях тех, кто повиновался его приказам, вновь защелкивались кандалы. Освободившись от цепей, Даегберхт поспешил спрыгнуть с телеги, не дожидаясь унизительного толчка, и, улучив момент, размял затекшие кисти, прежде чем его вновь заковали. Цепи были по-настоящему длинные, а от перемычки, мешающей свести руки, свисала еще одна, тонкая, связывающая всех рабов. Даегберхту и поруганной девушке отвели место позади остальных. Тощая, полумертвая кляча, запряженная в телегу, после удара кнутом тронулась медленным шагом, и Даегберхт тоже зашагал, стараясь не обращать внимания на боль в хромой ноге, и пока держался наравне со всеми. Шествие скованных оборванцев двигалось навстречу поднимающемуся бледному диску солнца, и рыже-белая сука трусила рядом, поглядывая на рабов так, будто она была обычной пастушьей собакой, а люди – стадом доверенных ей овец.***
Солнце за спиной заходило, мрачно нависнув над землей, по правую руку изгибался Кробрун. Через несколько дней река обрастет толстым слоем льда, завернется в него, как в панцирь, но сейчас вода еще медленно текла, с шелестом увлекая за собой льдинки. Даегберхт слышал этот шелест отчетливей, чем свое хриплое дыхание. Главарь – другие хельмгедцы называли его Арахтой – приказал остановиться, старик, которому он всю дорогу смотрел в затылок, резко замер как вкопанный, и Даегберхт едва не сбил его с ног. Они останавливались не впервые за этот день. Сначала – в полдень, когда солнце висело прямо над ними. Рабам дали хлеба и воды, ничтожно малое количество, не только не утоляющее голод и жажду, но и усиливающее их, и даже позволили передохнуть. Девушка бездумно комкала хлеб в дрожащих пальцах, и Даегберхт, украдкой наклонившись к ней, принялся уговаривать ее съесть хоть немного. Она встрепенулась и уставилась на советчика пустыми глазами. В какое-то мгновение он испугался своего порыва, ожидая новых упреков и проклятий, но их не последовало. Девушка молча наклонила голову и отломила кусок. После, через несколько часов пути, вернулся вечно забегающий вперед Смухта и коротко, отрывисто пролаял на хельмгедском то, что не понравилось работорговцам. Отчаянно ругаясь, они затащили свой товар в телегу и накрыли ее плотной тканью. Дурной запах сразу же начал душить его, но Даегберхт лежал без движения, вжимаясь в дно телеги так, что, казалось, вот-вот просочится сквозь него, – что еще ему оставалось? Так проходили минуты, наполненные тишиной, или часы – Даегберхт перестал чувствовать ход времени – и, наконец, колеса скрипнули. Кляча протестующе ржала, надрывалась, стучала копытом, а от Даегберхта ускользнул смысл происходящего. «А остальные?» – подумалось ему. Им-то это должно быть не ново. Но он не осмеливался задать вопрос – язык прилипал к гортани. Да и если бы спросил, услышали бы его? Ответили бы?.. Лишь затем, когда рабов погнали пешком, старик впереди крякнул: – А ведь раньше так каждый день было, пока другая лошадь не подохла... – И тут же умолк под свирепым взглядом Хокхарта. Нового привала Даегберхт ждал долго и с облегчением оперся на телегу, отставив в сторону больную ногу. Еще немного – и он обязательно упал бы без сил. Однажды он, завидев вдали башни Сигилейфа, дернулся, выворачивая голову, повинуясь какому-то неясному порыву, и, оступившись, ударился животом о лежащие под ногами камни и сучья, по счастливой случайности не сплюнув кулон. Шедшая рядом рабыня, охнув, опустилась на колено. Даегберхта подняли кнутом и насмешками, и он не знал, что ранило больнее. Выпрямившись и бросив украдкой прощальный взгляд на замок, где он вырос, Даегберхт почувствовал, что в нем что-то умерло – как лопнула натянутая донельзя струна. И ненадолго без исчезнувшего груза стало легче, но образовавшаяся пустота угнетала и пригибала к земле... Алым алчным пламенем заполыхал костер – точно такой же, как тот, заманивший Даегберхта в капкан. Сука, помахивая хвостом, деловито обходила огонь и телегу. Поруганная девушка шумно дышала и неотрывно, не мигая, смотрела на реку, беззвучно шевеля губами и сгибая пальцы. Затравленное выражение постепенно сходило с ее лица, взгляд разгорался, и Даегберхту хотелось верить, что она придет в себя после случившегося. Звяканье цепей стало почти родным. Не дожидаясь пинка Хокфроста, рабыня шагнула ему навстречу и, получив призрачную свободу, решила ее не утрачивать. Оттолкнув хельмгедца, оцепеневшего от неожиданности, девушка побежала к Кробруну, но не успела приблизиться к нему, как сука стремительно бросилась ей наперерез и, угрожающе зарычав и ощетинившись, перегородила дорогу. Рабыня истошно завизжала и развернулась лицом к телеге, обернувшимся на шум работорговцам и опомнившемуся Хокфросту. – Пятый раз, тварь! – ругнулся он, выхватив нож, подскочил к ней и полоснул лезвием у нее под подбородком. Она остолбенела, округлив глаза, тугие струи брызнули из раны. В во взгляде отразилось непонимание, уступившее место отчаянию и ужасу, девушка поднесла руки к горлу и ничком рухнула, уткнувшись лицом в землю. Она сотрясалась в предсмертных судорогах и издавала нечленораздельные звуки, от которых в животе расплескивался холод, и если бы желудок Даегберхта не был пуст, его бы давно вывернуло. Когда девушка навсегда затихла, близнецы несколько раз обошли ее тело, недоверчиво вытягивая шеи. Хокхарт, наклонившись над ней и недолго помедлив, сорвал с нее плащ, прохудившийся и помятый, и, скомкав, швырнул Даегберхту. Юноша поймал его лишь случайно, не отводя взгляда от Хокфроста, несколькими ударами отсекшего рабыне кисть с клеймом. Перевернув труп ногой, он отрубил и вторую. А затем, пнув убитую рабыню, бесстрастно наблюдал, как тело скатилось с берега и, проломив лед, ушло под воду. Если кто говорил или кричал что-то, Даегберхт не услышал, оглушенный стуком собственного сердца. Он отупело смотрел на бесформенные, расплывшиеся красные пятна и на кровяной след, обрывающийся у самой кромки воды. Назад дороги не было. С самого начала. Лежа в телеге и, несмотря на усталость, не смыкая глаз, Даегберхт силился понять, когда же для него все кончилось. Когда он заметил полыхающий среди деревьев костер? Или раньше, когда мать погрузила нож в глаз Джаана? А может, это случилось еще до его рождения, когда Джаан снес голову его отцу? Даегберхт не находил ответа. Откуда-то справа раздавался женский всхлипывающий голос – одна из уцелевших рабынь молилась Алтхе. Она раздражала Даегберхта: «Зачем только надрывается, глупая?» Бранда тоже молилась, подолгу запираясь в своих покоях, но все ее воззвания разбивались о мрачное молчание богинь, аглы никогда не отзывались на ее мольбы, не облегчили ей участь, и они не помогут ни этой девушке, ни кому-либо другому. По лицу против воли катились слезы и застывали на щеках. Даегберхт не скрывал их – некому было обвинить его в слабости. И он, до боли прикусив губу, оплакивал мать и рабыню, отца, которого никогда не видел и который погиб, не узнав, что после него остался сын, Игду, Орульфа и того, другого Арахту, жившего когда-то в замке Сигилейф, тщедушного, подслеповатого старичка, личного слугу Джаана, бывшего раба и рабом в душе оставшегося. Он был единственным человеком нового герцога ор Сигилейф, на которого Даегберхт не сердился за то, что он хельмгедец. А когда, кое-как успокоившись, Даегберхт забылся, перед глазами его встала седая Бранда в лохмотьях и с гневом выкрикнула: – Ты тому виной! Ты всему виной! Она покачивала головой в такт словам и, спотыкаясь, приближалась к Даегберхту, протягивая к нему руки, а лицо ее осыпалось песком. А он глядел на существо, которое не заставил себя назвать матерью, как бы ни пытался, и не шевелился. Костлявые пальцы растеклись тенью, прежде чем дотянулись до его горла. А на рассвете в его груди поселилась змея с колючей чешуей.