***
Грунна крутанулась вокруг себя и, оглянувшись на мгновение, помахала рукой на прощание. Меж тем время близилось к вечеру, а метель вовсе не утихла, как надеялось, а разъярилась еще неистовее. Оба – и Алиньо, и Грунна – были облеплены рыхлым снегом, как вторым слоем кожи. – Стой! – окликнул он Грунну. – Истину о Совершенных тебе подавай – а куда ноги уносишь? Она была полнотелая, но пронырливая и успела достигнуть поваленного дерева, превратившегося в белый холмик. Застыла у него и, ожидая Алиньо, сложила руки на животе, как удивленный сурок, высматривающий беду на горизонте. – Историю о Райхаре и Неренне слышала? Догадается ли Грунна, зачем он увязался за ней, не догадается – нет никакой разницы; Алиньо убедится, что она невредима, чтобы не быть в долгу перед самим собой. Они двигались с опаской, проверяя дорогу на невидимые ямки, корни и льдинки. Поначалу Алиньо чуть отставал, задерживал шаг намеренно, чтобы помочь Грунне удержаться, если она все-таки ошибется. Но после того, как он сам ступил неверно и устоял только потому, что был к этому готов, Грунна предложила идти вровень. Выбились из-под шали и растрепались ее черные, как ночь, кудри. Алиньо давала знать о себе усталость. От ходьбы кололо в боках, а внутренности поджимались от голода – у мелланианцев Алиньо от него отвык. Но он припоминал мудреные словечки, которые вставлял Ингиво, рассказывая ему о сыне Найхи и дочери Лэиты, а Грунна оказалась благодарной слушательницей. Она, не прерывая его, внимала преданию, и, в общем-то, на душе у них было хорошо. Когда Совершенные избавили мир от первозданных демонов, говорил Алиньо, они проложили на небесах широкую звездную тропу без рытвин и колдобин для маленьких духов. Теперь они спокойно и вовремя доносили души младенцев до земли, не теряясь по дороге и не погибая в зубах сеющих смерть чудовищ. А чтобы духи уж точно не сбивались с нужного пути, Совершенные сотворили яркий раскаленный фонарь таких размеров, что нельзя было его повесить на столб – не выдерживали веса ни дуб, ни сталь. Тогда Найха призвала своего первенца – одаренного богатырской силой, выносливого и преданного Райхара. Повелела мать сыну крепко держать фонарь. Принял Райхар из рук ее фонарь, людьми Солнцем названный, охнул, едва не уронив, но поднатужился и поднял высоко-высоко над головой. И засияло Солнце еще ослепительнее. Месяц стоял Райхар на посту, и год минул, за ним же – сотни сотен лет канули в забвенье, а Солнце излучало ровный свет, не мерцая и не вспыхивая, и шагали без устали духи, оберегая новые души и распевая песни, восхваляющие будущие подвиги не родившихся покуда людей. И этот же срок истек бы, и три, и тысячи таких сроков, если бы не прошла однажды мимо Райхара, по самой кромке звездной полосы Неренна, младшая дочь Лэиты. Райхар вдохнул весенний, цветочный запах ее волос, услышал звуки голоса, нежнее, чем журчание ручья, заглянул в глаза, кроткие, как у лани, заметил просвечивающее в прорехах платья тело молодое, как первый подснежник. И Солнце, усохнув, померкло, и пропал Райхар. Он опустил руки, оставил Солнце без присмотра и отправился за Неренной, ступая след в след. Вскоре уже их взгляды встретились, пальцы сомкнулись, и тела слились в одно. Казалось им, что пробыли они вместе недолго, один миг, но сотни духов с младенцами прошествовали мимо бесхозного Солнца, пока оно не потухло и все очутились во мраке. И спотыкались духи, и роняли младенцев за звездный край, в пустоту, а некоторые сами туда падали. Райхар поспешил обратно, покинув Неренну, зажег Солнце и осветил вновь путь, но Найха поджидала своего непутевого сына. В наказание столкнула она Райхара к людям, которые погибли, не родившись, и прокляла навек: силен был сын войны, но с матерью войны не совладал. Солнце она поручила второму сыну – Горву. Он подвязал фонарь к спине, и света Солнце давало меньше, а сам, не разгибаясь, ковал мечи и доспехи, плуги и тележные дуги. Чад немыслимый исходил из кузнецкой печи, души младенцев, насыщаясь им, чернели, и дети рождались слабыми и уродливыми. А Неренна не забыла Райхара. Бродила она по кромке звезд взад-вперед и слышала его крики, стоны, мольбы о помощи и прощении. И грудь ее разрывалась от страданий, по щекам катились кровавые слезы. Бросилась она к матери своей, Лэите, в ноги и упросила ее воззвать вместе к Найхе, чтобы одумалась та и воротила Райхара наверх. И от воплей страшных Найху проняла дрожь, вспомнила она, что Райхар – сын ее, а так она и с врагами не обходилась, и приказала поднять его. И ужаснулась тому, что сотворила, – падал сын в пустоту молодым, красивым и ладным, а на дне змеи выпили его глаза, пауки паутиной зашили пустые глазницы, а крысы выгрызли зубы и кости, выели печенку. Вернулся он сгорбленным стариком-калекой. Воя бурей, кинулась Найха к Алтхе, и та на зов не замедлила явиться. Исцелила она Райхара – мерзкие раны зарубцевались, кости собрались по крошке и затвердели, а глаза вновь распахнулись. И отдали Солнце Райхару. Только не тот он стал, что прежде. Постоит, постоит, присядет и уснет. И Неренна отныне его не покидала, над Солнцем надзирала, дабы оно не гасло, а еще свет приглушала немного, чтобы сон Райхара ничто не тревожило. А люди, не зная, решили, что новый шар в небе повис, и нарекли его Луной. Затем подметила Неренна, что Луны духам недостаточно, что они подслеповато щурятся, а ноги путаются. Зачерпнула она свет, на каждую звездочку капнула – и заискрились они переливчато. А Алтха с тех пор рука об руку с Найхой странствует, чтобы усмирить своевременно гневливую и скорую на расправу сестру. В низине, укутанной фиолетовыми сумерками, толпились и теснились накренившиеся хижинки со слепыми окнами, и с ними соседствовали бревенчатые дома зажиточных хозяев, окружившие себя пристройками и сарайчиками. Сизый дым, валивший из труб, будто обволакивал все вокруг лохматым туманом. В проулках не было никого – и Грунна затворила за собой дверь своего дома. Верхушки суровых гор, теряясь в черной выси, напоминали Алиньо о том, какой путь предстоит проделать ему во тьме. Луна так и не выплыла из-за извергающихся туч, но Алиньо казалось, что когда он взобрался на холм к воротам крепости, ночь придвигалась к своему рубежу. У ворот бронзовым солдатиком, подобным тем, что в Мирраморе расставлены в каждом квартале, замерла Еванджа, и Алиньо, не сразу разглядев ее, вздрогнул. Еванджа, тряхнув головой, поманила его ладонью, а когда он подошел к ней вплотную, взъерошила ему волосы.***
Алиньо переступил порог кельи Ульгуса следом за Еванджей. Она знаком разрешила ему сесть у огня, но он отказался. И стоял к камину спиной, украдкой жмурясь от того, как жар от пламени проникал в икры, попадал в кровь и растекался по телу. Еванджа, ухмыльнувшись, рухнула на стул, над которым нависали витая плеть и стальная булава, скрещенные. Спутанная грива жестких волос, напитавшаяся снежной водой, начала подсыхать, и Еванджа, продолжавшая еще трясти головой, теперь особенно была похожа на косматого пса. Бывший хозяин, ныне – герцог ор Сигилейф, привел ее из Хельмгеда, где целый год царит засушливое лето, в Сигрию много лет назад, и она не полюбила ни снег, ни зиму. Ингиво торопливо выхватил у Алиньо свиток, сев за ясеневый письменный стол, развернул его и углубился в чтение. Буквы ему освещали околдованные свечи – огонь их, застывший хрустальной слезой, источал ровный свет и не гас ни от воды, ни от ветра. А над ссутулившимся Ингиво сгрудились истонченные, горбатые тени, и воздух вокруг них колебался. Раньше Алиньо вообще их не видел, а сейчас различал немигающие рыбьи глаза без век и массивные, словно обрубленные челюсти. Ингиво говорил, что он слеп, но призраки явились, поскольку велико было его желание. Учитель почему-то хмурился, дотрагивался костяшкой пальца до его лба и ничего не объяснял. Но наблюдать за призраками дольше пары минут Алиньо не смог. Он помотал головой, смаргивая слезы, выступившие от рези в глазах, и перевел взгляд в сторону Ульгуса – тот не отходил от окна и не шевелился. Алиньо не понимал, что его заботило. Но одно он знал: за полтора века Ульгус слишком изнурился, чтобы пребывать в добром настроении. – Вы должны были уйти утром, – выронил он, обращаясь к Евандже и Ингиво. Алиньо был для Ульгуса очередной блажью Еванджи и не существовал. – Чтоб к ночи рыть берлоги под скалами и жевать кору? – Еванджа сцедила слова, как яд. – Будет тебе, Ульгус. Непогоду надо переждать, да и только. – Ждать... – прошелестел Ульгус, и Алиньо обдало запахом праха и гари. – Ненавижу ждать... Мы десятками лет ждали удобного момента и называли осторожностью трусость. А когда он наступал, мы прятали головы в норы и бахвалились тем, что мы дальновидны, но на деле были обычными глупцами. И сколькие из нас сошли в могилы, ожидая и не дождавшись?.. Алиньо было смутно знакомо то, что испытывал Ульгус. В Мирраморе он ждал окриков с битьем – и он их получал. Он ждал голода – и вереницей испарялись в прошлом дни, когда он перебивал боль в пустом желудке кровью с расшибленных губ. Когда дождевые струи заливали рот, а переломанные кости не позволяли ни отползти, ни отвернуться, Алиньо хотел и ждал смерти. Но возникшая над ним женщина оказалась не ненасытной старухой, а Еванджей. – Король умер. Раздалось шуршание: изученное письмо Ингиво отмел на конец стола. Еванджа озадаченно присвистнула: – Главный человек в Сигрии? – Нет. – Ингиво отогнал самого маленького призрака, как болотную мошку. – Года три Фарингар буйствовал в беспамятстве, и его скрывали ото всех в дальних покоях. Сигрией управляла королева-жена. И смерть его была желанной. Алиньо помнил, как выглядел до потери рассудка Фарингар, третий в роду своем от имени сего. Жители Миррамора и приезжие лицезрели его несколько раз в месяц. Когда на рыночной площади казнили преступников и мелланианцев, он приходил туда сам и приводил семью – жену, пятерых сыновей и единственную дочь. Высокий и седовласый, король хлопал в ладоши, как дитя, и, смеясь, заглушал крики жертв. – Конечно, желанной – советники прислушивались к его дыханию в жадной надежде, что вздох его станет последним, еще когда я ничего не понимала на вашем языке. – Еванджа расплылась в улыбке. – Будто с ней что-то изменится, – проворчал Ульгус. – Какой бред – думать, что наследник уймет свою мамашу и ее министров. Да он не соображает даже, что его готовят к коронации. – Народ боготворит Фаркаса. Кличет его фарфоровым мальчиком, хотя он давно не ребенок. – Ингиво подпер подбородок сцепленными пальцами. – Так что несколько лет он погреет задницу на троне, но в любом случае его оттуда скинут, а народ с радостью растерзает. Алиньо сомневался в этом. Иногда Фаркаса, болезненного, хилого и недолговечного, чтобы укрепить ему здоровье, увозили на юг, к теплому морю и солнечным берегам. Он ехал со своей матерью Фией в закрытой карете, королевская эмблема на посверкивающих золоченых дверцах была инкрустирована халцедонами небесного цвета, и пятьдесят всадников, сопровождающие их, разметывали зевак кнутами. Но люди после обожали принца пылче и крепче. Фарфорового мальчика любил когда-то и Алиньо, не зная даже за что. – А власть ослабнет и будет тыкаться о свою немощность, как мухи о горящий светильник. – Еванджа кусала мякоть ладони, где было выжжено застарелое тавро. Она волновалась. – Тогда... – Тогда да будет здравствовать Фаркас, первый от имени сего, много лет, а правление его да обернется нам полезным, – закончил за нее Ингиво. Ульгус не заспорил, а значит, был с ними согласен. Вдруг Алиньо осознал, что они начали составлять тактику и стратегию действий. Им овладело нетерпение.***
В домишке, где ночевали Еванджа с Алиньо, камелек едва тлел, и было не так жарко и душно, как у Ульгуса. Алиньо сбросил с ног башмаки, стянул и встряхнул плащ – от него разлетелись брызги и приставшие кусочки коры. Расстелив плащ сушиться, Алиньо переменил одежду. Мутило – хотя он и приучился довольствоваться, если потребуется, дремотой, три бессонные ночи кряду лишили его сил. Скрипнула отворяемая дверь, и по щиколоткам скользнула стужа. Алиньо, не оборачиваясь, в мельчайших подробностях представил, как Еванджа вложила засов в пазы и с шорохом завозилась. С чем? – На, – каркнула она. Алиньо повернулся к ней. Еванджа протягивала ему глиняную щербатую плошку, прикрытую полотенцем, когда-то светлым и украшенным рисунком, но затасканным и превратившимся в пестрое. – Приберегла для тебя, – буркнула Еванджа, сунув ему плошку. В ней плескалась не простывшая еще похлебка с овощами и отщипанным куриным мясом, и Алиньо, опустившись на буковый сундук с окованными железом углами, припал к краям миски. И поперхнулся: над котлом этим вечером склонялась Еванджа. В Хельмгеде все блюда были острыми и едкими от добавляемых приправ, но травы, из которых они изготовлялись, росли только там, и вместо них Еванджа щедро сыпанула соли. Она ходила по комнате от сундука до двери, задевала его колени, запиналась о ножки своей кровати и постоянно рассуждала – то неразборчиво бубнила про себя, то громко восклицала или что-то спрашивала у Алиньо. Но все слышалось ему невнятным скрежетанием. Еванджа, потрепав его по щеке, как зверька, задрала пальцами подбородок. – Подними же голову, парень, – несчастно попросила она. – Вглядись в мое лицо. Запомни его хорошенько. Алиньо отрешенно улыбнулся. Ни к чему это – ему были знакомы каждый рубец, каждый шрам и каждая царапина на ее теле, родимые пятна, грозящие прорвать кожу косточки ключиц и искривленные ступни. – Забавно тебе. – Еванджу тоже пробрал смех, но какой-то ненастоящий. Ей не нужен был ответ, она хотела избавиться от лишних мыслей, как от сора, и рот не смыкался ни на мгновение. Алиньо засыпал, а голос Еванджи гулко касался изрытых сыростью камней и выдергивал его из суматошно мельтешащих снов. Но разбудили его не кошмары, не грохот и не Еванджа. Он чувствовал себя отдохнувшим и до странности легким. А комната казалась нежилой. Огонь в камельке угас, и обычно сваленные в углу вещи Еванджи: гребни и хельмгедские бусы, испорченное, негодное тряпье, – исчезли. Алиньо насторожился. Встав на сундук, он раскрыл ставни и – не увидел ничего, кроме снега, заметшего низкое узкое окно полностью. Тогда он спрыгнул и, необутый, выскочил на крыльцо, прислонив за собой дверь, чтобы зыбкое тепло не просочилось наружу. Небо было пронзительно голубым, без единого облачного перышка, а дуновения ветра – столь слабы, что не потрошили сугробы. Между ними вилась цепочка следов. Алиньо заподозрил что-то неладное. Опрометью кинувшись назад, Алиньо наспех оделся. Он выбежал и, поминая змей с крысами, пересек двор. Заглянул в тесный, одного возраста с храмом, загон для лошадей. И точно – место двух смирных чалых кобылок пустовало.***
Ее звали Челла. Кажется, она успела шепнуть это, прежде чем Арахта прикрикнул на них, а больше не проронила ни слова. Спиной ощущая на себе недобрый взгляд главаря, Даегберхт убрал от Челлы руки и отодвинулся, но она все равно прильнула к нему. Спустя время зябко поежилась и прижалась еще крепче. Тогда Даегберхт понял: Челлу согревал исходящий от него жар, и она ничуть не боялась подхватить заразу. Между рабами разделили шматок вяленого мяса и мех с водой; в сгущающихся сумерках разведенный огонь пылал, как пожар. Сидящий возле него Арахта задумчиво трепал свою суку за ухом. Глухо ворчащая, она осмеливалась только скалить клыки. Арахта молчал, изредка качал головой, споря сам с собой, и с каждым мигом делался все мрачнее и суровее. С Даегберхта слетела усталость, и рассудок будто бы очистился от болезненной мутной пелены. Вот-вот должно было произойти что-то, что не понравилось бы никому из рабов. И Даегберхт боялся – но не за себя. Арахта не позволил близнецам издеваться над Челлой, но это вовсе не значило, что стянутая коркой спекшейся крови рана на запястье так и останется единственной. При мысли о том, что Челлой попользуются – и не только близнецы, бросало в дрожь. Но все, что могло случиться, не случилось. Лишь сука иногда задирала голову вверх, к набухшим тучам в сдавливающем небе, а когда Даегберхт, закашлявшись, сипло стонал, Челла щурила почерневшие ночью глаза и отводила взгляд в сторону. А перед рассветом в лесу заклубился туман, пополз по рощам, накрыл собой и облысевшие верхушки деревьев, и берег, где они заночевали, и покоящийся за спиной Кробрун. Словно ночные тучи слишком отяжелели и, вместо того чтобы исторгнуть из себя содержимое, опустились на землю... Даегберхту было так же больно, как тогда, когда он разозлил Джаана и понес за это немедленное наказание. Кость снова трещала и ломалась в нескольких местах, но сейчас этот короткий, хотя и страшный миг растянулся на часы. «Это не закончится никогда», – отчаялся Даегберхт. Он кусал рукав рубахи, чтобы не завыть в голос. Мать просила у Джаана заказать мазь на змеином яде – и он тут же согласился, ничто в лице его не дрогнуло. Насколько же это было унизительно... Зубы соскользнули с ткани, и на кисти разгорелись два глубоких красных следа. – Тебе больно? Узкая ладонь легла на выгнутую, как у кошки, спину почти незаметно. – Да, – с трудом разжал рот Даегберхт. – Не надо, – отмахнулся он, поняв, что Челла собирается что-то добавить. «Я не хочу, чтобы меня за это убили», – вот что он имел в виду, но малодушно смолчал. Туман вскоре растаял – осел на шкуре клячи, просочился в землю. И небо стало таким бездонно-голубым, таким безоблачным и ярким, что заискрившийся снег слепил привыкшие к серости глаза.***
Челла шла по правую руку от Даегберхта, и от ее близости ему было не по себе. По мимолетным, но ядовитым взглядам, которыми обменивались хельмгедцы, он догадывался, что, если бы не смерть той рабыни, Челла не очутилась бы в строю. Она была бы попросту не нужна. Кто-то – агла ли, мелла или хельмгедская великанша – подарил Челлу работорговцам, чтобы она заняла чужое место, приняла на себя чужую судьбу. Даегберхт корил себя за глупые мысли, достойные разве что ярмарочной гадалки, но со временем они представлялись ему все более правдивыми. Челла вела себя тихо. Держала рот на замке и так тщательно выверяла, куда ступать, что звенья цепей не позвякивали, стукаясь друг о друга. Да и сама она ни разу не замешкалась и не споткнулась. Даегберхт изредка косился на Челлу. Лицо ее было гладко и спокойно, а глаза смотрели перед собой уверенно и открыто, будто творилось все это не с ней, а с кем-то другим, незнакомым и бесконечно далеким. Даегберхту хорошо было знакомо подобного рода равнодушие. Оно не имело ничего общего с ледяным выражением лица, которое любят женщины высшего круга. Они стоят в таких случаях, горделиво приосанившись и приоткрыв рот, чтобы видны были красивые верхние зубы. При первых же словах дамы поводят плечами и поворачиваются к собеседнику ухом, обрамленным припомаженными локонами, как бы говоря, что он им не интересен и никогда не станет интересен. Что они презирают. Равнодушие, натянутое на лицо Челлы, было призвано обуздать чувства, которые, если дать им волю, прорвутся исступленными рыданиями, выжгут солью глаза, опустошат душу. С такой же убийственной невозмутимостью расплетала и расчесывала косы мать, зная, что ночью Джаан распахнет двери ее спальни и обойдется с ней не как муж, но как насильник. Холодной и неласковой становилась она незадолго до родов, боясь или предчувствуя, что не подарит Джаану наследника. И утешать Челлу Даегберхт не посмел бы, даже если бы ему было позволено. Сам Даегберхт теперь кашлял и отплевывался, не скрываясь от хельмгедцев. Расправлял плечи и вскидывал голову, обмениваясь с работорговцем долгим, немигающим взглядом. Отворачивался всегда первым, но лишь после того, как тот красноречиво оглаживал толстый кнут, раздирающий кожу с нескольких ударов. И, идя, наступал на больную ногу так же, как на здоровую, ровно до тех пор, пока их дорога не вильнула в холмы. Даегберхт не сразу заметил, как это случилось. В те дни, что он провел в цепях, работорговцы гнали их вдоль Кробруна. Даже в лесу сквозь запах снега, хвои и неволи пробивалась свежесть подернутой льдом великой реки, а глаз без конца раздражал разноцветный блеск. И вдруг Кробрун исчез вместе с последним напоминанием о том, что Даегберхт не вечно шел с растертыми запястьями и змеей в легких. Внутри неистово забилась паника. Даегберхт заозирался и различил Кробрун внизу, за свесившимися со склона кустами. В хейдах в четырех, если не больше, с берега поднимались столбы густого дыма. «Ну конечно! – мысленно воскликнул Даегберхт. – Они прячутся от людей». И Челла наверняка бывала в той деревне. Но если и так, то она ни звуком, ни жестом не показала этого. Хельмгедцы уводили рабов глубже и глубже в лес. От реки их отделяла неумолимо расширяющаяся череда холмов, и Даегберхту казалось, что им не было числа. Здесь буйствовал ветер. Свистел и надрывался так, что закладывало уши. Как будто все: земля и камень под ногами, кусты и деревья, – со стоном тянулось к небу, стремилось поравняться с вершинами гор, что чернели и нависали слева вдали. Горы... Они протягиваются на север, куда еще не добралась ни одна человеческая душа, тесно громоздятся и сминают друг друга, пытаясь вытащить все свое грузное тело наружу, сделать его выше, чем оно уже есть. Каждая дряхлая нянька вроде покойной Игды знает тысячу сказок и преданий о горах. Найдись благодарный и доверчивый слушатель, и история будет следовать за историей, пока старуха не уснет от усталости. Кто-то думает, что именно сюда, на макушку мира, Совершенные загнали первозданных демонов, и теперь те бьются худосочными телами о каменные мешки гор и воют от злобы и обиды. Кто-то сказывает, что в сотнях хейд от Кробруна лежат неприветливые, бедные земли. Они настолько далеки, что гордые владыки не помнят, как их предки, истлевшие в пучине веков, присягали сигрийскому королю. Еще утверждали, что три сотни лет назад в горах укрылись отверженные богини – меллы, униженные и опозоренные. Но все сходились в одном: в огненных недрах земли под подошвами гор укрылись от истребления орки. Не те слабые, тупые и уродливые создания, что иногда поднимаются на поверхность и таращатся рачьими глазами на солнце. Настоящие орки. Огромные, с трех коней ростом и такие же сильные. Затерялась ли среди всего вздора и чепухи хоть крупица правды, доподлинно было известно, пожалуй, только аглам. А горы подступали плотнее, и солнечный свет четко выхватывал и очерчивал отвесные утесы, выпирающие из общего каменного и глиняного тела. Дорога не заставит их взобраться на вершину. Эта мысль приносила подобие утешения. Горы были вечными и несокрушимыми. Даегберхт – маленьким и жалким, как кукла. Сломанная кукла.***
Солнце перекатилось на запад, нелепо удлинив бесформенные тени, но было еще довольно светло, когда земля перед ними круто ушла вниз, и Арахта, поддерживая клячу под уздцы, замер на самом краю обрыва. За чужими спинами Даегберхт разглядел каменные выступы в стенах оврага. Они были прикрыты мягким снегом и поэтому казались удобными сиденьями. А на дне, на своеобразном острове расширился кряжистый дуб. Его корни взбухли над землей, как вены, а некоторые ветви были такими длинными, что завалившийся набок дуб опирался на них, и они под его весом искривились. – Так то была не выдумка! – внезапно вскрикнула Челла, и даже Хокхарт вздрогнул, привыкнув было к молчанию. Она обернулась к Даегберхту и тронула его за руку: – У меня брат был... путешественник... рассказывал. – Ты не знала, что в Брааноле за немых рабынь дают в полтора раза дороже? – развязно протянул Хокхарт со скрежещущим акцентом, и Челла прикусила язык. Даегберхт отметил, что она мелко-мелко дрожала от странного волнения. Тропинка вилась по склону холма, вздыбленного, как гребень волны. И была она такой узкой, что люди вытянулись в длинную вереницу и шагали след в след, обдирая бока о камни. Даегберхт старался не крутить головой и смотреть Челле в затылок, но уже на середине пути глянул в зияющую слева пропасть. И почему-то сразу представил, как становится красиво, когда в овраг спускается ночь, и под холодными, скупыми на свет лунными лучами вековечный дуб стряхивает с себя снег. В его корнях что-то зашевелилось, и над ухом Даегберхта заструилось, зажурчало пение – то же, что, будто издеваясь над ним, звенело в подземной нише и заглушало мольбы матери. Чье-то нежное дыхание обдуло его горячий лоб – нет, это не могло быть простым ветром. И ему вдруг стало ясно: нужно сделать один лишь шаг, и Даегберхт полетит навстречу долгожданному покою, а дружеские руки подхватят его, не дав разбиться. Шаг... один небольшой шаг... Искушение было непреодолимым. Брякнула, натянувшись, цепь, больно хлестнули по щеке ветви кустов – и наваждение спало. «Сигилейфы поднялись из этого камня, – беззвучно зашевелил губами Даегберхт, совершенно уверенный, что от поющего невидимки ничего не утаить. – Я тебе не враг, и не пытайся уничтожить меня». Он не видел лица Челлы и мог только гадать, слышала ли она то же самое. Едва они оставили овраг за спиной, сука встопорщила рыжую с белым шерсть и залилась лаем. Она припадала животом к земле и молотила хвостом по бокам, лапам и снегу. То кидалась к упавшему дереву, то отскакивала от него. То принималась жалобно скулить и тонко подвывать, то вновь надрывала глотку в хриплом рычании. – Да она так всем расскажет о нас! Изрыгнув эти слова, Хокхарт увесисто пнул суку под брюхо. Та, казалось, ничего не заметила. – Этой собаке я доверяю больше, чем вам троим, – заскрипел Арахта. – Она не тупая – раз лает, значит, не зря! – Он погрозил Хокхарту кулаком. – Что рты раззявили? Смотрите, что там! Они переругивались на хельмгедском, и Челла сжалась от испуга, не понимая, чего ожидать. Даегберхт наклонился к ее уху и перевел каждое выкрикнутое работорговцами слово. – Ты знаешь их язык? – спросила она настороженно, будто Даегберхт сознался в чем-то постыдном. – Да, – буркнул он. – Туго тебе пришлось. – Пользуясь тем, что за ними не наблюдали, Челла приподняла уголки губ. Показалась ему эта настороженность, как и многое другое. От жара. Хокхарт с Хокфростом отодвинули поваленное дерево, тонкоствольную сосенку, и нерешительно замерли перед открывшейся им глубокой расселиной. Ее сплошь завалило камнями. Должно быть, это произошло во время жестокого снегопада. Сука прекратила лаять, только иногда ворчала, да мех на загривке шевелился. Арахта указал близнецам, и они, кивнув, бросились разгребать груду камней и снега. Постояв недолго в отдалении, к ним примкнул Смухта, и работа закипела. Позже Арахта вывел из строя крепкого старика. Даегберхт задержал взгляд на смуглой волосатой руке, поглаживающей связку ключей... Куча камней под напором мужчин ссыпалась к им ногам и обнажила сплюснутую, изломанную лапу. Через четверть часа на блестящий снег выволокли трупы поджарой волчицы с шерстью ржавого цвета и ее четверых щенков. Старуха при виде них испустила пронзительный крик – как каркнула в лесу ворона. Челла стиснула локоть Даегберхта. – Их предал собственный дом, – горько прошептала она, скривив рот. У Даегберхта внутри все перевернулось – но не от жалости к раздавленным хищникам. – Проклятье! – крутанулся вокруг себя Хокхарт. – Их здесь может быть целая стая! – Надо убираться отсюда, – согласился с ним Арахта. И остановились они только за полночь, вновь спустившись к руслу Кробруна. Даегберхта знобило. Устроившаяся было рядом Челла изогнула шею. Молча, не объясняясь, села и положила его голову себе на колени. Даегберхт перевернулся на спину. Если Челла не накрывала ему глаза ладонями, он мог видеть небо, проглядывающее между ветвями-прутьями. Небо – морозное, темное. Тысяча черных кошек свернулась наверху и мерцала холодными зрачками. – Почему ты удивилась там, перед оврагом? – вспомнил он. Челла нагнулась над ним – прядь волос защекотала ему ноздри. – Когда выдавали замуж мою сестру, – едва слышно залепетала она, – брат жаловался, что мы отправились в ее новый дом скучным путем. Челла рассказала, что Кробрун скоро изогнется и направит свои старые воды на юг. В тот раз они переправлялись на его дикий берег и немного прошли на северо-запад, к высочайшей горе в окрестности. – Брат все хвастал, что спускался на дно самого глубокого оврага в Сигрии и ночевал в корнях древнего дуба. Я думала, он врал. Даегберхт ничего ей не ответил. Он коснулся вмятины в кулоне, которую оставил сапог того, кто задушил его мать. Мать же указала ему на туннель, ведущий к дикому берегу, называющемуся так по старой привычке. Даегберхт задремал – и ему привиделось, что он снова бежит по затхлым коридорам, а где-то за толщей стен мать надрывает горло в крике. Она знала, что ее вдовство будет коротким, еще до того, как сжала в ладони нож. И, разделившись с Даегберхтом в подземелье, спасала не себя. Когда он очнулся, луна все так же проплывала над головой. Даегберхт снова тронул кулон. – Челла, – негромко позвал он, и она, застывшая в неудобной позе, встрепенулась и остановила на нем мутный взгляд. – Ты бы нашла дорогу к сестре, если бы избавилась от цепей? – Ох... – растерялась Челла. – Я бы постаралась это сделать. – Тогда я тебе помогу, – кивнул Даегберхт и отвернулся. Теперь он решил.***
Челлу вытянули кнутом. Ни за что. Она поперхнулась криком и согнулась, защищая лицо с грудью. Хокхарт, лениво зевнув, стегнул ее по боку. Когда кнут засвистел в воздухе в третий раз, Даегберхт выбросил руки вперед. Бич обвился вокруг запястий и остро ужалил. Хокхарт с презрительным любопытством обернулся к тому, кто посмел выступить против него. Громко хмыкнул, и пальцы его крепко, до боли сжали подбородок Даегберхта. Он смело встретил горящий кровожадным пламенем взгляд Хокхарта, хотя больше всего сейчас ему хотелось зажмуриться. – Ты до сих пор не запомнил свое место? – просто и почти дружелюбно спросил Хокхарт, и от этого-то бесхитростного обращения по коже Даегберхта пробежали мурашки. – Тогда я тебя научу. И предплечье Даегберхта обожгло первым ударом. – Не смей смотреть в глаза своему господину, – прорычал взбешенный Хокхарт. Даегберхт чувствовал себя беспомощным слепым. Куда бы он ни повернулся, его настигал щелкающий хлыст. Удары сыпались, казалось, со всех сторон. Плеть рассекла кожу, накрывающую ключицы. Даегберхт пытался отойти, отступить хотя бы на несколько шагов, но путался в цепях. Рабы расступились, насколько это было возможным, и, когда Хокхарт замахивался, в испуге пригибали головы. Кнут предательски опустился на больную ногу, и Даегберхт, зашипев, повалился наземь. Бич змеей свернулся у живота, но ничего не кончилось. Хокхарт с неподдельной, необъяснимой злобой ударил его по лицу, потом – в бок. Он бы забил Даегберхта, если бы Хокфрост со Смухтой не оттащили его. – Впредь ты не получишь ни куска, ни капли, – выплюнул Хокхарт напоследок. – Что станет с твоей гордыней, а? Запоздало нахлынули боль со страхом. Даегберхт полежал пару мгновений, унимая дрожь в теле, а затем медленно и неуклюже поднялся. Рассеченные места нестерпимо ныли. У него больше не было сил ненавидеть работорговцев. Шагнув, Даегберхт пошатнулся, но сумел устоять. Припадал он на больную ногу вновь так же сильно, как когда едва получил увечье. – Обопрись на меня, – шепнула Челла, подставляя плечо. Лицо ее побледнело и удлинилось, но спину она держала прямо. Каким Челла видит его? Заросшим щетиной, с выжжено-желтым цветом лица, свалявшимися волосами и вывернутой ногой. Во рту стало горько. А пройдя меньше хейды, они увидели, как царственно и величественно изгибается Кробрун – словно потягивается, пробуждаясь от долгого сна. Челла издала шумный вздох и, вновь разволновавшись, осмотрелась вокруг. Но даже если бы дети мелл, чтобы позабавиться, освободили Челлу от цепей, то от быстроногих близнецов ей не удалось бы скрыться. И Челла это приняла. Она не жаловалась и не упрекала Даегберхта, хотя могла бы – и поэтому стыд окатывал его еще более жгучей волной. Он обещал спасти ее, но взамен того Челла молча терпела, когда он наваливался на нее. Вечером тайком от хельмгедцев Челла отдала ему половину своей доли, и Даегберхт не нашел в себе достаточно мужества отказаться. Утром она повторила то же самое, не проронив ни слова. Если бы Челла не позволила ему опять опереться на плечо, Даегберхту казалось бы, что он идет в одиночестве.***
Саднящие ссадины раздражали Даегберхта, как овод – коня. Проваливаясь в сугробы по колено, он проклинал свою хромоту и кандалы на запястьях. Со свободными руками он бы обошелся без помощи Челлы. Он не впивался бы в нее пальцами так, что она морщилась и охала. И болезнь напоминала о себе – настойчивее, чем в предыдущие дни. Даегберхт горел как внутри, так и снаружи, но холод проникал глубоко в тело, в самые кости. Лишь одно приносило облегчение. Вдоль этой части берега не теснились деревеньки, и хельмгедцы шли, ни от кого не скрываясь и ничего не боясь. Им не нужно было искать обходные пути и преодолевать препятствия. Поэтому за кнут они хватались гораздо реже. Рабы тоже успокоено вздохнули – сегодня аглы смилостивились и избавили от участи быть избитыми. Даегберхт знал, отчего этот край обезлюдел. Сначала в одной из деревень пало много голов скота. Джаан в ответ на известие покачал головой – гадость дело, предвестие голода. Еще в пяти деревнях умирали, корчась в судорогах, коровы, лошади и овцы. А через две недели начали покрываться язвами и испускать дух и люди... Тогда Джаан велел все сжечь: живых и мертвых, людей и животных, дома и утварь, – а то, что уцелело, сравнять с землей. Это случилось немногим позже того, когда герцогиня Бранда ор Сигилейф разродилась дочерью Флавией, но селиться на пропитанном слезами и кровью месте до сих пор никто не захотел. И, выйдя на обрывистый, крутой берег, увидеть бродивших по льду, вокруг выдолбленной проруби, мужчин было тем более неожиданно. Арахта грязно выругался. Они ослабили бдительность! Они потеряли хватку и сноровку! Что, если их не двое, а больше? – Отец, – почтительно обратился к нему на родном хельмгедскому Смухта, – но пока их двое, мы в безопасности. Мы даже можем взять их в плен – в Брааноле готовы платить целые состояния за хороших работников. – Тогда сделайте это, – проворчал Арахта, но было ясно, что предложение Смухты пришлось ему по душе. Трое его сыновей тихо, как пауки, устремились к попавшей им в сети добыче. Сука побежала было за ними, но, застигнутая окриком хозяина, замерла в охотничьей стойке. Так же грубо и властно Арахта велел рабам заткнуться и не шевелиться. Со своего места Даегберхт не мог видеть всего; до него не долетала и половина звуков. И он был этому рад. Хельмгедцам не удалось ни застать рыбаков врасплох, ни сразу скрутить их. Тот, что был ниже и коренастее, мигом ловко вскарабкался на берег, навстречу противникам и ударил Смухту в живот. Смухта согнулся пополам и уже не распрямился, а в руке у рыбака сверкнуло что-то острое и алое от крови. Хокфрост оттащил брата за подмышки прочь, а подкравшийся сзади Хокхарт всадил рыбаку нож в череп. Легко, будто разрезал подтаявшее в тепле масло. Второй рыбак улепетывал сломя голову. Даегберхт искренне молился аглам, чтобы они помогли ему спастись. – Жри! – громко гаркнул Арахта, и сука сорвалась с места. Несколькими прыжками, взрывая длинными, стройными лапами снег, она преодолела разделявшее их расстояние. С коротким лаем она набросилась на рыбака, а когда слезла, он даже не дергался. Под ним расплывалось багровое пятно. Оно пропитывало снег и увеличивалось на глазах. Арахта дал рабам знак следовать за ним. – О аглы, я не хочу на это смотреть, – со слезами в голове прошелестела Челла. – Надеюсь, и не придется, – ответил ей сквозь сцепленные зубы Даегберхт и оказался прав. Когда Арахта приблизился к месту, где бушевал бой, близнецы отволокли тела к проруби и столкнули их в воду. «Сколько же трупов исторгнет из себя Кробрун во время паводка», – с тоской подумал Даегберхт. И вновь расслышал давешний бессловесный шепот, отчетливо поняв, что сам окажется среди их числа. Смухту положили на телегу. Рыбак нанес ему тяжелую рану. Кровь вымочила его одежду, лицо посерело, но Смухта находился в сознании. Тусклые, но умные глаза смотрели осмысленно – но только пока. Арахта, порвав на лоскутья какую-то тряпку, туго зажал открытую рану. Поправляя повязку, накрывая Смухту его же плащом, он ни на мгновение не прекращал изрыгать проклятья. Он проклинал близнецов, которые не уберегли Смухту. Говорил, что если бы они не были тоже его сыновьями, он немедля содрал бы с них шкуру, а ребрами ковырялся в носу и зубах. Корил себя за бессмысленную затею, будто забыв, что она принадлежала Смухте. А после, внезапно успокоившись, приказал близнецам отправиться на разведку – проверить, нет ли впереди столь же безобидных рыбаков. Смухта тихим голосом попросил воды. Арахта приподнял ему голову и приставил к губам мех. Тонкая струйка потекла по щеке, и Смухта закашлялся. С тенью сожаления Даегберхт осознал, что Смухта умрет самое позднее на рассвете. С сожалением, потому что, хотя он и поднимал на рабов руку, от него можно было дождаться заступничества. И еды он давал больше, чем остальные, а иногда разрешал глотнуть лишний раз. Теперь даже этой незначительной поддержки не станет. Смухта повторил свою просьбу, и Арахта засуетился вокруг него. Когда он расслабился и закрыл глаза, Арахта, с неумелой нежностью погладив его по волосам, снял с пояса ключи и подошел к старухе. И Даегберхт не поверил своему счастью. – Челла, – толкнул он ее в плечо. – Ты сможешь бежать? – Сейчас? – распахнула она глаза. – Это единственный шанс, – убежденно сказал Даегберхт. – Тогда смогу, – решительно кивнула Челла и добавила: – Я лучше умру, чем буду жить скованной. Так сказать о себе Даегберхт не имел пока права. Он внимательно, неотрывно следил за Арахтой. Вот он подбирается к первой из трех некрасивых рабынь... – Что мне делать? – осведомилась Челла. – Что получится, – рассеянно отозвался Даегберхт и вложил кулон под язык. Дыхания не хватало. От мысли, что он струсит и не справится, мутило. Но когда Арахта встал напротив него, Даегберхт ощутил прилив сил. На клочок мгновения руки оказались свободными, и он, сжав запястья Арахты, ударил его лбом по голове. Арахта изумленно отшатнулся, Даегберхт сумел оттолкнуть его и отбежать. Он наступил на булыжник под тонким слоем снега и, припав на колено, швырнул его в Арахту. Тем временем Челла, трясущаяся, как в лихорадке, подобрала упавшие к самым ногам хельмгедца ключи. Даегберхт перевел дух. Раз уж Челла держала в своих руках свободу, о себе он мог не волноваться. – Жри, – бесстрастно отчеканил Арахта. У Даегберхта в глазах потемнело от ужаса. Он успел повернуться лицом к разъяренной суке и упер ладонь ей в брюхо, не подпуская к собственному горлу. Он не хотел умирать без сопротивления. Вытянутой пастью она вцепилась ему в щеку и сомкнула зубы, выдрав кусок мяса. Даегберхт заорал. Будто его обварили кипятком. Будто его прижали к раскаленным углям. Будто с головы содрали кожу. Они превратились в единый комок плоти; не оставляя попыток побороть друг друга, покатились к откосному берегу – и, вылетев с обрыва, проломили телами лед. Вода была холоднее дыхания Смерти. Даегберхт, содрогнувшись, раскрыл рот, и она хлынула в него, залила, затопила его существо. Вместе с ледяными потоками в глотку скользнул и материнский кулон. Застежка неприятно ободрала горло, Даегберхт попытался вытолкнуть украшение, но оно лишь глубже проникло внутрь. До пронзающей боли во всем теле не хватало воздуха. Течение сносило их вниз, в темные воды, под лед. Но сука все еще старалась разорвать ему горло – хозяин дал ей приказ, а остальное неважно. Даегберхт сопротивлялся; благодаря этой возне они оставались на одном месте. А потом начала задыхаться и сука. Вырываясь, она царапала Даегберхта когтистыми лапами, но он плотно ухватился руками за ее челюсти, не позволяя всплыть, потяжелевшая шерсть тянула их обоих ко дну. Даегберхт коснулся стопами обточенных водой камней и из последних сил оттолкнулся, чувствуя, как заходится в биении сердце. Сука к тому времени обмякла и не шевелилась, а вскоре вовсе выскользнула из его пальцев. «Утонула!» И он поднял голову над поверхностью. Ледяная вода еще заливала глаза, когда, едва не задев Даегберхта, рядом с плеском упало что-то тяжелое.